<…> мы вошли в грязную лачугу и попросили немного хлеба с намерением заплатить за него. Но здесь я должен остановиться и сделать небольшое описание этого места. В единственной комнате (если это можно назвать комнатой) бодрствовала женщина, еще молодая, на вид ей было около 30 лет, но из-за перепачканного лица она выглядела скорее как звереныш, чем женщина. В одном углу на полу спало несколько детей, вповалку, как овцы. Курицы, утки, гуси, все вместе заселяли заднюю часть комнаты-конюшни. В другом углу лежала даже хрюкающая свинья. У меня почти перехватило дыхание от адской вони и тошноты. <…> Думаю, что в центральной Африке не могло быть больше грязи. Полуголые женщины в лохмотьях, грязные и босые; мужчины в таком же виде, а дети больше похожие на обезьян, чем на Божьих существ. Голые, как при своем рождении, перепачканные неопределенного цвета грязью, в общем, стыд»[167].
Существует много описаний, похожих на это: все они направлены на то, чтобы подчеркнуть презрительным тоном недопустимую степень отсталости и отметить дистанцию между галицийскими землями и родными деревнями[168]. Были и те, кто задавался вопросом, не являлось ли одичание населения, по крайней мере, частично, следствием происходящих потрясений: «Возможно, война довела их до этого состояния», — предполагает молодой триестинец Эмилио Станта, столкнувшись с видом грязных и вшивых мужчин и женщин[169].
Однако самые презрительные и жестокие суждения были о евреях. Джакомо Соммавилла описал их одетыми в грязные «длинные и черные рясы <…>, в широкополые шляпы, с двумя пейсами, спускающимися им на щеки, однако, грязными были и пейсы». Это были владельцы домов, больших, чем у крестьян-славян, «куда вы не сможете зайти без кошелька в руках; себялюбие и скупость — вот их сущность»[170]. Галицийские евреи изображались «свиньями», которые везде, даже в разбитых войной местах, продавали голодным военным любые товары — продукты питания, сладости, имущество; «по сильно завышенным ценам, заманивая покупателей с назойливой настойчивостью»[171]. «Ebreorum[172] в большом количестве, — писал Родольфо Больнер в своем дневнике, описывая город Жешув[173] в центральной Галиции, — я никогда не видел таких грязных и вшивых людей, как они; их „гетто“ оскорбляет человеческое достоинство в двадцатом веке»[174]. Для Гверрино Боттери, родом из Триеста, учителя начальной школы, ставшего после войны заведующим учебной частью, евреи, «елейные, лицемерно плачущие перед теми, кто отдает приказы, становятся хищниками для тех, кто честно хочет платить, и — гиенами для их должников»; они «готовы продавать даже своих дочерей, чтобы заработать денег; они — удавка для поляков, которым остается напиваться и их убивать»[175]. В отношении евреейского населения зачастую совершалось мародерство и насилие, о чем рассказывал сам триестинец Антонио Даниэлис — со своими боевыми товарищами он напал и ограбил еврейские лавки с мамалыгой[176]. Судя и по вспоминаниям словенца Леопольда Вадняла, дома евреев часто грабили, полагая, что те прятали у себя всё лучшее, чтобы затем накормить русских победителей[177]. Грубый антисемитизм возникал не на пустом месте: триестинцы видели в своем порту толпы неопрятных чужаков, ожидавших пароходы в Америку; трентинцы читали об иудеях ужасные описания в католической прессе Трентино[178]. Теперь антисемитизму потакал и опыт войны[179].
На галицийском фронте в конце августа начались боевые действия австро-венгерской армии, которая успешно прорвала линию обороны противника, проникнув на Волынь. Российская контратака в сочетании с серьезными тактическими ошибками австрийцев вскоре изменила ситуацию, приведя их к повальному бегству и к оккупации русскими Львова, столицы Галиции. Австрийские войска, вынужденные отступить, попытались реорганизоваться и совершить контратаки, чтобы вернуть Львов. 7 сентября, примерно в пятидесяти километрах к северо-западу от города, началась битва при Раве-Русской, закончившаяся, после четырех дней жестоких сражений, новым поражением австрийцев и гибелью десятков тысяч человек. Записки итальянских солдат говорят о том событии как о бойне, от воспоминания о которой и через много месяцев спустя буквально бросало в дрожь[180].
Затем последовало новое отступление на запад, провал попытки создать линию обороны вдоль реки Сан, начало долгой русской осады крепости Перемышль: с тысячью пушек и более, чем со стотысячным гарнизоном она сопротивлялась в течение пяти месяцев, пока не сдалась 21 марта 1915 г., исчерпав все запасы продовольствия[181]. Во время панического отступления австро-венгерские солдаты, одержимые идеей предательства и шпионажа галичан на благо русских, предавались неслыханному насилию против рутенов и евреев. На Восточном и Балканском фронтах насилие против гражданского населения проявилось в беспрецедентных формах, причем — в отношении других подданных всё той же империи[182].
В конце 1914 г. Австро-Венгрия потеряла Буковину и почти всю Галицию, которую теперь она контролировала только в ее западной части, где «забаррикадировались» войска. Но, прежде всего, она потеряла устрашающее количество людей, почти миллион погибших, раненых и пленных, что было несколько ниже российских потерь. На Балканском фронте итоги оказались не лучше, а потери не менее серьезны: 273 тыс. из общего числа около 450 тыс. солдат[183]. Сценарий военных событий на разных театрах был похож: после первоначальных успехов контрнаступление противника заставило австро-венгров унизительно отступать перед врагом, чьи боевые возможности оказались недооценены[184]. Второе наступление австрийцев привело к взятию Белграда в декабре 1914 г., но сербы вновь продемонстрировали неожиданную способность к отпору, сумев вытеснить захватчиков. Особенно во время августовских операций австрийцы оказались виновны в насилиях над сербами: их вдохновляли карательные настроения по отношению к нации, которая привела к июльскому предвоенному кризису и которую считали полудикой[185].
Восточный фронт
В целом, за пять месяцев, прошедших между началом войны и концом 1914 г., империя лишилась около 1268 тыс. человек, т. е. почти половины довоенного контингента солдат и целых двух третей кадровых офицеров — кровавая жертва, от которой армия практически никогда не оправилась[186]. Начиная с 1915 г., войну вела уже другая армия, лишенная большинства опытных солдат и профессиональных офицеров — первых заменили юные новобранцы и пожилые резервисты, ранее считавшиеся непригодными, а последних — наскоро обученные гражданские лица, теперь одетые в мундиры[187]. Офицерам-новичкам не хватало не только военно-технических навыков, но и лингвистических знаний, которые, даже с учетом вышеупомянутых изъянов, имели-таки прежние офицеры. Таким образом, после первых месяцев войны снизились требования к эффективному межнациональному общению внутри армии с обострением структурных недостатков в плане средств, организации и подготовки.
«Итальянские» полки не избежали кровопролитий. 97-й пехотный полк достиг фронта как раз вовремя, чтобы быть сметенным русским наступлением под Львовом, с последующим отступлением, приведшим к полному хаосу под огнем вражеской артиллерии. Это стало драматическим «крещением огнем», за которым последовали акты неповиновения, подавленные массовыми казнями со стороны собственных офицеров[188]. Даже тирольские полки Kaiserjdger и Landesschiitzen понесли очень тяжелые потери в попытках противостоять наступлениям русских. Катастрофические сражения, недостатки австрийской военной организации, жесткость офицеров, шок перед лицом разрушительной технологической войны — всё это повторяющиеся темы в дневниках солдат.
Сразу по прибытию в Галицию, они были вынуждены совершить марш-бросок к российской границе (что вскоре сменилось поспешными отступлениями), идя в поход на восток, который казался им бессмысленными, подвергаясь угрозам начальства и самым суровым наказаниям за малейшие промахи. Всё это зачастую без провианта (кухни не успевали за войсками) и в атмосфере беспорядка и растерянности[189]. Джузеппе Скараццини писал о походе как о настоящей муке, чувствуя себя как «Иисус Христос, когда он совершал свой скорбный голгофский путь и падал под тяжестью креста», и жалея, что «не умер еще в младенчестве»[190]. И воспоминания Гверрино Боттери, прибывшего в Галицию в октябре 1914 г., свидетельствовали о чрезвычайной трудности похода — солдаты испытывали голод, жажду, валились с ног от недосыпания, называемыми за то, что были итальянцами, «трусливыми смердящими псами». «Один из моих спутников молится о том, чтобы его убили: он не хочет, не может продолжать: он измотан телом и духом»