В январе 1915 г. Верховное командование (Armeeoberkom-mando) было вынуждено обратиться к различным военным штабам, призывая их действовать ради подъема духа италоязычных солдат, с должным учетом их национальных чувств — не рекомендовались те карательные меры, которые были предприняты не из-за индивидуальных недостатков, а из-за национальной принадлежности солдат, что говорило об известности происходившего в ряде формирований[157]. Однако преследования по национальному признаку являлись результатом указаний и положений, разработанных самим Верховным командованием: оно, как и в других случаях, демонстрировало противоречивые и колеблющиеся реакции, определяемые обстоятельствами или различными позициями военачальников. В данном случае мотивы были, вероятно, военного характера, — обеспокоенность тем, что неоправданно жестокое обращение может негативно повлиять на внутренний фронт, и, вероятно, также намерение не ухудшать и без того сложные отношения с южным союзником.
Итальянское вмешательство в войну в мае 1915 г. ликвидировало любую щепетильность и призывы к умеренности. С военным походом на вражеский Рим опасливые рекомендации по поводу жестокого обращения с носителями итальянского языка полностью утратили свое значение.
3. Галицийская травма
С первых недель конфликта итальянцы Приморья и Трентино оказались вовлеченными в военные сценарии в Галиции и Сербии, где они были совершенно иными, нежели на Западном фронте, характеризующемся позиционной войной, борьбой на износ в ограниченных пространствах и минимальными сдвигами со стороны враждебных армий. Привычный образ Первой мировой войны создан, по существу, копированием типичных элементов франко-германского фронта с его бесконечными окопами, с клаустрофобным опытом солдат, регулярно бросавшихся в бессмысленные атаки на пулеметы противника. На самом деле война велась разными методами по многим сценариям, и историки долгое время не уделяли должного внимания этому многообразию[158]. С военной точки зрения конфликт на Восточном фронте был не менее важным, чем конфликт на западе, и, несомненно, — более разрушительным, вызвав большее число жертв и пленных[159]. В частности, тут шла долгая маневренная война, с быстрыми бросками вперед, обширными оккупациями территорий противника и поспешными отступлениями, сильно отличавшаяся от той, что велась на западе, но при этом не менее страшная и драматическая, с тяжелыми последствиями для гражданского населения.
Русско-галицийский фронт поглотил среди погибших и пленных десятки тысяч итальянских солдат и в целом несколько миллионов человек из двух армий. Галиция, с ее юго-восточным придатком Буковиной, была самым большим, самым населенным и отдаленным регионом империи, приобретенным Марией-Терезией в 1772 г. по случаю раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией. Расположенная на северной и восточной оконечности территории Габсбургов, она ограничивалась на юге королевства Венгрии длинной цепью Карпат, в то время как на севере линия по равнинным рубежам отделяла ее от Российской и Германской империй. Это был бедный регион, экономика которого основывалась главным образом на сельскохозяйственном секторе с примитивными методами обработки. Подавляющее большинство населения проживало в небольших и изолированных селениях — к ним добавлялись только два важных города, Краков и Львов.
Экономическая отсталость и чрезмерная раздробленность земельной собственности привели в период между XIX и началом XX в. к мощным миграционным волнам, особенно за рубеж. Галиция также представляла сложную и противоречивую национальную динамику. Здесь самыми многочисленными группами населения были 3,6 млн поляков и 3,3 млн рутенов, к которым добавлялось значительная еврейская община, насчитывающая около 900 тыс.[160] Роль господствующей нации играла польская, с большинством в западной части региона, но выполнявшая заметную социальную роль повсеместно. Национальное разделение переплеталось и пересекалось с социальным, в результате чего польское дворянство управляло своими крупными земельными владениями на основе феодальных обычаев и обязательств в ущерб дешевой сельскохозяйственной рабочей силе, в основном, состоящей из рутенов. Поляки владели большей частью земли, населяли города, преобладали в интеллектуальных профессиях и развили гораздо более широкую социальную структуру, чем рутенское население, главным образом, крестьянское[161]. Однако даже оно в десятилетия, предшествовавшие мировой войне, получило определенное развитие своих интеллектуальных слоев и национального чувства. Примечательно, что именно в те же годы, когда австрийские итальянцы боролись за собственный университет в империи, то же делали и рутены, столкнувшиеся с жесткой оппозицией поляков Кракова и Львова. В 1906–1910 гг. университетская польско-рутенская ссора вызвала беспорядки и столкновения во Львове, не слишком отличавшиеся от произошедших несколькими годами ранее в Инсбруке между немецкой и итальянской молодежью.
В польско-рутенском столкновении евреи участвовали мало, в том числе из-за того, что Австрия не давала им полного статуса подданства. Численно они уступали двум другим общинам, но в процентном отношении не существовало другого региона империи с большим присутствием еврейских жителей. Они были сосредоточены, прежде всего, в городах и крупных селах, где порой даже представляли большинство населения, помогая укрепить широко распространенный образ Галиции как земли с еврейским обликом, «более еврейским регионом, чем Палестина и любая другая страна», как было написано в путеводителе, опубликованном в Варшаве в 1892 г.[162]
Польское господство проявлялось во всех сферах, социальной, культурной, политической и институциональной. Польский служил языком школ, государственных учреждений, судов. Польская аристократия доминировала в региональном сейме и государственном управлении и, как правило, ее представители занимали должность вице-короля или представителя императора в Галиции. В Вене мощный патруль ее депутатов лояльно поддерживал национальное правительство, зарабатывая признание и должности. В отличие от того, что произошло на польских территориях, принадлежащих Российской и Германской империям, в Галиции поляки полнокровно правили своими землями, хвастаясь признанием языка и культурной самобытности. По этой причине именно Галиция взяла на себя роль инкубатора польских национальных настроений, того двигателя объединения, который после 1918 г. привел к рождению независимой Польши, причем неслучайно, что основополагающую роль в этом процессе сыграл наиболее подготовленный и осведомленный галицийский правящий класс. Это заставило польского историка Юзефа Бушко говорить о Галиции как о «польском Пьемонте»[163].
Однако в воображении австрийцев Галиция оставалась отдаленной, бедной, негостеприимной землей, с «безграничной болотной пустотой», как писал Джозеф Рот в своем романе о распаде империи[164], — этакий «край света», пережиток Средневековья. Но это был также фундаментальный регион для военной организации империи. Восточное ответвление Галиции являлось той буферной зоной, которая перед цепью Карпатских гор защищала сердце Австро-Венгрии от возможного русского наступления, и одновременно — плацдармом для наступательных действий в самые западные регионы царской империи. По этой причине его пересекали железнодорожные линии, которые по сравнению с потребностями для гражданских целей имели большую пропускную способность, связывая две столицы монархии с такими городами, как Львов, Краков, Перемышль (польск. Пшемысль). В этих городах, как и в других, размещались десятки тысяч солдат, расквартированных в огромных казармах, военных крепостях, оборонительных сооружениях, укрепленных лагерях. Самой впечатляющей цитаделью, одной из крупнейших в Европе, был Перемышль, с оборонительным кольцом в 45 километров и десятками фортов, где можно было разместить более 30 батальонов[165]. Оборона этого города-крепости стала одним из самых значительных и драматических моментов начала войны на Восточном фронте, и немало солдат, говорящих по-итальянски, участвовали в ней.
В эту далекую и неизвестную страну прибыла значительная часть италоговорящих солдат, переброшенных от одной границы империи к другой. Они прибыли туда после долгого путешествия на поезде, проехав через огромные территории, что для многих, кто никогда не покидал свои долины и деревушки, должно было уже казаться великим приключением, о котором почти всегда сообщалось в дневниках. Момент душераздирающих прощаний, отъездов с переполненных народом станций в битком набитых поездах, различные остановки в городах и поселках, где их торжественно встречали местные власти и медсестры Красного Креста, снабжавшие едой и сигаретами, панорама бесконечной и плодородной венгерской равнины, пристально изучаемой знающими и любопытными глазами солдат-крестьян и всё более скромный прием, получаемый на станциях восточных территорий, прибытие в новый мир Галиции с шокирующей встречей с военной реальностью, — всё это повторяется в записках и в письмах солдат[166].
Первый контакт с галицийской средой и ее населением обычно описывался в пренебрежительных тонах и суждениях: грязные улицы, бедные деревни, дома с ненадежными соломенными крышами, в то время как люди выглядели нецивилизованными, целые семьи проживали в нездоровой среде, где конюшня, кухня и спальни казались неотделимыми друг от друга. Описание деревни в центральной Галиции, сделанное Джованни Педерцолли, плотником из Сакко, близ Роверето, объединяет целый ряд мотивов, которые мы находим во многих других представлениях галицийской сельской среды: «поздней ночью