. Окончательное решение, однако, оставалось за командованием соответствующего района, которое часто проявляло к этим категориям предвзятую недоверчивость. Именно так поступило командование Третьей армии, недвусмысленно выразив необходимость быть очень осторожным «при согласии на репатриацию данных пленных, поскольку их возвращение в зону боевых действий, даже если они будут находится в тылу, может оказаться очень вредным <…>, поскольку пленных ирредентистов или дезертиров, действительно отличающихся итальянскими чувствами, как известно, весьма мало»[484].
Пленные, прибывшие из России, оказались почти в такой же ситуации. Их судьба также зависела от местных командований, имевших разные установки. Командование Второй армии, действовавшее на фронте Изонцо, применяло очень жесткие критерии, настолько жесткие, что ему было официально предложено стать более благожелательным со стороны Генерального секретариата по гражданским делам, который отметил, в частности, практически полный отказ в просьбах о репатриации в селение Кормонс, недалеко от Гориции. Причинами отказов были либо сомнительное политическое поведение бывших пленных до войны, либо тот факт, что у них во вражеской армии находились родственники. В отношении первого Генеральный секретариат отметил, что эти люди уже были отобраны военной миссией в России, а в отношении второго — что наличие родственников, зачисленных в австрийские вооруженные силы, является вынужденно распространенным явлением для всех жителей из этих районов. Секретариат также обратил внимание на политическую цель их перевозки в Италию, которая заключалась в «возвращении их в свои семьи, чтобы, помимо моральной и материальной помощи, явить среди них доказательство интереса, проявленного к ним итальянским правительством»[485].
Увещевания Генерального секретариата не изменили поведения этого командования, о чем свидетельствует история Каллисто Тирела. Этот бывший пленный, проживавший в Турине после плена в России, в феврале 1917 г. испросил разрешение вернуться в Кормонс, но военное командование выступило против, поставив под сомнение прошлую деятельность его отца и брата в ассоциации «Giovane Friuli» («Молодой Фриули»), с прогасбургской (католическоой) ориентацией. В мае того же года Тирел снова подал свою просьбу, и Комитет по эмиграции Венеции-Джулии, и гражданский комиссар района Градиска высказались в его пользу, подтвердив при этом прежнюю клерикальную воинственность семьи, которая, однако, никогда не касалась заявителя. Получив предложение секретариата пересмотреть свою позицию, командование Второй армии подтвердило свое абсолютное несогласие с переездом Тирела в родное селение[486].
Таким образом отдельные представители учреждений вновь заявили об общем недоверии к солдатам во вражеском мундире, даже если они оказались в Италии. Нередко подобное отношение проявлялось и со стороны населения их принимавших городов и поселков. Бывшие комбатанты в России попали в ту же ситуацию, что и около 30 тыс. гражданских лиц, проживавших прежде на отвоеванных армией землях и теперь эвакуированных в королевство по военным и политическим причинам. Они часто жаловались на неприязнь со стороны местного населения, обвинявшего переселенцев в нежелании работать и в нечестности. Завидуя материальной помощи, которую им оказывали, и обвиняя в постоянно растущей нехватке продовольствия, коренные жители оказывались в плену темных предрассудков национально-политического толка[487]. Эвакуированных часто обвиняли в том, что они «шпионы» и «паразиты», и это также иногда распространялось на бывших пленных.
Ирредентистские ассоциации в Джулии критиковали обращение с бывшими пленными в Турине, которые после провозглашения властями «отвоеванными сынами отчизны» подвергались «преследованиям, клевете, угрозам», обвинялись в предательстве, шпионаже и австрийскости[488]. Когда префект Турина был запрошен по этому делу, он решительно отверг обвинения, подтвердив, однако, наличие сложных отношений с населением и выразив также свое личное негативное мнение об этих людях. Он признался, что жители города относились к ним с подозрением, опасаясь, что среди них скрываются «дурные люди». Многие из них стали трудиться на фабриках, но, по мнению префекта, не предоставили «доказательств чрезмерной привязанности к работе». Иногда они объявляли себя «нетрудоспособными», полагаясь на субсидии итальянского государства. Рабочие, освобожденные от призыва, опасались новичков, так как те могли заменить их на производстве, что вызвало бы мобилизацию на войну коренных туринцев. Ходили тяжелые слухи об актах саботажа…[489] Ответ префекта тем любопытнее, что по сути подтвердил многие обвинения в адрес властей относительно приема бывших пленных.
Как уточнил префект Турина, ветеранам из России разрешалось работать только на тех предприятиях, которые не были задействованы в военном производстве. В недрах Верховного командования, на самом деле, раздавалось много голосов против идеи их использования в военном секторе[490]. Это ограничение вызывало у многих бывших пленных чувство разочарования, иногда сочетавшееся с разочарованием от того, что они не могли служить своей стране на фронте. Микеле Кандутти, выросший в мадзинистской среде в Гориции, выразил свою горечь в письме, написанном в Турине в декабре 1916 г. после возвращения из плена: «Я любил Италию с тех пор, как у меня появился разум… теперь я не знаю… Я записался добровольцем на фронт: меня не хотят… даже на заводах. Я хотел бы сделать что-то для этой Италии, которая спасла нас сначала от Австрии, потом от тифа и цинги»[491].
Чувства двух друзей из Рива-дель-Гарда, Джузеппе Брешиани и Умберто Артела, вернувшихся из русского плена и ставших искренними ирредентистами задолго до начала войны, были схожи. Уныние первого вызывалось невозможностью довести до конца решение, пришедшее в плену в России, сражаться на фронте в итальянском мундире, «очиститься в огне битвы», служа избранной стране «в долгожданный час <…> освобождения». Ему вторил второй, который рассматривал запрет на призыв в армию как дополнение к невозможности для бывших пленников работать «на военных учреждениях». Его вывод был категоричен: «Мы им не нужны, как и австриякам»[492]. Это были чрезмерные обвинения, результат чрезмерной идеализации Италии и повышенных ожиданий у политизированных в национальном смысле (не многих) пленных. Но таково было и общее чувство тех, кто, прибыв из России, воспринимал в учреждениях и среди населения отстраненное, холодное и подозрительное отношение, что резко отличалось от пропагандируемого образа Родины, которая как «любящая мать ждет своих детей». Интеграция новых граждан только начиналась, но сразу же оказалась сложной.
2. На Дальний Восток
После отбытия 4 тыс. «ирредентистов» осенью 1916 г. Кирсановский лагерь продолжал оставаться — по словам лейтенанта итальянской военной миссии Гаэтано Баццани — «оазисом итальянское™ в сердце России, вожделенной целью соотечественников, рассеянных по всей огромной империи, маяком надежды и первой ступенью ирредентизма»[493]. Лагерь продолжал служить местом сбора старых и новых пленных с различных участков фронта и изо всех регионов России.
В марте посол Карлотти сообщил из Петрограда, что только за февраль месяц военная миссия получила 857 просьб о репатриации от италоговорящих пленных: ежедневно поступали сведения о новых группах пленных, с которыми старались связаться, чтобы прояснить их намерения и чувства[494]. В Кирсанове число пленных снова начало расти, и в начале 1917 г. майор Косма Манера был направлен для реорганизации управления лагерем, а двум другим офицерам, Ичилио Баччичу и Гаэтано Баццани, было поручено искать других итальянцев на западе России[495]. Военная миссия продолжала действовать, хотя в ее состав входило всего четыре человека, среди которых — возглавлявший ее полковник Бассиньяно. Манера возродил в Кирсанове патриотическую деятельность, характерную для лагерной жизни до отбытия освобожденных пленных: исполнялись патриотические гимны, торжественное отмечались национальные праздники, выходила новая пропагандистская газета. К этому добавилась беспрецедентная военная структура, с созданием рот по 200 человек и с ежедневным проведением учений[496]. Цель заключалась в поддержке морального духа пленников, которые годами надеялись на освобождение, а в ожидании лета и навигации из Архангельска у миссии было достаточно времени для разных мероприятий.
Однако всё произошло иначе, и лишь горстка военных сумела уйти по стопам 4 тыс. «ирредентистов», отправившихся в Италию в предыдущем году. Главную роль в окончании отправок в Италию, несомненно, сыграла сложная внутриполитическая ситуация в России. Февральская революция со свержением царя, началом противоречивого демократического эксперимента и парализующим разделением полномочий между Временным правительством и Советами усложнила работу Итальянской военной миссии, не имевшей теперь привычных точек соприкосновений с русскими учреждениями. Баццани, главный герой и «историк» военной миссии, объяснил причину провала новых планов отправок исключительно сложной политической ситуацией в России, предоставив реконструкцию событий, которая будет бесчисленное количество раз использована в мемуарах и историографии