Когда же я подошел к боковой нише, где стояла Смерть в образе музыканта, играющего на человечьей косточке, ниша оказалась пуста, Смерть пропала…
Вроде как Смерть из моего сна не воротилась к своей свите…
Не говори ничего, Иосафат! Это мелочь… Случайность… Возможно, статуя оказалась повреждена – не знаю! Поверь, это мелочь.
Тут послышался пронзительный голос:
«Кайтесь! Царствие небесное уже близко».
То был голос Дезертуса, монаха. Голос острый, как нож. Он будто сорвал кожу с моего хребта. В храме царила мертвая тишина. Ни один из тысячи людей вокруг словно не дышал. Все они преклонили колени, и лица их, белые, как маски ужаса, обратились к неистовому проповеднику.
Голос его летел по Собору копьем:
«Кайтесь! Царствие небесное уже близко».
Передо мной, возле колонны, стоял молодой человек – некогда мой сотоварищ по «Клубу сыновей». Не изведай я на себе, сколь разительно человеческие лица способны измениться за короткое время, я бы его не узнал.
Годами постарше меня, он был если и не самый веселый из всех нас, то самый смешливый. Женщины любили его и одновременно побаивались, ведь, коли забуянит, ничем его не усмиришь – ни смехом, ни слезами. Теперь лицо его выглядело тысячелетним, как у живого мертвеца. Казалось, нерадивый палач лишил его век, и он, обреченный никогда не спать, умирал от усталости.
Но куда сильнее удивило меня, что нашел я его здесь, в Соборе, хотя всю свою короткую жизнь он был большим скептиком.
Я тронул его за плечо. Он даже не вздрогнул. Только перевел на меня взгляд… ах, эти сухие, воспаленные глаза!
Мне хотелось спросить: что ты здесь делаешь, Ян? Но голос монаха, голос-копье, отрезал нас друг от друга… Монах Дезертус начал проповедь…
Фредер обернулся и снова шагнул к Иосафату, да так поспешно, точно его вдруг обуял ужас. Сел рядом с другом и заговорил очень быстро, захлебываясь потоком слов.
На первых порах он, Фредер, почти не слушал монаха. Смотрел на товарища и на коленопреклоненных, теснившихся на полу. И когда смотрел на них, ему чудилось, будто монах словами гарпунирует их, бросает копья со смертоносными крючьями в самую душу слушающих, выдергивает их стонущие души из объятых страхом тел.
«Кто та, чья рука подожгла этот город? Она сама – огонь, нечистый огонь. Ей дарована мощь огня. Она – яркий пламень над людьми. Она – Лилит, Астарта [13], адская роза. Она – Гоморра, Вавилон… Метрополис! Ваш собственный город, погрязший во грехах, породил ее из лона своего изобилия. Посмотрите на нее! Говорю вам: посмотрите на нее! Это жена, которой до́лжно предстать перед вселенским судом!
Кто имеет уши слышать, да слышит.
Семь ангелов станут пред Богом, и будет им дано семь труб. И семь ангелов, имеющие семь труб, приготовятся трубить. И упадет с неба на землю звезда, и будет дан ей ключ от кладезя бездны. И отворит она кладезь бездны, и выйдет дым из кладезя, как дым из большой печи, и помрачится солнце и воздух от этого дыма. И пролетит ангел посредине неба и заговорит громким голосом: Горе, горе, горе живущим на земле! И другой ангел следом за ним воскликнет: Пал, пал Вавилон, великий город!
Семь ангелов низойдут с небес, и принесут они в руках своих чаши гнева Божия. И Вавилон великий будет вспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его… чтобы дать эту чашу вина жене, сидящей на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом. И в руке ее золотая чаша, наполненная мерзостями и нечистотою. И на челе ее написано имя: тайна… Вавилон великий… мать блудницам и мерзостям земным.
Кто имеет уши слышать, да слышит! Ибо жена, которую вы видите, есть великий город, царствующий над земными царями. Выйди от нее, народ мой, чтобы не участвовать вам в грехах ее! Ибо грехи ее дошли до неба, и Бог воспомянул неправды ее!
Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! В один час придет суд твой. В один час ты опустеешь. Веселитесь о сем, небо и святые Апостолы и пророки, ибо совершит Бог свой суд над ним. И один сильный Ангел возьмет большой камень и повергнет в море, говоря: с таким стремлением повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его!
Кто имеет уши слышать, да слышит!
Жена, что зовется тайной, мать мерзостей, пожаром бродит по Метрополису. Никакие стены, никакие ворота не остановят ее. Не найдется священных цепей и оков. Клятва становится пред нею насмешкой. Улыбка ее – последнее искушение. Кощунство – ее танец. Она есть огонь, говорящий: гневается Бог великим гневом! Горе городу, в котором она явилась!»
Фредер наклонился к Яну и спросил странно холодными губами:
«О ком он говорит? О человеке?.. О женщине?..»
Он заметил, что лоб друга покрыт по́том.
«Он говорит о ней», – медленно отвечал Ян, словно язык плохо его слушался.
«О ком?»
«О ней… Разве ты не знаешь ее?»
«Не понимаю, о ком ты», – сказал Фредер.
Его язык тоже был неповоротлив и холоден, как из глины.
Ян не отозвался. Вздернул плечи, будто очень озяб. В смятении и нерешительности слушал глухо закипающие звуки органа.
«Давай уйдем!» – без всякого выражения сказал он и направился к выходу. Фредер последовал за ним. Они вышли из Собора. Долго молча шагали рядом. Казалось, у Яна была цель, неведомая Фредеру. Он не спрашивал. Ждал. Думал о своем сне и о словах монаха.
В конце концов Ян заговорил, но не смотрел на Фредера, говорил в пустоту:
«Ты не знаешь, кто она… Но этого не знает никто… Она появилась внезапно… Как вспыхивает огонь… Никто не может сказать, кто устроил пожар… Но он разгорается, все в огне…»
«Женщина?..»
«Да. Женщина. А может быть, девушка. Не знаю. Немыслимо, чтобы это существо отдалось мужчине… Ты можешь представить себе бракосочетание со льдиной?.. Если же такое случится, она поднимется из объятий мужа, чистая и холодная в устрашающе-вечной девственности неодушевленного…»
Он поднял руку, схватился за горло. Словно оторвал от себя что-то, чего не было. Смотрел на дом напротив, через улицу, с суеверной враждебностью, от которой леденели руки.
«Что с тобой?» – спросил Фредер. В здании не было ничего примечательного, разве только то, что располагалось оно рядом с домом Ротванга.
«Тише!» – сквозь зубы шикнул Ян, стиснув пальцами запястье Фредера.
«Ты с ума сошел? – Фредер пристально посмотрел на друга. – Думаешь, дом услышит нас сквозь шум этой адской улицы?»
«Он нас слышит! – упрямо произнес Ян. – Слышит! По-твоему, это обычный дом, как другие? Ошибаешься… В этом доме все и началось…»
«Что началось?»
«Появились видения, призраки…»
Фредер чувствовал, как пересохло в горле. С усилием откашлялся. Хотел увести друга с собой, продолжить путь. Но тот упирался. Стоял у парапета улицы, которая бездной обрывалась вниз, и смотрел на дом напротив.
«Однажды, – начал он, – из этого дома разослали всем соседям пригласительные карточки. Самое диковинное приглашение на свете. На карточке стояло только: “Приходите вечером в 11 часов! Дом 12, улица 113”. Все сочли это шуткой. Но пошли. Не хотели пропустить этакую шутку. Странным образом дом для всех был незнаком. Никто не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь заходил туда или знал что-нибудь о его обитателях. К одиннадцати все были в сборе. Принаряженные, люди вошли в дом и нашли там большое общество. Встречал гостей старик, необычайно учтивый, но руки он никому не подал. Странное впечатление – все собравшиеся словно ждали чего-то им неведомого. Слуги, сплошь будто от роду немые и не поднимавшие глаз, обносили гостей угощением и напитками. Хотя зала, где они находились, была просторна, как церковный неф, вокруг царила нестерпимая жара, казалось, пол под ногами и стены раскалены добела, хотя широкую дверь на улицу распахнули настежь.
Потом вдруг от двери неслышными шагами к хозяину дома приблизился слуга и без слов, одним своим безмолвным появлением, как бы о чем-то доложил. “Все собрались?” – спросил хозяин. Слуга наклонил голову. “Тогда закройте дверь!” Дверь немедля закрыли. Слуги отступили в сторону, стали в ряд. Хозяин вышел на середину большой залы. В тот же миг воцарилась такая тишина, что стал слышен уличный шум, подобный гулу прибоя, бьющегося о стены дома.
“Дамы и господа, – учтиво произнес хозяин, – честь имею представить вам мою дочь!”
Он поклонился во все стороны и обернулся назад. Все ждали. Никто не шевелился.
“Ну, дочь моя?” – сказал старик мягким, но почему-то пугающим голосом и легонько хлопнул в ладоши.
И тогда на ступенях лестницы появилась она и медленно спустилась в залу…»
Ян сглотнул. Пальцы, по-прежнему сжимавшие запястье Фредера, сжались еще сильнее, угрожая раздавить кости.
«Зачем я тебе это рассказываю? – пробормотал он. – Можно ли описать молнию? Или музыку? Или благоухание цветка? Все женщины в зале вдруг покраснели, резко и болезненно, а мужчины побледнели. Казалось, никто не в силах шевельнуться или вымолвить хоть словечко… Ты ведь знаешь Райнера? Знаешь его молодую жену? Знаешь, как они любили друг друга? Она сидела, а он стоял у нее за спиной, положив обе руки ей на плечи, словно оберегая и демонстрируя страстную нежность. Когда девушка проходила мимо них – она медленно шла по зале, ведомая стариком, и шаги ее были мягкими, чуть звенящими, – руки Райнера оставили плечи жены. Жена посмотрела на него, он на нее, и на лицах обоих факелом вспыхнула внезапная, смертельная ненависть…
Воздух словно горел огнем. Мы дышали огнем. Притом от девушки веяло холодом, нестерпимым, жгучим холодом. Улыбка, парившая на ее полуоткрытых губах, казалась неизреченным завершающим куплетом непристойной песни.
Существует ли субстанция, чьею химической силой разъедаются чувства, как краски кислотами? Присутствия этой девушки достаточно, чтобы обратить в посмешище, уничтожить в человеческом сердце все, что зовется верностью. Я принял приглашение из этого дома, поскольку Тора сказала мне, что тоже пойдет. Теперь я уже не видел Тору да и вообще больше не видел ее. И вот что странно: ни один из множества недвижных, словно оцепенелых людей не мог скрыть своих ощущений. Каждый знал, каково другому. Каждый чувствовал себя раздетым донага и видел наготу других. Ненависть, рожденная из стыда, тлела меж нами. Я видел, как Тора плачет. И мне хотелось ударить ее… Потом девушка танцевала. Нет, то был не танец… Отпустив руку старика, она лицом к нам стояла на нижней ступеньке лестницы и плавным, бесконечно долги