Несмотря на важность этого явления, пленение долгое время страдало от маргинализации как в коллективной памяти, так и в историографии[274]. Когда война закончилась, бывшим пленным нечего было рассказать о себе героического. Даже если они сражались на стороне победителей, их личная история оказалась под знаком поражения. Иные возвращались домой спустя годы после окончания войны, к глубоко изменившимся реалиям, возможно, обретая личину граждан новых государств, рожденных в результате распада великих многоэтнических держав. Дезориентированные и разочарованные, они редко встречали тот теплый прием, которого так ждали. Гораздо чаще они ощущали отстраненное раздражение тех, кто хотел навсегда забыть о войне и кого насильно возвращали вспять из-за этих поздних возвращений.
В последующие десятилетия в коллективной памяти оказалось достаточно места для превознесения павших соотечественников, но не для признания страданий тех, кто пребывал вдали от фронта и кого многие считали своего рода предателями. Клеймо труса или возможного дезертира было отпечатано на образе пленника еще во время войны. Итальянские военнопленные в Австрии и Германии не получали никакой поддержки со стороны военных и политических властей Рима, которые отказывались посылать им необходимую продовольственную помощь. Таков был способ наказать тех, кто, возможно, добровольно уклонился от войны, но, прежде всего, способ воспрепятствовать дезертирству в будущем, показав солдатам, что альтернативой жертвам в бою является смерть от лишений в лагере для военнопленных[275].
Феномен плена содержал в себе многие элементы тотальной войны. Пленение не исчерпывалось печальным индивидуальным опытом людей, но приобретало важное военное, экономическое, социальное значение — для внутренней безопасности, внешней политики и национального вопроса[276]. Для воющих стран, в первую очередь Австро-Венгрии, пленение солдат приняло такие масштабы, что представляло собой серьезную военную проблему. Почти треть всех мужчин, мобилизованных империей, попала в руки врага, всего около 2,77 миллиона солдат[277]. Лишь Россия потеряла большее количество пленных (3,4 миллиона), но это, учитывая огромное население, находившееся в распоряжении царского правительства, составляло «только» пятую часть от общего числа призванных. В условиях повсеместной острой нехватки людей военнопленные вскоре стали рассматриваться как ценный резерв рабочей силы, который можно было использовать в разных секторах экономики.
В то же время они представляли собой совершенно неожиданную организационную и управленческую проблему, к которой правительства обеих коалиций оказались неподготовленными. Они были вынуждены создать обширную сеть лагерей, чтобы обеспечить военнопленным обращение, предусмотренное Гаагской конвенцией 1907 г., подписанное почти всеми странами, вовлеченными в конфликт. Система содержания пленных сопровождалась сложной организацией контроля и изоляции, отделявшей их от местного населения. На международном уровне пленные становились заложниками в руках врага, используемыми как орудие давления и шантажа. Если нация считала обращение со своими солдатами, захваченными врагом, неадекватным, она обычно реагировала, принимая ответные меры против пленных этой страны, с эскалацией репрессий, что приводило к резкому ухудшению условий жизни всех пленников.
Крайний случай — это немецкие и австро-венгерские военнопленные, которых в большом числе использовали русские при строительстве стратегической Мурманской железнодорожной линии. В экстремальных условиях окружающей среды и труда 25 тыс. пленников умерли, а 70 % из 45 тыс. выживших имели серьезные заболевания. Несколько десятков италоязычных австрийцев провели часть своего заключения на принудительных работах на Кольском полуострове, оставив нам драматические описания[278]. Германия отреагировала на первые сообщения очевидцев суровыми репрессиями в отношении российских военнопленных, вызвав в лагерях беспорядки, которые прекратились благодаря посредничеству Красного Креста Швеции и Дании[279].
Но еще более значительной была роль пленных как инструмента национальной политики. Все воюющие страны пытались использовать внутреннюю напряженность во вражеских государствах в своих интересах, особенно в тех, где сосуществовали разные этносы, в первую очередь в трех великих империях, воевавших на востоке. Россия быстро применила «национальное оружие», чтобы подорвать прочность габсбургского противника. В июле 1914 г., еще до того, как Россия была вовлечена в войну, министр иностранных дел С. Д. Сазонов подготовил манифест для поляков, обещавший объединение всех их земель (в том числе находящихся в руках Германии и Австро-Венгрии) в рамках царской империи с одновременным предоставлением широкой административной автономии. Через несколько дней последовала аналогичная инициатива, направленная к рутенам Австро-Венгрии, а в сентябре на девяти языках был распространен манифест в 100 тыс. экземпляров, адресованный всем «народам Австро-Венгрии».
Эта инициатива совпала с энергичным наступлением царских войск на австрийскую территорию: населению империи Габсбургов предлагалось дружественно встретить армию России, боровшуюся «за освобождение народов от чужеземного ига»[280].
Манифест предназначался всему населению Габсбургской державы, с упором на воинов. Теперь в случае попадания в плен солдаты славянского происхождения знали, что могут пользоваться более благоприятным обращением со стороны российских властей, которые собирают добровольные воинские формирования против общего врага.
Сортировка пленников по языку и дифференцированное обращение с ними не были исключительной практикой русских. Австрийцы сделали нечто подобное с пленными рутенами и поляками из русской армии: их отделяли от других, уделяя повышенное внимание политического толка. Немцы поступали так же с пленными рутенами, а кроме того — с мусульманами из французской и британской армий, с фламандцами, а прежде всего — с русскими немцами[281].
Цели подобной политики были ясны: обострить национальную напряженность, от которой противник страдал как в тылу, так и в боевых частях, и спровоцировать солдат из числа меньшинств на дезертирство. Перипетии пленных австрийских итальянцев в России точно вписываются в эту динамику. На Восточном фронте, где было захвачено около двух третей всех военнопленных Первой мировой войны, значительная масса солдат попала в руки противника уже в первые недели войны, когда Россия сделала первые большие успехи, за которыми последовало столь же внезапное отступление. Во время этих событий для сотен тысяч людей война сразу закончилась, продлившись всего несколько недель, заточение же продолжалось затем несколько лет… Среди пленных оказалось также много итальянцев из Австрии — им тоже суждено было стать объектом царской национальной политики.
Для всех пленных, попавших в руки русских, начался один и тот же подготовительный процесс к переводу в место интернирования. За более или менее трудным маршем от фронта к тылу следовал долгий переезд на поезде к пунктам сбора, где пленных официально регистрировали российские власти — на основании информации, которую они сами о себе сообщали. В первые месяцы войны многочисленные места сбора и опознания возникали в беспорядке, главным образом в прифронтовых районах. В результате стремительного роста численности пленников, особенно после сдачи крепости Перемышль в марте 1915 г., эти первые сортировочные пункты переполнились, что привело к созданию крупных централизованных пунктов сбора в Дарнице, недалеко от Киева, и в Угреше, недалеко от Москвы[282]. С весны 1915 г. все пленные австро-венгерские солдаты проходили через эти места, сообщая свои личные данные, звания и состав полка — информация, позволявшая русским составлять списки имен, отправляемых через Международный Красный Крест в Вену.
Это была на первый взгляд простая процедура, но она предполагала наличие логистики, которую Россия имела лишь частично. Описания самого важного лагеря сбора пленных, в Дарнице, дают картину не только полной дезорганизации, но и драматической скученности пленных внутри совершенно неадекватных структур. В первые месяцы деятельности лагерь представлял собой огороженную рощу без хижин и служб, кишащую тысячами мужчин, ночевавших под открытым небом, часто больных тифом и холерой. Только в конце 1915 г. началось строительство десятков бараков, но условия содержания пленных улучшились лишь частично. Согласно рассказу Эмилио Станты из Триеста раздача пайков длилась порой целый день: голодная толпа, «толкая несчастных к деревьям, давила их. То и дело раздавались крики тех, кто падал на землю без сознания, а затем был растоптан своими же товарищами. Только при вмешательстве штыков пикета их спасали и доставляли в лазарет. Эти сцены повторялись ежедневно, в результате чего некоторые погибли раздавленными»[283]. Внутренняя организация лагеря и контроль оставляли желать лучшего. Пленные могли покинуть лагерь, чтобы поработать с местными крестьянами или спрятаться, избегая погрузки в поезда, а затем снова объявиться, притворившись вновь прибывшими, но также могли и просто сбежать в попытке вернуться на Родину[284].
С первых месяцев войны русские начали классифицировать пленников по национальному признаку, чтобы обеспечить лучшее обращение в первую очередь со славянами (они составляли около половины пленных австро-венгерских солдат)