м движением подняла обе руки в просторном одеянии. Узкие ладони сомкнулись над головой. По плечам, груди, бедрам, коленям пробегала едва заметная дрожь. Дрожь не от страха. Она напоминала трепет тонких спинных плавников светящейся глубоководной рыбы и, казалось, возносила девушку все выше, хотя ноги ее не двигались. Ни танец, ни крик, ни страстный призывный вопль зверя не способен подействовать так сокрушительно, как эта дрожь мерцающего тела, которое в своем безмолвии и одиночестве словно сообщало каждому в зале волны своего возбуждения.
Потом она стала подниматься по лестнице, пятясь, ощупью, не опуская рук, и исчезла во внезапной, бархатно-черной тьме. Слуги отворили дверь на улицу. Выстроились, согнувшись в поклоне.
Гости все еще сидели неподвижно.
“Доброй ночи, дамы и господа!” – произнес старик…»
Ян умолк. Снял с головы шляпу. Утер лоб.
«Танцовщица, – сказал Фредер, и губы его были холодны, – но не видение, не призрак…»
«Не призрак? Ладно, расскажу тебе еще одну историю… У мужчины и женщины, пятидесяти и сорока лет, богатых и очень счастливых, есть сын. Ты его знаешь, но я не хочу называть имен…
Сын видел эту девушку. И словно с ума сошел. Он буквально осаждает этот дом. Осаждает отца девушки: “Отдайте мне дочь! Я без ума от нее!” Старик улыбается, пожимает плечами, молчит, сожалеет: его дочь недостижима.
Молодой человек поднимает руку на старика, и кто-то – он не знает кто – хватает его и вышвыривает на улицу. Его отводят домой. Он заболевает и скоро оказывается на пороге смерти. Врачи пожимают плечами.
Отец, человек гордый, но добрый и любящий сына более всего на свете, решает сам пойти к старику. Его без затруднений впускают. Он находит старика, а при нем девушку. И говорит ей: “Спасите моего сына!”
Девушка смотрит на него и с улыбкой прелестнейшей бесчеловечности отвечает: “У тебя нет сына…”
Он не понимает смысла ее слов. Хочет узнать больше. Настойчиво засыпает девушку вопросами. И получает один и тот же ответ. Засыпает вопросами старика – тот пожимает плечами. С гнусной усмешкой на губах…
Внезапно мужчина понимает… Идет домой. Повторяет жене слова девушки. Та, совершенно без сил, признает свою вину, у которой нет срока давности даже спустя двадцать лет. Но собственная судьба ничуть ее не тревожит. Она думает только о сыне. Позор, потеря мужа, одиночество не значат ничего, сын – это всё.
Она идет к девушке, падает перед нею на колени: “Ради милосердия Господня прошу тебя, спаси моего сына!” Девушка смотрит на нее и с улыбкой отвечает: “У тебя нет сына…” Женщина думает, что перед нею сумасшедшая. Но девушка оказалась права. Сын, тайком подслушавший разговор отца и матери, покончил с собой…»
«Маринус?»
«Да».
«Жестокая случайность, Ян… но не видение, не призрак».
«Случайность? Не призрак? А как ты назовешь, Фредер, – продолжал Ян, прямо в ухо Фредера, – что эта девушка может являться одновременно в двух местах?»
«Вздор…»
«Нет, не вздор… Это правда, Фредер! Ее видели у окна в доме Ротванга… и в тот же час она танцевала свой нечестивый танец в “Иосиваре”…»
«Не может быть!» – воскликнул Фредер.
«Это правда!»
«Ты видел эту девушку… в “Иосиваре”?»
«Можешь увидеть сам, если хочешь…»
«Как ее зовут?»
«Мария…»
Фредер уткнулся лбом в ладони. Скорчился, будто испытывал такую боль, какую Господь обыкновенно на людей не насылает.
«Тебе знакома эта девушка?» – спросил Ян, подавшись вперед.
«Нет!» – ответил Фредер.
«Но ты любишь ее», – сказал Ян, и в его словах сквозила готовая излиться ненависть.
Фредер взял его за руку и сказал:
«Идем!»
– Но тут, – продолжил Фредер, устремив взгляд на Иосафата, который сидел, погруженный в себя, меж тем как дождь ослабевал, словно затихающий плач, – передо мной внезапно вырос Тощий и сказал: «Пойдемте-ка домой, господин Фредер».
Иосафат молчал, долго-долго. Фредер тоже молчал. В раме открытой двери, выходившей на галерею, витал облитый белым светом образ исполинских часов на Новой Вавилонской башне. Большая стрелка передвинулась на двенадцать.
И над Метрополисом грянул звук…
Был он безмерно прекрасен и привлекателен – глубокий, рокочущий, мощнее любого звука на свете. Голос сердитого океана, голос стремительных потоков и близких гроз утонул бы, ничтожный, в этом демоническом звуке. Лишенный резкости, он пронизывал все стены и все предметы, которые, пока он длился, как бы трепетали в нем. Вездесущий, прекрасный и жуткий, он шел сверху и снизу, – неотвратимое повеление.
Он витал высоко над городом. Был голосом города.
Метрополис подавал голос. Машины Метрополиса ревели, требовали пищи.
Взгляды Фредера и Иосафата встретились.
– Вот сейчас, – медленно проговорил Иосафат, – множество людей спускаются в город мертвых и ждут ту, которая тоже зовется Марией и которую они, простодушные, себе придумали…
– Да, – кивнул Фредер, – ты друг, и ты прав… Я пойду с ними…
И впервые этой ночью в его голосе слышалось что-то вроде надежды.
XII
Час ночи.
Иох Фредерсен подошел к дому своей матери.
Дом был крестьянский, в два этажа, крытый соломой, под сенью орешины, и стоял он на плоской крыше огромного каменного здания неподалеку от Собора. Садик, полный лилий и мальв, горошка, маков и настурций, скромно ютился у стен домика.
У матери Иоха Фредерсена был лишь один сын, и она любила его всем сердцем. Но владыка великого Метрополиса, владыка города машин, мозг Новой Вавилонской башни сделался ей чужим, и она питала к нему враждебность. Как-то раз ей пришлось видеть, как одна из титанических машин Иоха Фредерсена крушила людей, словно трухлявую древесину. Она взмолилась Господу. Но Он не услышал ее. Она рухнула наземь и больше не встала. Живыми остались только голова да руки, тело парализовало. Но глаза ее полыхали силой целого войска.
Мать противилась сыну и его делу. Но он не покидал ее, насильно заставлял быть рядом. Когда она гневно поклялась, что до последнего дня будет жить в своем доме – под соломенной крышей, под сенью орешины, – он перенес дом, и орешину, и пестроцветный летний сад на плоскую крышу каменного исполина, воздвигнутого меж Собором и Новой Вавилонской башней. Орешина целый год болела, потом зазеленела вновь. Чудо красоты – цветущий сад вокруг домика.
И Иох Фредерсен всегда приходил сюда бессонными ночами и в недобрые дни.
Как обычно, он нашел мать в широком, мягком кресле у открытого окна, на недвижных коленях темный плед, на наклонном столике перед нею – толстая Библия, в красивых старческих руках – изящное ажурное шитье, которым она занималась, и, как обычно, с его появлением она молча отложила тонкое рукоделие и крепко сплела руки на коленях, словно собирая в кулак всю свою волю и все помыслы для тех коротких минут, когда великий сын находился при ней.
Руки они друг другу не подали, этого не случалось уже давно.
– Как ты, матушка? – спросил Иох Фредерсен.
Она посмотрела на него – глаза полыхали силой небесного воинства. Спросила:
– Что тебе нужно, Иох?
Он сел напротив, уткнулся лбом в ладони.
Не было в великом Метрополисе, да и нигде на свете человека, который мог бы похвастать, что хоть раз видел Иоха Фредерсена с опущенной головой.
– Мне нужен твой совет, матушка, – сказал он, глядя в пол.
Взгляд матери покоился на его волосах.
– Могу ли я дать тебе совет, Иох? Ты выбрал путь, каким я не могла последовать за тобою – ни умом, ни сердцем, это уж точно. Теперь ты настолько далек, что мой голос более до тебя не достигнет. А если бы и достиг, Иох, разве ты послушаешь меня, если я скажу: поверни обратно?! Ты не сделал этого тогда и не сделаешь сегодня. Вдобавок уже случилось слишком много такого, чего никак не воротишь. Ты слишком виноват перед многими, Иох, и не раскаиваешься, а полагаешь себя правым. Как же я могу дать тебе совет?..
– Речь о Фредере, матушка…
– О Фредере?
– Да.
– Что стряслось с Фредером?..
Иох Фредерсен ответил не сразу.
Руки матери заметно дрожали, и, когда Иох Фредерсен поднял взгляд, от него это не укрылось. Но он по-прежнему сидел, уткнувшись лбом в ладони.
– Я пришел к тебе, матушка, потому что Хель нет в живых…
– Из-за чего она умерла?
– Знаю, из-за меня… Ты часто и без обиняков говорила мне об этом, матушка, говорила, что я наливал кипящее вино в хрустальный сосуд. И прекрасный сосуд не мог не треснуть. Но я не жалею, матушка. Нет, не жалею… Ведь Хель была моя…
– И оттого умерла…
– Да. Не стань она моей, наверно, жила бы до сих пор… Оно и лучше, что умерла.
– Да, Иох, она умерла. И Фредер ее сын.
– Что ты хочешь этим сказать, матушка?
– Ты знаешь не хуже меня, Иох, иначе, пожалуй, не пришел бы ко мне сегодня.
Иох Фредерсен молчал. В открытое окно долетал шелест орешины, задумчивый, берущий за душу.
– Фредер часто заходит к тебе, матушка, верно? – спросил Иох Фредерсен.
– Да.
– Ищет у тебя поддержки против меня…
– Наверно, она необходима ему, Иох…
Молчание. Потом Иох Фредерсен поднял голову. Глаза его словно окропило пурпуром.
– Я потерял Хель, матушка, – сказал он. – Но никак не могу потерять Фредера…
– Ты что же, боишься его потерять?
– Да.
– В таком случае удивительно, – заметила старая женщина, – что Фредер не пришел ко мне прежде тебя…
– Он тяжко болен, матушка…
Старушка шевельнулась, будто хотела встать, глаза архангела блеснули гневом.
– Недавно, когда навещал меня, – заметила она, – он был здоровехонек, как дерево в цвету. Что с ним приключилось?
Иох Фредерсен встал, несколько раз прошелся по комнате. Казалось, аромат цветов, струившийся в окно из сада, причинял ему боль, от которой его лоб избороздили морщины.
– Не знаю, – вдруг сказал он, без всякого перехода, – как эта девушка сумела войти в его жизнь. Не знаю, как она получила такую огромную власть над ним. Но я своими ушами слышал, как он сказал ей: «У моего отца больше нет сына, Мария…»