– Фредер никогда не лжет, Иох. Значит, ты уже потерял его.
Иох Фредерсен не ответил. Он думал о Ротванге. Тот сказал ему те же слова.
– Ты пришел ко мне ради этого, Иох? – спросила мать. – Тогда мог бы и не трудиться. Фредер – сын Хель, да. А значит, у него мягкое сердце. Но он и твой сын, Иох. А значит, голова у него стальная. Тебе ли не знать, Иох, какое упорство может проявить мужчина, чтобы получить желанную женщину.
– Это несравнимо, матушка. Фредер еще почти мальчик. Когда добился Хель, я был мужчиной и знал, что делаю. Хель была мне нужнее воздуха для дыхания. Я не мог без Хель, матушка. Вырвал бы ее из объятий самого Бога.
– У Бога ты ничего отобрать не можешь, Иох, только у людей. И ты отбирал. Ты виноват, Иох. Виноват перед своим другом. Ведь Хель любила Ротванга, а ты принудил ее.
– Когда умирала, она любила меня, матушка…
– Да. Когда поняла, что ты тоже человек. Когда ты бился головой об пол и звал ее. Но ты вправду веришь, Иох, что одна эта улыбка в смертный час оправдывает все, из-за чего она умерла подле тебя?
– Оставь мне эту веру, матушка…
– Суеверие…
Иох Фредерсен посмотрел на мать.
– Хотел бы я знать, – сказал он с грустью, – чем ты питаешь свою жестокость ко мне, матушка!
– Страхом за тебя, Иох… собственным страхом!
– Тебе незачем бояться за меня, матушка…
– О, есть зачем, Иох… есть! Твоя вина идет за тобой, как хорошая собака по следу. Она не теряет твой след, Иох… всегда у тебя за спиной!.. Друг безоружен перед другом, нет у него щита на груди, нет доспехов, защищающих сердце. Друг, верящий другу, беззащитен. Ты предал беззащитного, Иох.
– Я заплатил за эту провинность, матушка… Хель умерла. Теперь у меня есть только Фредер. Ее наследие. И наследие Хель я не отдам. Я пришел просить тебя, матушка: помоги мне вернуть Фредера.
Глаза старой женщины, обращенные к нему, сияли.
– Что ты ответил мне, Иох, когда я хотела остановить тебя на пути к Хель?
– Не помню.
– Зато я помню, Иох! Каждый слог помню. Ты сказал: «Я не слышу ни одного сказанного тобой слова, я слышу только одно: “Хель!” Пусть меня ослепят – я все равно буду видеть Хель! Пусть меня парализует – я и на непослушных ногах все равно найду дорогу к Хель!..» Фредер твой сын. Как по-твоему, Иох, что́ он ответит, если я скажу: оставь девушку, которую любишь…
Иох Фредерсен молчал.
– Берегись, Иох! – воскликнула старуха-мать. – Мне известно, что́ значит, когда твои глаза становятся холодны, как сейчас, и когда ты бледнеешь, как камень из стен. Ты забыл, что любящие священны. Хоть они и заблуждаются, Иох, даже заблуждение их священно. Даже если они безрассудны, Иох, безрассудство их священно. Ведь там, где любящие, сад Господень, и никто не вправе изгонять их оттуда. Даже Бог. Только их собственная вина.
– Я должен вернуть себе сына, – сказал Иох Фредерсен. – И надеялся, что ты мне поможешь, и, конечно же, ты – самое мягкое средство, какое я мог выбрать. Но ты не желаешь, придется мне искать иные средства…
– Фредер болен, как ты говоришь…
– Он поправится…
– Значит, ты намерен продолжить свой путь?
– Да.
– Думаю, Иох, Хель заплакала бы, услышав тебя!
– Может быть. Но Хель мертва.
– Что ж, тогда подойди ко мне, Иох! Хочу дать тебе напутствие, которое ты забыть не сможешь. Его легко запомнить.
Иох Фредерсен помедлил. Но все-таки подошел к матери. Она положила руку на Библию, что лежала перед нею. Указала пальцем. Иох Фредерсен прочитал:
«…Что посеет человек, то и пожнет…» [14]
Иох Фредерсен отвернулся. Прошел по комнате. Мать неотрывно смотрела на него. И когда он вдруг обернулся, неожиданно, с резким словом на губах, их взгляды встретились. Мать уже не могла спрятать глаза, да и не хотела, и в их омытой слезами глубине открылась такая всемогущая любовь… такая всепоглощающая, что Иоху Фредерсену показалось, будто он видит свою мать впервые.
Оба долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
Потом он шагнул к матери:
– Я пойду, матушка, и, наверно, никогда больше к тебе не приду…
Она не ответила.
Иох Фредерсен хотел было протянуть ей руку, но рука, едва поднявшись, опустилась.
– По ком ты плачешь, матушка? – спросил он. – По Фредеру или по мне?
– По вам обоим… – сказала мать, – по вам обоим, Иох…
Он стоял молча, переполнявшие сердце противоречивые чувства отражались на лице. Потом, уже не глядя на мать, отвернулся и вышел из дома, над которым шумела орешина.
XIII
Было около полуночи, свет не горел. Только в окно падал отблеск города, тускло озаряя лицо девушки, которая с закрытыми глазами, руки на коленях, неподвижно сидела, прислонясь к стене.
– Ты никогда не дашь мне ответа? – спросил великий изобретатель.
Безмолвие. Тишина. Неподвижность.
– Ты холоднее камня, тверже любого камня. Кончик твоего пальца, наверно, разрезал бы алмаз, как воду… Я не взываю к твоей любви. Что знает девушка о любви? Вы, невзятые крепости, неисследованные райские кущи, запечатанные книги, не ведомые никому, кроме Бога, их написавшего, – что ведомо вам о любви? Женщины тоже ничего о любви не ведают. Что знает свет о свете? Пламя о горении? Что знают звезды о законах, согласно которым странствуют? Спросите хаос… холод, тьму… вовеки несвободное, что жаждет освободиться от себя самого. О том, что́ есть любовь, надо спросить мужчину. Гимн небес сочиняется только в аду… Я взываю не к твоей любви, Мария, но к твоему состраданию, о мать в облике девы…
Тишина. Безмолвие. Неподвижность.
– Я держу тебя в плену… Но разве по своей вине? Я держу тебя в плену не ради себя, Мария. Воля, принуждающая меня к злодействам, превыше тебя и превыше меня. Сжалься над тем, кому до́лжно быть злодеем, Мария! Все источники добра во мне замурованы. Я думал, они иссякли, а они всего лишь погребены заживо. Мое «я» – глыба тьмы. Но глубоко в мрачном камне я слышу шум источников… Если я восстану против той воли, что превыше тебя и превыше меня… если разрушу детище, которое создал по твоему образу… Иох Фредерсен был бы наказан, а мне стало бы легче!.. Он разрушил меня, Мария… он разрушил меня! Отнял у меня женщину, что была моей и любила меня. Не знаю, была ли со мной когда-нибудь ее душа. Но ее сострадание было со мной и делало меня добрым. Иох Фредерсен отнял у меня эту женщину. Сделал меня злодеем. Он, полагавший камень недостойным прикосновения ее туфли, сделал меня злодеем, чтобы отнять у меня ее сострадание. Хель умерла. Но она любила его. Что за ужасный закон, согласно которому существа света оборачиваются существами тьмы? Будь милосерднее, чем была Хель, Мария! Я восстану против той воли, что превыше нас с тобою. Открою тебе двери. Ты сможешь уйти куда угодно, и никто тебя не удержит. Но, может быть, ты по своей воле останешься со мной, Мария? Я мечтаю стать добрым… Ты мне поможешь?
Тишина. Безмолвие. Неподвижность.
– Я не взываю и к твоему состраданию, Мария. Ведь на свете нет ничего безжалостнее женщин, любящих одного-единственного человека… О вы, холодные убийцы во имя любви!.. Вы, богини смерти с ласковой улыбкой!.. Руки вашего любимого холодны. Вы спрашиваете: «Согреть тебе руки, любимый?» И не дожидаетесь его «да». Вы поджигаете город. Предаете царство огню, чтобы согреть над пожаром холодные руки любимого!.. Встаете и срываете с мировых небес лучистые звезды, не замечая, что разрушаете мироздание, выводите из равновесия хоровод вечности. «Хочешь звезды, любимый?» И если он говорит «нет», бросаете звезды наземь… Ах, блаженные кощунницы! До ужаса неприкосновенные, вы могли бы явиться у престола Господня и сказать: «Вставай, Создатель всего! Престол мира нужен мне для моего любимого!» Вы не видите, кто умирает рядом с вами, вам важно, чтоб жил единственный. Капля крови на пальце любимого пугает вас сильнее гибели целого континента… Все это мне известно и на мою долю никогда не выпадало!.. Нет, я не взываю к твоему состраданию, Мария. Но взываю к твоей верности…
Тишина. Безмолвие. Неподвижность.
– Знаком ли тебе подземный город мертвых? Девушка по имени Мария обычно собирала там по ночам своих братьев. А братья ее ходят в синих холщовых робах, черных шапках и грубых башмаках. Мария говорила своим братьям о посреднике, который придет их спасти. «Посредником меж мозгом и руками до́лжно быть сердцу…» Разве не так оно было? Братья девушки верили ей. Ждали. Долго ждали. Но посредник не приходил. И девушка не приходила. Даже весточки не присылала. Пропала без следа. Но братья верили девушке, ибо считали ее неспособной на обман. «Она придет, – говорили они. – Она вернется! Не обманет. Не бросит нас. Она говорила: “Придет посредник…” Теперь обязательно придет. Наберемся терпения и будем ждать…» Но посредник не пришел. И девушка не приходила. День ото дня бездолье братьев все возрастало. Если прежде роптала тысяча, то теперь ропщут десять тысяч. Их уже не унять. Они жаждут борьбы, разрушения, истребления и погибели. Верующие, терпеливые и те вопрошают: «Где Мария? Может ли и она обмануть?» Ты оставишь их без ответа, Мария?
Тишина. Безмолвие. Неподвижность.
– Молчишь… Ты очень упряма… Но то, что я скажу тебе сейчас, наверняка сокрушит твое упрямство… Думаешь, я держу тебя здесь в плену шутки ради? Думаешь, Иох Фредерсен не знает иного средства убрать тебя с глаз своего сына, кроме как упрятать тебя под печать Соломона на моих дверях? О нет, Мария, о нет, моя красавица! Все эти дни мы не сидели сложа руки! Мы похитили твою прекрасную душу… твою сладостную душу, эту ласковую улыбку Бога. Я следил за тобой, был вокруг, как воздух. Видел тебя сердитой и в глубоком отчаянии. Видел пылкой и бесстрастной, как земля. Видел тебя в молитвах Господу и проклинал Бога, потому что Он не слышал тебя. Я упивался твоей беспомощностью. Твой надрывный плач дурманил меня. Когда ты, рыдая, произносила имя любимого, мне казалось, я умру, меня шатало, ноги подкашивались… Вот так – словно одурманенный, хмельной, шатающийся, я похитил тебя, Мария, стал вором! Я воссоздал тебя, стал твоим вторым творцом! Целиком и полностью отнял тебя у тебя! Во имя Иоха Фредерсена, властелина великого Метрополиса, я похитил у тебя твое «я», Мария! И это похищенное «я» – твоя вторая самость – послало весточку твоим братьям, велело им собраться ночью в гор