ости: «Дела у него наладятся. Лучше ему быть живым, чем мертвым, несмотря на бесчестье»[450], — писала пленному его сестра, комментируя отбытие в Италию знакомого: она демонстрировала внимание к аспекту верности мундиру, при убеждении, что главный приоритет — спасение жизни. «Я не останусь еще на одну зиму в России. Я тоже, наверное, отправлюсь в Италию, на нашу родину, потому что очень устал от России. Зимой тут слишком холодно», — вторил один «кирсановец», раскрывая настоящую причину «выбора Италии». Именно тяжелые лагерные условия жизни и в первую очередь невыносимый холод толкали людей к «смене мундира».
Но это редко бывало легким решением: часто выражалась трудность выбора, попытка предсказать последствия, нерешительность, которую пленный пытался преодолеть советом близких. Омский пленный, возможно, сожалея, что не уехал с остальными, писал: «Ах, если бы я только знал! Сколько мыслей мучает меня. <…> О, если бы я мог заглянуть в будущее!»[451] Другой просил своего брата посоветовать ему, что делать; еще один признавался отцу, что только и думает о возможности отправки[452]. Многие выражали обеспокоенность по поводу последствий для их семей («Я только что узнал, что должны пострадать семьи тех, кто уехал в Италию»)[453].
Часто решительно вмешивалась сама семья, чтобы помешать родственнику принять необдуманное решение. Обычно это были жены, которые открыто предупреждали своих мужей не «менять мундир». Женщина лет тридцати писала своему мужу в Кирсанов, спрашивая, знал ли он, что произошло после того, как их родственник или знакомый уехал в Италию — у его семьи всё отняли: «Не поддавайся искушению <…>, потому что это будет твоя и наша гибель»[454]. Одна триестинка обращалась к мужу в Омске, критикуя выбор его брата, резко заявляя: «Не отправляйся туда, где сейчас Бруно, иначе у меня отнимут все деньги. Не забудь, мне нужно кормить наших четверых детей»[455]. Конфискация всех средств, которую в Австрии можно было реализовать быстро, даже без решения суда[456], немедленная отмена любой финансовой поддержки семей солдат и другие меры возмездия эффективно помогали сдерживать соблазны антиавстрийского характера. Пресса часто напоминала, что «самый теплый прием, оказанный дезертиру в Италии, никогда не компенсирует ему страданий семьи, лишенной всех прав. Он рискует жизнью за измену или же его ждет вечная разлука с Родиной»[457].
Зачастую выбор становился результатом обсуждения с близкими, результатом тщательной оценки последствий для всех членов семьи, а не только для пленного. Поражает способность реагирования семейной сети, несмотря на войну. Члены семей, разбросанные за тысячи километров между лагерями в России и родными краями вместе принимали важнейшие решения, влияя друг на друга. Несмотря на обрывы, социальная ткань оставалась живой, немедленно реагируя на драматические вопросы. При этом порой сквозит ощутимое напряжение между родственниками, имевшими сложно совмещаемую проблематику. Один трентинец написал от имени своей семьи своему брату, который находился в лагере в местечке Лихая, что родные в Австрии получили его последние три открытки и что они хорошо понимают, как ему тяжело. Но их вывод был безапелляционным и, вероятно, разочаровывающим для пленного: «Оставайся на месте и не уезжай туда, куда уехал Челесте»[458].
Многочисленные предупреждения не «совершать ложные шаги»[459] сопровождались противоположными заявлениями: пленным советовали сделать важный шаг или даже упрекали их за то, что они еще этого не сделали, как другие («Если бы ты тоже вел себя как они, теперь мы были бы вместе»)[460]. Важными указаниями для понимания причин противоречивых указаний, исходивших от родных, являются места, откуда они писали. Те, кто старался отклонить «выбор Италии», жили в городах, которые продолжали находиться под контролем Австрии или же были эвакуированы в другие, внутренние регионы империи. Их судьба зависела от Габсбургов, и они знали, что станут жертвами их репрессий. Напротив, подталкивали к отъезду в королевство те родственники, которые, добровольно или нет, но больше не подпадали под австрийское правление. Иные писали из итальянских городов, будучи в беженстве или эвакуации из зон боевых действий, или же продолжали жить в своих краях, однако, уже занятых итальянской армией. Эти категории больше не опасались австрийской мести, несмотря на неясность окончательного исхода войны[461]. Это вновь показывает, что в большинстве случаев выбор Италии или Австрии имел мало общего с национальными настроениями (одержимо изучаемыми администрациями двух противоборствовавших государств).
Но это и не исключало твердых мнений в пользу Австро-Венгрии, свидетельствующих о духе послушания и идентификации с изначальным государством, а не о страхе последствий возможного предательства. Встречаются следующие утверждения: не «хочу нарушить присягу», «хочу умереть там, где родился», «под желто-черным флагом» империи; тех, кто отправился в Италию, называли «несчастными предателями» или «пропащими людьми»[462]. Чтобы отдалиться от подданных Итальянского королевства, им давали оскорбительные прозвища диалектного происхождения: «бальзабини», «папареле», «дзиголери»[463].
В других случаях проявлялось давнее презрение к Италии. Житель Соны (Трентино), советовал другу остаться на месте, в плену в России, и даже не думать о том, чтобы поступить, как те их знакомые, что уехали в ту страну, «которую мы правильно называем жалкой»[464].
«Великая» Италия, прославляемая ирредентистами, контрастировала с имиджем, жившим в воображении большинства австрийских итальянцев, подверженных местным предрассудкам. В частности, в Трентино итальянцев отождествляли с бедными южанами-мигрантами, готовыми работать за гроши [465]. Таков был для них образ Италии, в противовес которому они развили для себя самих автономную идентичность совсем «иных» итальянцев. Однако в целом в перехваченных письмах голоса, выражавшие возмущение выбором в пользу Италии, мотивировались преимущественно не идейными причинами, а грядущими последствиями в ущерб семье.
Из анализа цитат вырисовывается картина массы солдат, которые в крайне тяжелых условиях разделились между приверженцами Австрии и «репатриантами» в Италию по причинам, лишь частично связанным с национальной идентичностью. В большинстве случаев решение определяли не идеология, а вполне конкретные соображения, касающиеся выживания солдат и их семей. Уезжали преимущественно не ради любви к Италии, а из-за невыносимых условиях плена, из-за желания снова обнять близких, из-за ненависти к Австрии и притеснений ее офицеров. Другие оставались не ради привязанности к Австрии, а из-за страха репрессий к членам семьи, из-за риска конфискации имущества, а иногда все-таки из-за чувства военного долга.
Как же австрийские учреждения интерпретировали все эти заявления? Оценки не были однозначными, но в них преобладала репрессивная линия. В двух ясных отчетах, составленных в период с июня по июль 1917 г., консул фон Штиассни[466] из венского бюро цензуры предложил общую оценку итальянских пленных в России. В первом отчете, в преамбуле, он критиковал отношение, которое в Австро-Венгрии навязали ко всему итальянскому меньшинству после «предательства» римского правительства. Этому способствовала общая атмосфера недоверия — с ней, по мнению консула, необходимо было решительно бороться. «Итальянская проблема» не должна вечно рассматриваться как вопрос общественного порядка. Война рано или поздно окончится, итальянцы продолжат быть подданными империи, ради их чувства принадлежности к Австрии, нельзя создавать впечатление, что государство — против них. Фон Штиассни четко заявил, что следует «отдать должное итальянцам, несмотря на широко распространенные против них предубеждения».
Это было долгосрочное видение, которое предполагало лояльную роль итальянцев даже после войны и критиковало контрпродуктивные последствия политики, основанной на подозрительности по национальному признаку. Переходя к теме выбора «кирсановцев», референт не соглашался «с преобладающим мнением о том, что австро-венгерские военнопленные итальянской национальности, эвакуированные из России в Италию, должны квалифицироваться без исключения как ирредентисты и государственные изменники». Большинство из них были «простыми и необразованными людьми, на которых легко повлиять»: им заявили, что Италия отвоевала все «ирредентистские» земли и они теперь просто стремились воссоединиться со своими семьями.
Во втором отчете фон Штиассни подробно обрисовал пропагандистские усилия, предпринятые Италией для убеждения пленных, вмешательство дипломатов, командировку специальной военной миссии, распределение помощи и средств.
Когда этого оказалось недостаточно, в игру вступили давление и жестокое обращение в отношении непокорных со стороны российских властей. Таким образом, существовала «спланированная и сознательная пропагандистская и подрывная деятельность», осуществлявшаяся Италией совместно с Россией[467]. Соблазны и угрозы, возникшие в чрезвычайно трудном положении, заставили многих пленных принять итальянское предложение, но, как заключил фон Штиассни, в основе их решения в большинстве случаев не существовало ирредентистских и антиавстрийских причин. Наконец, консул заметил, что среди проанализированных цензурой писем содержалось немало трогательных заявлений о патриотизме.