Парадоксально, но именно соглашения между Италией и Россией, направленные на улучшение условий содержания италоязычных пленников, положили конец прежней идиллии. Места сбора, возникшие в связи с перспективой скорого отправления в Италию, превратились в лагеря, предназначенные для содержания тысяч человек на неопределенный срок и во всё более тяжелых условиях. Это в первую очередь произошло с лагерем в Кирсанове, выбранном для сбора итальянцев в связи с их грядущей отправкой на Апеннины. Неизбежно возникало глубокое недовольство, выраженное в многочисленных письмах и петициях к итальянским властям. «Бесполезно отрицать: после тысячи надежд меня страшит нынешнее глубокое несчастье», — писал из Полтавы трентинец Джузеппе Анджелини, жалуясь на драматическую ситуацию в ожидании отъезда, который казался всё более отдаленным[359].
Ему вторил из Омска Романо Пини, прося помощи в письме, отправленном к Чезаре Баттисти. Пини с горькой иронией рассказывал о том, как итальянцев в спешке собирали после того, как Рим объявил войну, «как будто мы опаздываем на поезд в Италию». После этого сбора началась фаза моральных и физических страданий, унижений со стороны пленных, остававшихся верными Австрии, молчания со стороны итальянских и российских властей: «поезд в Италию» теперь казался фикцией[360]. То же писали из других мест заключения, из городов европейской России и Сибири: пленники жаловались на дурное обращение, недостаточное питание, неадекватную одежду для зимовки, болезни, грязь и т. д.[361]
Две петиции, отправленных из Кирсанова от имени сотен офицеров и солдат, привели к конкретным результатам и к изменению линии итальянского правительства. Первая, подписанная 35-ю офицерами от имени полутысячи солдат, обращала внимание на сложное сосуществование между пленными, которые выбрали Италию, и другими, которые, хотя и говорили по-итальянски, но оставались верными Австро-Венгрии. Однако прежде всего она обращала внимание властей на ужасные условия и «унизительное отношение, как с рабами, не раз доходившее до избиений». Они по-прежнему тут считались вражескими военнопленными, возможно, из-за незнания командованием этого лагеря соглашений между Италией и Россией[362]. Не исключено, что российские власти, полагая, что итальянцы в Кирсанове скоро отбудут в Италию, не позаботились об условиях их жизни[363].
Вскоре появилось новое обращение в том же тоне: пленные заявили, что готовы на всё ради их отправки в Италию, обратив внимание на тот факт, что сербские и французские делегаты регулярно посещают пленников их национальности, и призвав Италию сделать то же самое. Затем они объявили, что начнут активную пропагандистскую кампанию в итальянской прессе при посредничестве видных деятелей, в первую очередь министра Сальваторе Барцилаи[364]. В ответ Министерство иностранных дел отправило из Москвы консула к местам заключения, чтобы проверить состояние пленных и оказать им помощь. Гаццурелли совершил четыре отдельных инспекционных поездки: в Кирсанов, Орлов и Омск в период с ноября по декабрь 1915 г. и в Туркестан в мае 1916 г., составив длинные отчеты об условиях жизни пленных, часто раздираемых трудным выбором между Австрией и Италией[365].
Как только Гаццурелли вернулся из Кирсанова, он поспешил проинформировать министерство, «что с нашими ирредентистскими офицерами и солдатами обращаются не как с пленниками союзной нации, а „хуже, чем с врагом“, „как с обычными преступниками“»[366]. В отчете консул перечислил меры, которые ему уже удалось принять во время посещения лагеря и которые несколько облегчили положение военнопленных: им разрешили покидать лагерь на несколько часов в день, улучшили их питание и т. д. Он предложил посольству список официальных запросов российским властям — в случае их принятия условия содержания в лагерях могли бы существенно улучшиться. Среди них было предложение сменить командира лагеря, обвиненного в том, что он обращался с итальянцами хуже, чем с австро-германцами, явно считая первых «предателями» (очевидно, для этого офицера «моральный облик» пленного солдата, готового «сменить мундир», был важнее указаний собственного начальства).
Помимо меморандума о печальных условиях содержания пленных, Гаццурелли составил список, содержащий имена всех 1267 итальянцев, разделенных им на три группы. В первую он включил тех, «кто с первого дня проявил себя горячими патриотами, ирредентистами, полными поэзии, отваги и героизма: они жаждут вернуться на итальянский фронт и сражаться со своими братьями за славу и величие Италии». В этом списке оказалось 303 человека, в том числе 37 офицеров, и они были готовы открыто выступить, мобилизовать прессу и даже опубликовать свои имена, не беспокоясь о репрессиях со стороны Австрии, жертвами которых они сами и их семьи, несомненно, стали бы. Затем шла самая многочисленная группа, 895 человек, тоже «одухотворенные патриотизмом», но более осторожные и не желающие огласки. Наконец, было 66 «австрофилов», зараженных антиитальянской пропагандой.
Впервые итальянские пленники были каталогизированы на основе их предполагаемых национальных чувств, что положило начало практике, в последующие годы ставшей в центре «репатриаций». Элита первой («самой итальянской») группы предоставила информацию, необходимую для составления трех списков, тем самым получив официальное признание своей роли лидера в данной сфере. Цифры указали на Кирсанов как на место с наибольшей концентрацией «добросовестных» итальянцев, с предприимчивым товариществом офицеров, не имевшим себе равных в других местах.
В Орлове Гаццурелли насчитал 1484 пленных, выявленных по лингвистическому признаку, причем немалая часть была с сильными проавстрийскими настроениями. 929 пленных попросили, чтобы их отправили в Италию, и 71 из них высказались быть готовыми вновь пойти на фронт. Риторическая проза консула сконцентрировалась на последней группе: «В этих смелых молодых людях трепещет сильная любовь к стране, делая их великими и красивыми <…>. В их черных, живых глазах читается героизм, и они переживают больше других свое заточение в то время, когда их братья сражаются, поливая кровью родную землю». Однако из 18-ти офицеров «ни один не осмелился объявить себя гласно „итальянцем“», а некоторые активно распространяли ложные сведения, чтобы убедить солдат остаться на стороне Австрии. Таким образом, тут отсутствовала движущая организационная сила, сопоставимая с той, что была в Кирсанове, где, по всей видимости, среди солдат сработала именно пропаганда офицеров в пользу Италии. В Орлове же те, кто выбирал Италию, продолжали считаться вражескими пленными, и по этой причине они становились жертвами репрессий, от которых страдали все остальные австрийские военнопленные. Например, их рационы питания были сокращены в ответ на такое же обращение с русскими пленниками в Австро-Венгрии.
Иная ситуация возникла в Омске, в Сибири, где местные власти распорядились, чтобы с приверженцами итальянского дела обращались так же, как с русскими солдатами, с заметным улучшением условий жизни. Следовательно, указания из центра, применялись (или не применялись) с большой свободой в различных местах заключения, при этом главную роль играли наклонности отдельных командиров. Однако даже в Омске ни один офицер не оказался на стороне Италии, и статистика была еще хуже: только 83 из 609 заявили о себе открыто «итальянцами». Еще более неблагоприятными оказались данные, собранные в различных областях Туркестана: только 70 из 699 желали быть отправленными в Италию.
Эти цифры вызвали недоверие в Риме, о чем свидетельствуют подчеркивания и восклицательные знаки, поставленные на отчетах в Министерство иностранных дел и в Генеральный штаб[367]. Гаццурелли пытался объяснить, как могло случиться, что только ничтожные ю% пленных приняли итальянское предложение, излагая сомнения, «переполнявшие их сердца, в которых происходила жестокая борьба чувств, настоящие трагедии души».
Вне сомнения, пленных тревожило положение семей, оставшихся в Австрии, и угроза конфискации имущества. При этом большую роль играла неопределенность в войне: Тренто и Триест были очень далеки от присоединения. Выбор в пользу Италии казался рискованным, с трагическими последствиями в случае поражения, когда «выбравшие Рим» больше не смогут вернуться в свои дома, к своей работе, не смогут воссоединиться со своими семьями. Представлялось менее рискованным ждать окончательного исхода войны, поскольку возможная победа Италии всё равно сделала бы их подданными короля. Это были совершенно рациональные причины, которые не имели ничего общего с национальными чувствами: сами пленные признавали, что, если бы итальянское предложение поступило в предыдущем году — во время великого русского наступления в Галиции, когда казалось, что до краха Австрии всего один шаг — они сразу бы сделали выбор в пользу Италии.
В своих отчетах Гаццурелли обрисовал облик итальянских пленных, который, в конце концов, был обнадеживающим с национальной точки зрения. Его суждения разбирали в первую очередь позиции тех, кто не желал выбирать Италию. За исключением тех, кого он определил как «гадюк, уже перед войной шпионивших против Италии»[368], остальные были простыми людьми, крестьянами и рабочими — даже будучи пленными, они оставались под влиянием своих офицеров, «настойчиво, день за днем внушавших этим невежественным умам абсолютную и математически верную уверенность в австрийской победе»[369]