[419], составила перечни подписавших формальную ей лояльность. При этом становилось ясно, что бедственное лагерное положение никак не способствует возникновению национальных чувств у пленных. В своих отчетах Тонелли и Де Варда подчеркивали сложность отбора, упомянув опасность того, что исключения из списков на репатриацию будут происходить на основании инсинуаций и клеветы других пленных. Во время собеседований, действительно, среди них находились и те, кто движимые личной обидой, выдвигали необоснованные обвинения в адрес своих товарищей по несчастью. Эрнесто Де Варда, в частности, призвал не исключать из «репатриации» шесть офицеров и 71 солдата, подозреваемых в «австрофилии» из-за противоречивых и злонамеренных обвинений в их адрес, предлагая их тоже доставить в Италию, а затем уже подвергнуть «тщательному допросу как военнопленных»[420].
На момент отъезда приоритет отдавался элите. Неслучайно редакция газеты «La nostra fede» почти целиком вошла в состав первого конвоя, вышедшего из Архангельска в сентябре 1916 г.[421] Среди них находился и Аннибале Молиньони, писавший о своих патриотических подвигах в России еще долгое время после войны. Его рассказы свидетельствуют о том, как трудно было дать оценку национальным чувствам пленных. Хотя он сам был одним из организаторов патриотического движения итальянцев в Кирсанове, имя Молиньони фигурировало в списке подозреваемых, за которыми следовало следить по их прибытии в Италию. В этой компании фигурировало несколько десятков его соузников, подозреваемых в самых разных проступках: кто-то оказался оппортунистом, или же вором, антимилитаристом, славянофилом, кто-то в прошлом служил австрийским жандармом и «обидел Италию», кто-то в прошлом вел подозрительную жизнь в Вене или же просто плохо говорил по-итальянски[422].
Молиньони оказался замешанным в неприятном эпизоде, произошедшем во время первой фазы его заключения, и в июне 1916 г. ему пришлось оправдываться перед своими коллегами по редакции «La nostra fede». Произошло следующее. В конце 1914 г. Молиньони попал в лагерь на севере России, в барак, где пребывало около ста немцев и славян и тринадцать итальянцев. 2 декабря 1914 г., в годовщину коронации Франца-Иосифа, Молиньони по настоянию одного австрийского офицера, произнес речь в честь императора Австрии, завершившуюся приглашением других итальянских пленных спеть австрийский гимн. Как только в редакции «La nostra fede» стало известно об этом эпизоде, ее члены допросили Молиньони: заверив о своем глубоком чувстве итальянскости, тот признал, что действительно позволил эту «легкомысленность», но только из опасения подвергнуться репрессиям со стороны немецких офицеров[423]. Его коллеги, осознавая важную патриотическую роль, которую сыграл Молиньони в Кирсанове, решили замолчать этот случай, но исключили его из редакции газеты. Его отставка была представлена в очередном выпуске «La nostra fede» как добровольный выбор, мотивированный собственным желанием Молиньони придать газете более политически определенное направление[424]. Вакантную должность тихо ушедшего трентинца Молиньони в редакции занял триестинец Ферруччо Спаццали.
Так кем же был Молиньони? «Австрофилом»? Оппортунистом? Трусом? Сторонником итальянского духа? И имеет ли смысл разбирать проблему национальной идентичности, чтобы объяснить ее повороты? Или, как и в случае с другими тысячами пленных, переживших такой же опыт, более разумно рассмотреть драматический контекст плена?
5. Бдительное око Вены
«В 1916 году я получил 81 открытку и письма, в основном от семьи. В среднем я получаю одну открытку каждые 5 дней. Если в этом году будет так же, я полностью доволен»[425]. Так писал Габриэле Дзамбелли в своем дневнике, когда находился в плену в Новгороде-Северском, в канун Нового 1917 года. Характерен точный учет переписки с близкими, что позволяет понять ее важность для солдат, будь то на фронте или в плену. Потоки писем во всех направлениях бурлили по Европе в 1914–1918 гг., и их написание и чтение занимало значительную часть свободного времени у солдат[426]. Для Италии общее количество корреспонденции во время войны, как входящей, так и исходящей, оценили почти в 4 миллиарда, причем явное большинство писем было отправлено именно солдатами[427]. Цифры для других стран еще выше: 10 миллиардов писем для Франции, 30 для Германии и т. д.[428] Переписка сопровождалась не менее впечатляющим составлением дневников, заметок, автобиографических воспоминаний, хроник, особенно распространенных среди итальянцев из империи, уровень грамотности которых намного превосходил уровень итальянцев из королевства[429].
Великая война превратила эпистолярную практику в массовое явление, охватывающее все социальные слои, независимо от степени грамотности. Для солдат письмо представляло собой важный момент переосмысления собственного трагического опыта, момент рационализации, придавший смысл событиям, которые ознаменовали явный разрыв с предыдущей жизнью. Написание письма и чтение новостей из дома позволяло не терять связи со своими близкими, возвращало разум в норму, к той оборванной нити, которую солдаты надеялись вскоре восстановить. По этой причине пленные, находящиеся за тысячи километров от дома, с тревогой спрашивали своих жен и родителей о климате, сезоне, качестве урожая, ходе дел[430]. Корреспонденция представляла убежище от повседневных ужасов войны, служила средством самосохранения — с ее помощью солдаты пытались восстановить порядок в кризисной ситуации[431].
Однако во время войны письма были не только частным делом. Переписка, входившая и выходившая из лагерей, подвергалась тщательному анализу цензуры. Со стороны России и Австрии шла двойная проверка (и со стороны Италии — для тех пленных, которые общались с родственниками или знакомыми, находившимися в королевстве, возможно, из-за того, что были туда эвакуированы). Русские ограничивались выборочной проверкой, особенно интересуясь почтой родственников пленных, с возможной ценной информацией о тыле вражеской страны. Проверка проводилась и среди посланий военнопленных, которые должны были быть сдержанными, не окрашивая жизнь в слишком мрачные тона[432]. Австрийская цензура действовала более систематически: изучалась, в принципе, вся корреспонденция, как входящая, так и исходящая. Трудно сказать, в какой степени эта цель была достигнута, так же как трудно понять, в какой степени пленные знали об уровне контроля над ними.
В Австрии аппаратом цензуры руководило Бюро наблюдения за войной, уже описанное в его действиях по надзору за тылом и его милитаризацией. В идеальном стиле Габсбургов служба имела весьма сложную структуру с пятью секциями; одна была отведена цензуре, в свою очередь будучи разделенной на три части, каждая из которых отвечала за определенную область: контроль над прессой, почта и телеграммы. Почтовая цензура делилась на четыре отдела, среди которых наиболее важным был отдел по переписке военнопленных[433]. В 1916 г. аппарат почтового контроля реорганизовали ради вящей цензуры военнопленных, включив в него более 1150 цензоров, разделенных на 15 лингвистических групп, способных читать примерно на 35-ти языках[434].
Первоначально цели цензуры носили в основном защитный характер, то есть были направлены на предотвращение распространения в интересах противника конфиденциальной информации военного характера, потенциально опасной для интересов государства или же критических суждений, высказываемых в отношении институтов и общего ведения войны и способных поставить под угрозу прочность тыла. Позднее на цензуру переписки возложили новые задачи «познавательного» характера. Это произошло прежде всего с почтой военнопленных, как австро-венгров, которые находились в руках врага и обменивались письмами и открытками с родными, так и иностранцев, содержавшихся в лагерях империи, которые вели переписку со своими государствами. Письма и открытки изнутри страны и приходящие из-за границы стали восприниматься как источники сведений, полезных для военных действий. Тщательный анализ всей почты пленных становился мощным инструментом для получения военной, политической и экономической информации о силе и местонахождении вражеской армии, о ресурсах, общественном духе и др.
Военных властей особенно интересовало, как обычно, отношение различных национальных групп к войне, степень их лояльности к государственным институтам. На основе частной переписки австро-венгерских военнопленных с их семьями готовились периодические отчеты о поведении представителей различных этносов империи. Они должны были дать обоснованные суждения о настроении военнопленных, а также о моральном состоянии гражданского населения. Иногда эти анализы сводились в сравнительную картину, как в июне 1915 г., когда на основе изучения 7 миллионов писем цензурная секция почтовой переписки военнопленных подготовила подробный отчет о чувствах пленных по национальностям, — прекрасный пример использования цензуры как информационного инструмента, а не только как форму контроля и возможного блокирования конфиденциальной информации[435]