Таким образом, торможение перевода пленных было сознательным выбором итальянского правительства, которое решило тщательно их отбирать для въезда на национальную территорию, отсеивая тех, кто не желал вновь воевать. С точки зрения правительства, увезти всех в Италию означало бы обрести потенциальных предателей и шпионов у себя дома, а также понести огромные расходы. Однако, по словам пленных, истолковавших предварительную операцию по перегруппировке итальянцев как начало пути к новой родине, резкий обрыв процесса был вызван исключительно объявлением войны Болгарией державам Антанты в октябре 1915 г., что сделало балканский маршрут неосуществимым[325]. Такова была и официальная версия, прошедшая через национальную прессу и широко подтвержденная послевоенной мемуарной литературой.
Однако ради должного внимания к «августейшему донатору» Соннино решил организовать перевод по крайней мере сотни офицеров, резко сократив масштабы операции, которая теперь становилась просто символическим актом признательности за благорасположение царя[326]. Начался тщательный отбор пленных для отправки в Италию: выбирались только те, кого можно было считать заслуживающими доверия на национальной основе. Рим сумел найти поддержку русских властей в предотвращении сербской «дискриминации, отражающей происхождение пленных (Трентино, Истрия, Далмация и т. д.)»[327]. Соннино заявил, что не желает отбора пленных Сербией (с предсказуемым изъятием итальянцев из Далмации) после того, как он уже был проведен Россией: «Во избежании адаптации к требованиям [Сербии], мы дадим понять правительству России, что предпочтем отказаться от предложения Его Величества Царя, чем создать опасный прецендент и признать, что сербское правительство может на данный момент осуществить акт суверенитета над далматинцами»[328].
В итоге намерения сербов были преодолены благодаря тому, что подавляющее большинство пленных, подлежащих переводу, составляли выходцы из Трентино, а не из Далмации. Совсем неслучайно, что на протяжении всего обсуждения передача пленных по балканскому маршруту, Соннино регулярно их определял как «трентинцев», а не как «итальянцев», избегая любых упоминаний о выходцах из Побережья и Далмации[329]. Солдаты из Трентино были, в самом деле, более многочисленны, но очевидно, что не одни: позиция Соннино демонстрирует намерение представить абсолютно итальянский характер пленных, которое могло бы быть подвергнутым сомнению, если бы разговор зашел об этнически смешанных районах. Трения с Белградом из-за национальной принадлежности далматинских пленных привели к тому, что вопрос о возможном обмене пленными между двумя союзными странами, которые в боях против Австро-Венгрии брали в плен солдат всех народностей империи, даже не ставился. Соннино твердо призвал представителя итальянской миссии в Сербии никогда не обсуждать этот вопрос (после того, как сербы по собственной инициативе хотели провести по нему конфиденциальные переговоры)[330].
Очевидно, только офицеры, готовые влиться в итальянскую армию, считались достойными государственного вмешательства[331]. Это была горстка людей — по сравнению с шестью тысячами солдат, предоставленных русскими. Но и в отношении этих нескольких десятков человек Соннино потребовал тщательного отбора, даже ценой значительного увеличения времени переезда. Он попросил посла Карлотти передать «список имен направляемых в Италию итальянских офицеров из Трентино и прислать самую обширную информацию, особенно об их чувстве итальянских корней»[332]. В ответ на эту просьбу посол направил члена итальянской военной миссии, аккредитованного при Генеральном штабе России, для встречи с офицерами, кандидатами на отправку в Италию, дабы избежать «серьезных осложнений», которые могут возникнуть в результате «прибытия в Италию людей без должного кредита»[333].
Речь шла не только о сотне человек, отобранных для отсылки в Италию. Постановление правительства позволяло всем итальянским пленным в офицерском звании въезжать в королевство, но с дорожными расходами, полностью покрытыми самими «репатриантами»[334]. Итальянские консульские власти облегчали их освобождение из плена, выдавая им документы, но затем освобожденный должен был сам выбрать маршрут и сам купить необходимые проездные билеты. В следующие месяцы неустановленное количество освобожденных прибыло в Италию разными маршрутами, — через Балканы, а также Швецию и Англию, без какой-либо координации. На это пожаловалось итальянское посольство в Лондоне, которое совершенно неожиданно оказалось вынуждено предоставить деньги нескольким офицерам, приплывшим из России в Ньюкасл (у них полностью закончились средства на поездку)[335].
Только офицеры могли позволить себе необходимые расходы на путешествие: Гаагская конвенция предоставила им целый ряд привилегий, включая получение ежемесячного жалования, равного жалованию, получаемому при равном ранге в стране, где они находилась (без обязанности трудиться)[336]. Но прежде всего играли роль социальные условия происхождения офицеров и, следовательно, возможность получения денег от семьей — простые солдаты этого себе позволить не могли. Однако собрать нужные суммы было непросто, и бывшие пленные офицеры безуспешно просили правительство авансировать хотя бы 500–600 лир, с обязательством возврата[337].
Разрешение только офицерам на прибытие в Италию оказалось негативным для массы солдат — на разных уровнях. С одной стороны, это свидетельствовало о незаинтересованности в них со стороны итальянских учреждений, дававших понять, что они рассчитывают на больший патриотический энтузиазм у офицерской элиты, чем у массы солдат-крестьян. Как писал трентинец Гаэтано Баццани, офицер королевской армии, член Итальянской военной миссии в России, о которой еще пойдет речь впереди, масса пленных состояла из «людей, не знавших Италию, пока австрийские власти не обрисовали ее для них. <…> Это были люди скромные, с медленным политическим восприятием»[338]. С другой стороны, отъезд значительного числа офицеров лишил итальянских пленных важных ориентиров, а также основополагающего элемента общения и посредничества с российскими властями. У простого солдата не было возможности представить свои нужды, кроме как через офицеров, единственных, к кому прислушивались в лагерях. Более того, во многих случаях офицеры предоставляли свои финансовые ресурсы для облегчения невыносимых условий содержания рядовых, например, покупая для них лекарства и продукты питания. Лишение таких возможностей еще больше ослабило положение рядовых солдат.
Тщательного отбора, проведенного в России, оказалось недостаточно, чтобы гарантировать освобожденным офицерам бесконфликтное прибытие в Италию. Несмотря на их признанный итальянский характер и готовность быть немедленно зачисленными в королевскую армию, как только они касались «национальной земли», их обычно подвергали тщательному наблюдению. Показателен случай с тремя офицерами, двумя из Триеста и одним из Зары, которые высадились 25 сентября 1915 г. с парохода в Сиракузах после того, как добрались по суше в Салоники с документом, выданным итальянской миссией в Бухаресте. Двое из них были освобождены из русского плена благодаря вмешательству министра по освобожденным землям триестинца Сальваторе Барцилаи, третий — благодаря участию одного флорентийского преподавателя; все они просились зачисления в итальянскую армию. Тем не менее, Комиссия по военнопленным при Военном министерстве распорядилась немедленно интернировать их в замке Урсино в Катании с соблюдением условий обращения как с пленными офицерами[339]. Их протесты и вмешательство правительства привели к быстрому освобождению, но не к их зачислению в армию: военный министр посчитал это неуместным, в том числе в свете общего решения, действительного для всех ирредентистов, согласно которому австрийские офицеры не подлежали призыву[340].
Итальянские власти отмечали готовность со стороны пленных взять снова винтовку, но рассматривали это скорее как лакмусовую бумажку для проверки патриотизма, а не как первый шаг к действительной военной службе. По этому поводу правительство и Верховное командование долгое время занимали запутанную и более или менее сознательно двусмысленную позицию. Что произойдет с пленными по прибытию в Италию? Пойдут ли они в итальянскую армию? Все или только патриоты-добровольцы? И, если их мобилизуют, можно ли их посылать на передовую против прежних соратников? Эти и другие вопросы одержимо задавали италоязычным пленным, но они в течение многих месяцев давали уклончивые и противоречивые ответы.
И всё же собирать сведения было нужно. Можно ли верить, что солдаты, по своей воле или невольно избежавшие ужасов войны, могли с энтузиазмом относиться к перспективе вернуться в окопы и стрелять по вчерашним товарищам? Могут ли они пойти самым радикальным путем против своих соотечественников, против страны, где оставили свои семьи и имущество? Австрийская контрпропаганда сразу же заявила о последствиях такого выбора: для «предателей», захваченных на поле боя, ничего не остается, кроме виселицы и конфискации имущества.