Фредер стоял над нею, опустив взгляд. Огонь большого камина озарял его красивое открытое лицо, на котором читались стыд и печаль. Но когда он вновь посмотрел на Марию, то встретил устремленный на него спокойный взгляд Марии. Не говоря ни слова, взял ее руки, прижал к своим глазам и долго стоял так.
И на все это время оба забыли, что за крепкими стенами, защищавшими их, великий город содрогался в страшных корчах и многие тысячи людей, сами тоже всего лишь развалины, метались среди развалин, в муке смертельного страха теряя рассудок и погибая.
Лишь голос соборного колокола, Архангела Михаила, вернул их к реальности, и они поспешно расстались, словно их кто-то упрекнул в пренебрежении долгом.
Мария прислушивалась к удаляющимся шагам Фредера…
Потом повернула голову, беспокойно огляделась по сторонам.
Как странно звучит Архангел Михаил… С какой яростью… спешит, будто при каждом ударе вот-вот захлебнется…
Сердце Марии словно стало эхом колокола. Трепетало в горестном страхе, который не имел иной причины, кроме всеобщего великого ужаса, накрывшего город. Даже согревающий огонь камина пугал ее, будто ему были ведомы тайны этого ужаса.
Девушка выпрямилась, опустила ноги на пол. Ощупала подол платья. Не высох еще, но пора идти. Она сделала несколько шагов по сумрачному холлу. Воздух за высокими окнами почему-то коричневый… Помедлив, она отворила следующую дверь, прислушалась…
Комната та самая, где она впервые увидела Фредера, когда привела вереницу маленьких серых детей-призраков к веселым и играющим людям, когда призвала сердце Фредера своим кротким: «Смотрите, вот ваши братья!»
Правда, из нежно любимых сыновей несметно богатых отцов, которым принадлежал этот дом, сейчас никого не было видно.
Кое-где горели свечи, придавая просторному помещению милый сердцу уют и теплую укромность. Комната полнилась нежным щебетом сонных детских голосов, ребятишки щебетали, точно ласточки, слетающиеся к гнездам.
Им отвечали чуть более низкие голоса красивых накрашенных женщин в парчовых нарядах, что некогда служили игрушками сыновьям богачей. Эти женщины одинаково боялись и думать о побеге, и остаться здесь, но от нерешительности в конце концов остались в «Доме сыновей», к ним-то Мария и привела детей – лучшего приюта не сыщешь, ведь волею прекрасного и ужасного случая из стайки маленьких хрупких прислужниц получилась стайка маленьких хрупких матерей, загоревшихся новым огнем, сиречь выполнением новых обязанностей.
Неподалеку от Марии сидела на корточках подле чаши с теплой водой та, что смешивала напитки; видимо, она собиралась обмыть худенькое тонкокостное тельце дочки Грота, стоявшей перед нею. Но девочка забрала у нее губку и принялась молча, очень старательно смывать косметику с красивого личика хозяйки.
Та притихла, закрыла глаза и не пошевелилась, когда руки ребенка начали шершавым полотенцем обсушивать ей лицо. Тут дочка Грота не вполне преуспела, сколько она ни вытирала щеки девушки, по ним снова и снова бежали быстрые чистые капли. В итоге девочка все-таки опустила полотенце, вопросительно и не без укора глядя на девушку, сидевшую подле нее на корточках. И тогда та, что смешивала напитки, обняла девочку и уткнулась лицом в грудь маленького существа, шепча ее сердцу ласковые слова, каких прежде не говорила никому.
Мария бесшумно прошла мимо них.
Когда она закрыла за собою двери холла, куда не проникал ни один звук шумного Метрополиса, в грудь ей, словно стальной кулак, ударил медный голос соборного колокола; оглушенная, она замерла, прижала ладони ко лбу.
Отчего Святой Михаил кричит так гневно и неистово? Отчего теперь вместе с ним, потрясая душу, загудел Азраил, ангел смерти?
Она шагнула на улицу. Тьма плотным слоем копоти легла на город, только Собор таинственно мерцал, словно чудо света, но не милости.
Воздух полнился призрачной битвой бранчливых голосов. Вой кругом, хохот, свист. Казалось, мимо вереницей спешат убийцы да мародеры – в глубинах улицы не разглядишь. И вперемежку похотливый женский визг…
Глаза Марии искали Новую Вавилонскую башню. Она думала лишь об одном: найти путь к Иоху Фредерсену. Надо идти туда. Но сделать это ей было не суждено.
Воздух вдруг обернулся багряным потоком, трепещущим от тысяч факелов. Факелы же плясали в руках людей, хлынувших из распахнутых дверей «Иосивары». Лица людей пылали безумием, разинутые рты хватали воздух, горящие глаза выпучены – вот-вот лопнут, потому что дышать нечем. Каждый плясал со своим факелом, вертелся в бешеном вихре, плясал пляску смерти, и весь этот вихрь составлял бесконечный хоровод.
– Маохэ-э! – летели над толпой пронзительные крики. – Плясать… плясать… плясать… маохэ-э!
Во главе пламенного шествия была девушка – Мария. И кричала она голосом Марии:
– Плясать… плясать… плясать… маохэ-э-э!
Она скрещивала факелы над головой, как мечи. Взмахивала ими то вправо, то влево, встряхивала так, что на дорогу дождем сыпались искры. Порой казалось, будто она скакала верхом на этих факелах, а потом вскидывала колени к груди со смехом, от которого поголовно все плясуны стонали.
Один из плясунов бежал перед девушкой, как собака, непрестанно выкрикивая:
– Я – Ян! Ян! Верный Ян! Услышь меня наконец, Мария!
Но девушка ткнула его искрящимся факелом прямо в лицо.
Одежда его вспыхнула. Живым факелом он некоторое время бежал рядом с девушкой. Из языков пламени рвался пронзительный вопль:
– Мария! Мария!
Потом он вскочил на уличный парапет и полосой огня исчез в черной бездне.
– Маохэ! Маохэ! – кричала девушка, потрясая факелами.
Конца-краю не было процессии. Да, конца-краю не было. Вот уж вся улица, куда ни глянь, стала сплошным вихрем факелов. Визг плясунов, резкий, пронзительный, смешивался с гневными голосами соборных архангелов-колоколов. А в хвосте процессии, словно привязанная незримым, неразрывным канатом, ковыляла девушка, сырой подол платья бился о ее лодыжки, волосы под скрюченными пальцами растрепаны, губы в бесплодном призыве твердили одно и то же имя:
– Фредер… Фредер…
Клубы дыма от факелов, словно серые крылья призрачных птиц, витали над пляшущим шествием.
Тут врата Собора распахнулись настежь. Изнутри донеслись раскаты органа. А в перезвон четырех архангелов-колоколов, в раскаты органа, в визгливые вопли плясунов вторгся могучий хор, будто гул тяжелых размеренных шагов толпы.
Настал час монаха Дезертуса.
Монах Дезертус предводительствовал своими.
Шеренгами по двое шагали его ученики. Босые, в черных одеяниях. Обнажив плечи. В руках – тяжелые бичи. Они взмахивали тяжелыми бичами направо и налево, направо и налево, охаживая себя по голым плечам. Кровь капала с бичуемых спин. Готики пели. Пели в такт своим шагам. В такт ударам бича.
Монах Дезертус предводительствовал готиками.
Впереди готики несли черный крест. До того тяжелый, что его с трудом тащили двенадцать мужчин. Поднятый на темных веревках, крест шатался.
И на кресте висел распятый монах Дезертус.
Черные пламена глаз на белопламенном лице были устремлены на шествие плясунов. Голова поднялась. Побелевшие губы дрогнули.
– Идите! – выкрикнул монах Дезертус могучим голосом, который заглушил перезвон четырех архангелов-колоколов, раскаты органа, хор бичевателей и вопли плясунов. – Идите! Великая блудница! Вавилон! Мать мерзостям! Настал день Страшного суда! Конец света!
– Настал день Страшного суда! Конец света! – мощно подхватил хор учеников.
– Плясать… плясать… плясать… маохэ! – кричала девушка, предводительница плясунов. Она взмахнула факелами, точно бичами, отшвырнула их далеко от себя, сорвала с плеч и груди одежду и белым факелом стояла, вскинув руки, смеясь и встряхивая волосами: – Спляши со мной, Дезертус!.. Спляши со мной!
В этот миг Мария, шедшая в конце процессии плясунов, почувствовала, как канат, незримый канат, который удерживал ее здесь, разорвался. Она отвернулась и с закрытыми глазами, сама не зная куда, побежала – лишь бы прочь отсюда, прочь, все равно куда… лишь бы прочь!
Улицы вихрем проносились мимо. Она все бежала, бежала, спускалась все глубже и в конце концов, пробегая по нижнему ярусу улицы, увидела далеко впереди беспорядочную толпу людей, бегущих ей навстречу, разглядела, что это мужчины в синих холщовых робах, и с облегчением всхлипнула:
– Братья… братья!..
Она раскинула руки.
Но ответом ей был яростный рев. Словно рушащаяся стена, толпа покатилась вперед, рассыпалась и с громким ревом побежала дальше.
– Вот она! Вот она! Собака, которая во всем виновата! Держите ее! Хватайте!
А женщины визжали:
– Ведьма! Убейте ведьму! Сожгите ее, пока мы все не потонули!
Топот бегущих ног адским шумом заполнил мертвую улицу, по которой мчалась Мария.
Дома вихрем проносились мимо. Впотьмах она не разбирала дороги. Летела вперед, наобум, в слепом ужасе, который одолевал ее все сильнее, оттого что она не понимала его причины.
Камни, палки, стальные обломки летели ей вослед. Масса ревела уже почти по-звериному:
– За ней! За ней! Сбежит ведь! Скорее!!! Скорее!!!
Мария не чуяла под собою ног. Не знала, по камням бежит или по воде. Короткими, резкими толчками дыхание срывалось с губ, открытых, как у утопающей. Вверх-вниз по улицам… Далеко впереди через улицу тянулась пляска огней… Вдали, в конце огромной площади, где располагался дом Ротванга, стояла тяжелая, темная громада Собора, чуть подсвеченная нежным, утешительным сиянием, что лилось в темноту из разноцветных витражных окон и из распахнутого притвора.
Мария внезапно разрыдалась и из последних сил в отчаянии бросилась вперед. Спотыкаясь, одолела соборную лестницу, шагнула внутрь, уловила запах ладана, увидела маленькие, благочестивые, молитвенные свечи перед образом кроткой святой, страдающей с улыбкой на устах, и рухнула на плиты пола.
Она уже не видела, как в устье улицы, ведущей к Собору, пляшущая процессия из «Иосивары» сшиблась с ревущей толпой работников, не слышала звериного вопля, исторгнутого женщинами при виде девушки на плечах плясунов, не видела, как девушку сдернули на мостовую, навалились, растоптали на земле, не видела короткой, жестокой и безнадежной схватки мужчин во фраках и мужчин в синих холщовых робах, не видела смехотворного бегства полуголых женщин от когтей и кулаков работниц.