[285], но также и с эльзасцами, итальянцами и румынами. Им гарантировали лучшие условия проживания, одежду и питание в лагерях в европейской России в ущерб немцам и венграм, которым суждено было подвергнуться более суровому обращению в морозных сибирских местностях или в засушливых и малярийных регионах Туркестана. Более того, до мая 1916 г. этим категориям было отказано в возможности работать за пределами лагерей, поэтому они не могли пополнить причитающиеся им скудные деньги и избежать нездоровой и монотонной повседневной жизни в переполненных местах заключения[286]. Верно то, что из-за огромного числа пленных и неэффективности административного аппарата, который ими управлял, правила, предусматривающие различное обращение с лицами разных национальностей, не всегда применялись в полной мере и последовательно. Тем не менее, самим захваченным в плен солдатам становилось ясно, что, в принципе, провозглашение своей принадлежности к одной национальности, а не к иной, существенно влияло на шансы на выживание.
Этническое определение пленных происходило в лагерях в условиях крайней неразберихи при отсутствии последовательной и единой системы классификации[287]. Время от времени применялись разные критерии и разный уровень точности, без заранее определенного списка признанных национальностей. Российские власти с самого начала интересовало, по сути, различие между «славянами» (без каких-либо уточнений, — чехов, поляков, далматов, хорватоязычных истрийцев) и всех остальных. Позже внимание обратили на итальянцев, эльзасцев, румын и др. Среди множества упрощений не было ничего необычного в том, что и австрийцы, и германцы регистрировались просто как «немцы».
Свою этническую принадлежность выражали сами пленники, используя разные критерии, часто путая национальность с подданством: словаки или румыны называли себя «венграми» или «мадьярами», так как все они принадлежали Венгерскому королевству; словенцы использовали расплывчатое понятие «австрийцы»; поляки из Восточной Пруссии именовались «немцами», как и немецкоязычные жители Германии и Австрии. В ряде случаях разнообразие и неточность определений, вероятно, были признаком неопределенности национальной идентичности самих пленных, отнюдь не развившимся чувством этнической принадлежности на основе их собственного языка. Однако чаще всего это становилось результатом фундаментального непонимания того, что следует понимать под национальностью.
Таким образом, система определения национальности пленных была совсем не последовательной и стандартизированной, предоставляя им достаточную свободу. Например, они могли объявить себя «евреями», что не практиковалось в Габсбургской империи во время переписей. Они, при возможности, учитывали российскую политику поддержки славянских народов, при ненависти к немцам и венграм. Они также могли изменить свои заявления после перемен в общей ситуации. Всё это позволяет понять, что признание себя принадлежащим к одной национальности, а не к другой, являлось результатом сложных и меняющихся оценок и условий.
Два офицера, один родом из Триеста, другой из Меццо-короны близ Тренто, 5 августа 1915 г. с некоторым смущением написали из лагеря для военнопленных генеральному консулу Италии в Москве, объясняя свое особое положение. В момент пленения, будучи ранеными, они сочли за лучшее объявить себя славянами, зная, что для остальных целью будет Сибирь. После мая 1915 г., рассматривая возможность отправки в Италию, они решили исправить свою «совершенную простительную ошибку». При этом страх прослыть предателями среди своих товарищей заставил их обратиться к итальянским властям конфиденциально, учитывая, что письма проходили через разные руки, прежде чем попадали в Москву[288].
Нечто подобное испросил Франческо Лангер из Триеста, который жаловался, что был ошибочно зарегистрирован как «польский израильтянин» и что теперь не может быть признан итальянцем — как раз в момент, когда это позволило бы ему освободиться[289]. Один капитан из Праги сначала объявил себя чехом, чтобы воспользоваться преимуществами славян, а после отступления русских из Галиции превратился в ревностного немца[290]. Исправления ошибок, сомнения, оппортунистические действия или, возможно, даже результаты подлинных процессов созревания национальных чувств, и как следствие изменение этнической принадлежности были далеко не редкостью, согласно документам австрийских и российских военных архивов[291].
Благодаря непосредственному вмешательству разных государств лагеря для военнопленных вскоре стали местами «национального соревнования», а военнопленные — объектом противостоящей пропаганды, понуждавшей их принять чью-то сторону. Уже во время первых регистраций в сортировочных лагерях эмиссары различных держав старались убедить узников спорных территорий встать на ту или иную сторону. В Дарнице, к примеру, столкнулись капитан из Триеста и лейтенант из Сербии, каждый из которых был вовлечен в переманивание на свою сторону истрийских и далматинских пленных[292]. Итальянские власти несколько раз жаловались российскому правительству и сербскому послу на активность этого сербского офицера, подталкивавшего итальянцев из Трентино и Фриули объявить себя сербами[293].
Сербы тогда встали в центр всех южных славян с целью объединиться в единое государство под их собственным руководством. Это привело к «изъятию» большей части пленников из Далмации и Восточной Истрии в ущерб интересам Италии, что вызвало жесткую конфронтацию между двумя странами по вопросу о будущей судьбе адриатических территорий. По словам итальянского офицера, сообщившего о проблеме с сербским коллегой, тот факт, что эти пленные говорили на славянских языках, не имел никакого значения с точки зрения их «реальной» национальной принадлежности: с учетом их происхождения с территорий, на которые претендовала Италия, они могли быть только итальянцами.
На более позднем этапе специальные военные миссии, в т. ч. итальянская, также приняли меры по отбору и, при необходимости, «перевоспитанию» пленных с целью приписки их к соответствующей нации. Однако лишь ограниченная часть пленных попала в сферу действий этих миссий, не сумевших охватить огромные пространства России. Для значительного числа солдат переход на чью-либо сторону всё же стал неизбежным, даже для тех, кто привык естественно перемещаться между разными языками и культурами: понятно, что многие сделали это ради главного приоритета — выживания и возвращения домой.
2. Предложения царя
23 октября 1914 г. посол России в Риме А. Н. Крупенский отправился к премьер-министру Антонио Саландре, который в те дни, после смерти Антонино ди Сан-Джулиано, временно занимал пост министра иностранных дел, и представил ему предложение от имени царя. Россия заявляла, что готова освободить всех италоязычных австрийских военнопленных, захваченных в Галиции, если Италия возьмет на себя обязательство содержать их на время войны, чтобы они не могли снова вступить в ряды австро-венгерской армии. Саландра оставил за собой право проанализировать предложение, но сразу же пояснил, что, «оценивая благожелательные намерения Его Величества Царя», он все-таки не считал их приемлемыми, прежде всего «из-за выполнения обязанностей нейтралитета», но также и из-за невозможности исключить перспективу, что эти солдаты, доставленные в Италию и ставшие свободными людьми, репатриируются и снова присоединятся к армии Габсбургов[294].
Однако российское посольство, не дожидаясь официального ответа и не проинформировав итальянское правительство, сообщило содержание своего предложения журналистам, и поэтому на следующий день газета «II Messaggero» — яростно интервентистская[295] — открылась с заголовком на всю страницу, излагая постановку вопроса в заведомо искаженном виде и заставляя правительство сделать официальное заявление[296]. Для римской ежедневной газеты условия России заключались в обязательстве Италии не передавать пленных Австро-Венгрии, в то время как на самом деле русские требовали, чтобы их насильно держали на итальянской земле. Так интервентистская пресса и Россия попытались подтолкнуть правительство к принятию предложения, которое фактически вывело бы Италию из состояния нейтралитета. «Случай корыстной щедрости», — определил Саландра тот русский жест в своих мемуарах[297].
Саландра был раздражен маневром российского посла[298], но он официально выразил благодарность за щедрость царя, хотя при этом по сути отклонил предложение, не дав реального официального ответа (Россия и не настаивала)[299]. Согласно Саландре российская инициатива была «уловкой, чтобы как можно сильнее прижать нас к стене и вынудить принять решение, которое в то время мы принимать не собирались»[300]. Русские, в самом деле, хотели привлечь Италию в союзники, предложив ей взамен формальное признание права Рима на италоязычное австрийское население и, следовательно, на территории, где они проживали. Это было подчеркнуто несколькими наблюдателями и самим послом России в интервью «Corriere della sera»[301]. Видный политик Витторио-Эмануэле Орландо с удовлетворением отметил, что величайшая славянская держава не сделала различий между Трентино, с одной стороны, и Триестом, Истрией и Далмацией, с другой, безоговорочно признавая их итальянский характер