Огромные черные крылья распахнулись – им достанет сил унести в небеса утраченный мир.
– Хель… – сказал он. – Моя Хель… наконец-то…
Пальцы его разжались сами собой…
Иох Фредерсен не видел падения, не слышал крика отпрянувшей массы. Он видел лишь одно: сияющего белизной человека. Выпрямившись во весь рост, невредимый, он спокойным шагом бесстрашных шел по крыше Собора, с девушкой на руках.
И тогда Иох Фредерсен склонился долу, коснувшись лбом мостовой Соборной площади. Те, что стояли поблизости, услышали рыдания, хлынувшие из его груди, словно родник из скалы.
Когда же он опустил руки, все стоявшие рядом увидели, что волосы Иоха Фредерсена побелели как снег.
XXIII
– Любимая! – позвал Фредер, сын Иоха Фредерсена.
Тихий, самый осторожный зов, на какой только способен голос человека. Но Мария не ответила, как не ответила и на отчаянный крик, каким юноша, который любил ее, пытался привести ее в чувство.
Она лежала на ступенях главного алтаря, тоненькая, неподвижная, голова на локте Фредера, руки в ладони Фредера, и мягкое сияние церковных окон озаряло ее белое как снег лицо и белые как снег руки. Сердце билось медленно, едва внятно. Она не дышала. Лежала, погруженная в пучину изнеможения, откуда ее не мог вызволить ни крик, ни заклинание, ни зов отчаяния. Она походила на мертвую.
На плечо Фредера легла рука.
Он повернул голову. Увидел лицо отца.
Неужели это его отец? Иох Фредерсен, владыка великого Метрополиса? Разве у его отца такие белые волосы? И такой изборожденный му́кой лоб? И такие истерзанные страданием глаза?
Неужели после ночи безумия в этом мире остались только ужас, и смерть, и уничтожение, и му́ка – без конца?
– Что тебе здесь нужно? – спросил Фредер, сын Иоха Фредерсена. – Хочешь отнять ее у меня? Надеешься разлучить ее и меня? Вздумал пожертвовать ею и мной ради какого-то великого замысла?
– С кем ты говоришь, Фредер? – очень мягко спросил его отец.
Фредер не ответил. Широко открыв глаза, он обвел взглядом все вокруг, ведь доселе он не слышал такого голоса. Он молчал.
– Если ты говоришь о Иохе Фредерсене, – продолжил очень мягкий голос, – то позволь рассказать тебе, что нынешней ночью Иох Фредерсен умер, причем умер семикратно…
Исполненный муки взгляд Фредера встретился со взглядом, устремленным на него. Некое подобие рыдания слетело с губ.
– Ах, Боже мой… Отец! Отец… ты…
Иох Фредерсен наклонился к нему и к девушке, лежавшей у Фредера на коленях.
– Она умирает, отец… Разве ты не видишь, она умирает?!
Иох Фредерсен покачал головой.
– Нет-нет! – мягко сказал он. – Нет, Фредер… Однажды в жизни я, как ты, стоял на коленях, держа в объятиях любимую женщину. Но она вправду умерла. Я хорошо помню признаки ухода из жизни. Знаю их наперечет и никогда не забуду… Девушка просто спит. Не буди ее специально.
И его рука с невыразимой нежностью скользнула с плеча Фредера на волосы спящей.
– Любимое дитя! – сказал он. – Любимое дитя…
Из глубин сна ему ответила сладостность улыбки, перед которой он склонился, как перед откровением не от мира сего. Затем он оставил сына и девушку, зашагал по Собору, где от разноцветных полос солнечных лучей стало хорошо и по-домашнему уютно.
Фредер смотрел ему вслед, пока взгляд не затуманился. И вдруг в страстном порыве со стоном приподнял голову девушки и поцеловал ее в губы так, будто желал от этого умереть. Ведь чудо сотканного в полосы света подарило ему, обрушило на него осознание, что ночь миновала, настал день, над миром свершился извечный, ничем не нарушаемый переход от тьмы к свету, величавый и благодатный.
– Очнись, Мария, любимая! – молил он, осыпая ее ласками и нежностью. – Приди ко мне, любимая! Приди ко мне!
Ощутив в ответ тихое биение ее сердца, ее дыхание, он рассмеялся, и страсть его шепота замерла у нее на губах.
Иох Фредерсен еще услышал смех сына. Он был почти у притвора, остановился, посмотрел по сторонам, увидел снопы колонн, в изящных нишах которых, укрытые балдахинами, с кроткими улыбками стояли святые жены и мужи.
«Вы страдали, – думал его грезящий мозг. – И избавлены от страдания. Умерли блаженной смертью… Стоит ли страдать? Да, стоит».
И он шагнул к выходу из Собора, ноги по-прежнему слушались плохо, он ощупью отворил тяжелую створку, вышел наружу и стоял теперь, ослепнув от света и шатаясь, словно пьяный.
Ведь пил он вино страдания, и было оно ох какое тяжелое, и хмельное, и огненно-горячее.
И меж тем как он пошатываясь шагал, душа его твердила:
«Пойду домой и отыщу мать».
XXIV
– Фредер?.. – тихо сказала Мария.
– Да, любимая! Говори со мной! Говори!
– Где мы?
– В Соборе.
– Сейчас день или ночь?
– День.
– Не твой ли отец вот только что был здесь, подле нас?
– Да, любимая.
– Его рука лежала на моих волосах?
– Ты чувствовала?
– Ах, Фредер, пока твой отец был здесь, мне казалось, я слышу плеск источника в скале. Источника с водою, горькой от соли и красной от крови. Но я знала: если источнику достанет силы пробить скалу, он будет слаще росы и белее света.
– Благослови тебя Бог за эту веру, Мария…
Она улыбнулась. Умолкла.
– Отчего ты не открываешь глаз, любимая? – вырвалось из жаждущих уст Фредера.
– Я вижу, – отвечала она. – Я вижу, Фредер… Вижу город, полный света…
– Я должен его построить?
– Нет, Фредер. Не ты. Твой отец.
– Мой отец?
– Да…
– Раньше, Мария, в твоем голосе не было любви, когда ты говорила о моем отце…
– С тех пор много чего произошло, Фредер. С тех пор в скале ожил источник, горький от слез и красный от крови. С тех пор волосы Иоха Фредерсена побелели, как снег, от смертельного страха за сына. С тех пор люди, которых я звала своими братьями, провинились от непомерного страдания. С тех пор Иох Фредерсен страдает от непомерной вины. Разве ты, Фредер, не позволишь своему отцу и моим братьям загладить вину, искупить грех и примириться?
– Конечно, позволю, Мария.
– Ты им поможешь, посредник?
– Да, Мария.
Она открыла глаза, и он утонул в их чудесной кроткой голубизне. Низко склонившись к ней, он с благоговейным удивлением увидел, как в полных нежности глазах Марии отражается многоцветное небесное царство житий святых, глядящее на них из узких, высоких церковных окон…
Невольно он поднял взгляд и только теперь понял, куда принес девушку, которую любил.
– Бог видит нас! – прошептал он и любящими руками прижал ее к своему сердцу. – Бог шлет нам улыбку, Мария.
– Аминь, – сказала девушка в его объятиях.
XXV
Иох Фредерсен добрался до дома своей матери.
Смерть прошла через Метрополис. Конец света и Страшный суд возвещали о себе грохотом взрывов, гулом соборных колоколов. Но свою мать Иох Фредерсен нашел, как всегда, в широком, мягком кресле у открытого окна, с темным пледом на неподвижных коленях, на наклонном столике перед нею – толстая Библия, в красивых старческих руках – изящное ажурное шитье, всегдашнее ее рукоделие.
Она бросила взгляд на дверь, увидела сына.
Выражение суровой горечи на ее лице стало суровее и горше. Она ничего не сказала. Но складка у закрытого рта говорила: плохи твои дела, Иох Фредерсен…
И смотрела она на него как судия.
Иох Фредерсен снял шляпу. Тогда-то она увидела белые волосы у него надо лбом…
– Дитя мое!.. – беззвучно произнесла она, протягивая к нему руки.
Иох Фредерсен пал на колени подле матери. Обнял ее обеими руками, уткнулся головой в колени. Чувствовал ее руки на своих волосах, чувствовал, как она, опасаясь сделать ему больно, прикасается к этим белым волосам, будто они – знак незажившей сердечной раны, и слушал ее любящий голос:
– Дитя мое… Дитя… Бедное мое дитя…
Шелест орешины под окном наполнил долгое молчание тоской и нежностью. Потом Иох Фредерсен заговорил. Заговорил с пылом человека, совершающего омовение в священных водах, со страстью побежденного мученика, с облегчением того, кто был готов к любой каре и помилован. Голос звучал тихо, словно долетал издалека, с другого берега широкой реки.
Он говорил о Фредере, и вот тут голос вовсе ему отказал. Он встал с колен, прошелся по комнате. А когда обернулся, в глазах его была улыбка одиночества и понимание неизбежности отказа – отказа дерева от зрелого плода.
– Когда он этим утром говорил со мной, – признался он, глядя в пустоту, – мне показалось, я впервые вижу его лицо… Странное лицо, матушка. Совсем как у меня – и все же иное, его собственное. Лицо его прекрасной покойной матери, но одновременно чертами напоминающее и Марию, будто он был второй раз рожден этим юным, девственным существом. И вместе с тем – лицо толпы, знакомое ей, родное и по-братски близкое…
– Откуда ты знаешь лицо толпы, Иох? – мягко спросила мать.
Иох Фредерсен долго молчал.
– Ты права, что спрашиваешь, матушка, – наконец ответил он. – С высоты Новой Вавилонской башни я не мог его разглядеть. А в ночь безумия, когда я впервые увидел это лицо, ужас настолько исказил его, что оно было уже на себя не похоже…
Но когда я утром вышел из Собора, люди все как один встали и посмотрели на меня. Лицо толпы обратилось ко мне. И тогда я увидел, что оно не старое и не молодое, что нет в нем ни страсти, ни счастья.
«Что вам нужно?» – спросил я. И один ответил:
«Мы ждем, господин Фредерсен…»
«Чего ждете?» – спросил я.
«Мы ждем, – продолжал тот, – что придет человек, который скажет нам, какой дорогой идти…»
– И ты хочешь быть этим человеком, Иох?
– Да, матушка.
– А они доверятся тебе?
– Не знаю, матушка. Живи мы тысячу лет назад, я бы, наверно, взял посох и шляпу пилигрима, вышел на большак, отыскал дорогу к святой стране своей веры и вернулся не раньше, чем остудил бы усталые, разгоряченные ноги в Иордане и помолился Спасителю на всех этапах крестного пути… И не будь я таким, каков я есть, то, может статься, отправился бы в большое странствие стезею людей, что ходят в тени. Может статься, сидел бы с ними в углах страдания и сумел понять стоны и проклятия, какими адская жизнь заменила их молитвы… Ведь из понимания родится любовь, и я жажду любить людей, матушка… Однако по моему разумению, лучше действовать, чем паломничать, и доброе дело ценнее самого доброго слова. И еще: я верю, что отыщу этот путь, ведь подле меня двое, желающие мне помочь…