– Линд тут? – спрашивает он, хмуро глядя через мое плечо.
– Ага… – Тут до меня доходит. Он думал, что мы будем вдвоем. Типа свидание. Вау. Это хорошо. Очень хорошо. Не могу дождаться, чтобы рассказать все Кэт и Мэри. Я беру его под руку и веду в дом. – Все сейчас в гостиной.
Рив следует за мной через прихожую.
– Рив пришел, – объявляю я, несмотря на то, что он здесь, и у всех есть глаза.
– Какие дела, Табатски? – говорит Дерек.
Алекс подвигается, чтобы освободить ему место. Когда Рив садится и собирается положить ноги на кофейный столик, Алекс говорит:
– Чувак, ее семья не носит обувь в доме.
– Спокойно, Линди, – говорит Рив, однако подчиняется и снимает обувь.
– Ты тоже, – говорит Эш Дереку.
– Да ничего, – говорю я, но я чувствую облегчение, что Алекс что-то сказал. Ненавижу бегать вокруг и просить людей снять обувь, это жутко неловко. Но моя мама действительно убьет меня, если наша белая мебель испачкается. Она словно выбрала своей миссией скупать все белое, а затем приняла вызов сохранить все это в первозданной чистоте.
– Кто-нибудь хочет вина? – спрашиваю я. Я чувствую себя такой взрослой до момента, когда понимаю, что не знаю, как открыть бутылку.
– Да, пожалуйста, – щебечет Эш.
Я вожусь с открывашкой для вина до тех пор, пока Рив не берет бутылку из моих рук и, не говоря ни слова, вскрывает ее за две секунды. Затем, он наливает вина всем нам.
– Где Рен? – спрашивает он, ставя бутылку назад.
– Без понятия, – говорю я, пожимая плечами. Я подскакиваю и бегу на кухню, чтобы вернуться с подносом брауни. – Только испекла! – восклицаю я. Я протискиваюсь к Эш и Дереку, они берут один и делят на двоих.
Я возвращаюсь на диван и предлагаю один Алексу, и тот берет. Потом я кладу поднос на кофейный столик и сажусь между ним и Ривом.
– Что мы смотрим? Если несколько хороших вещей…
– А мне ты брауни не предложишь? – перебивает Рив. – Что ты за хозяйка такая?
– Ты же не ешь сладкого! – Это я о нем знаю точно.
– Я не ем сладкого в течение сезона, – поправляет он. – А сезон окончен. – Его зеленые глаза блестят, открывает рот и говорит, – А-а-а.
Я подвигаю поднос в его сторону, но он качает головой.
– А-а-а, – повторяет он терпеливо.
Я закатываю глаза и кладу кусок брауни ему в рот.
– Держи, примадонна!
– Вкуснотища, – говорит Рив с набитым ртом. В награду он получает от меня еще одну ангельскую улыбку.
– Брауни действительно отличные, Лилия, – вторит Алекс.
– Я их сама испекла, – говорю я. Вряд ли им надо знать, что они сделаны из коробочной смеси. Схватив пульт, я говорю. – Я голосую за французское кино, о котором я недавно слышала.
Рив стонет, а Алекс спрашивает:
– Это тот фильм про кота-грабителя? Вчера по NPR передавали рецензию. Должен быть хорошим.
– Почему бы вам не переехать в домик и не жить на пенсию? – бормочет Рив.
– Не обязательно смотреть именно его, – говорю я. – Эш, Дер, у вас какое настроение?
Они шепчутся и скармливают друг другу крошки брауни, не обращая на нас никакого внимания.
Рив отбирает у меня пульт.
– Дай на секунду переключить на Спорт-Центр.
– Рив, отдай! – говорю я, протянув руку.
– Я хочу проверить результаты игры, – говорит он.
– Рив, – Я тянусь к пульту, но он продолжает уворачиваться. – Боже, я жалею твою будущую жену, – говорю я, откидываюсь на диван и делаю глоток из бокала. Я почти выплевываю вино обратно. По вкусу оно как дым, как дерево для барбекю. Не знаю, как взрослые это пьют.
Я пошутила, но Рив, разумеется, не воспринял это как шутку, потому что, не отворачиваясь от экрана, он говорит:
– Взаимно.
– Отдай ей пульт, чувак, – говорит Алекс.
Рив бросает его мне, и утыкается в мобильный, пока я включаю французское кино, а Алекс настраивает звук.
– Мне приглушить свет? – спрашивает Алекс.
Рив встает.
– Я сваливаю.
– Уже? – Дерек повернулся к нему.
– Да. Народ собирается в лесу у Ренни. Хочешь пойти?
Дерек смотрит на Эш и говорит:
– Нет, слишком холодно.
Эшлин прижимается к нему поближе.
Рив смотрит на Алекса.
– Я так понимаю, ты тоже никуда не идешь?
– Ага, мне и тут отлично, – говорит Алекс, растягиваясь на диване.
– Отлично. Увидимся позже. – Рив накинул пальто и взял ботинки. – Давайте.
– Пока, – говорит Алекс, возвращаясь на свое место на диване.
– Пока, Риви, – кричит Эш.
Не могу поверить, что он уходит. Ренни щелкает пальцами, и он уже бежит к ней?
Рив идет по коридору, и я следую за ним.
– Может, останешься? – спрашиваю я.
– Нет, спасибо, – бросает он через плечо. – Не знал, что вламываюсь на двойное свидание.
– Не уходи, – говорю я и тянусь к кромке его пуховика. Моя рука падает, когда он не оборачивается.
Он надевает кеды, открывает дверь, и мне кажется, что он уйдет, не сказав ни слова, но он останавливается и смотрит на меня. Он мешкает, и затем спрашивает тихим неуверенным голосом:
– Увидимся в бассейне в понедельник?
Медленно улыбнувшись, я киваю. Тогда он уходит, я закрываю за ним дверь на замок.
Глава тридцать вторая. Кэт
Я смотрю, как тикает мой будильник, и выключаю его за минуту до того, как он должен позвонить. Я закрываю фотоальбомы, которые достала вчера вечером, кладу их на пол и закрываюсь одеялом с головой. Голова устраивается в еще теплой выемке на подушке, и я лежу так еще минуту.
Вот уже пять лет в канун годовщины смерти мамы я провожу всю ночь, вспоминая о ней. Я не сплю ни одной минуты. Это похоже на какую-то депрессивную медитацию, но именно этим я и занимаюсь. Я думаю о ней всю ночь. Я поминутно помню весь тот чертов последний год ее жизни, с того самого момента, когда мама отвезла меня в школу пораньше, чтобы отправиться на материк к какому-то специальному врачу.
Я вспоминаю день, когда они с папой усадили нас на кухне, чтобы рассказать о ее болезни. Как они убеждали нас сохранять надежду, хотя все было очень плохо. Мама была спокойной, а отец плакал так сильно, что не мог дышать. Пэт тогда выбежал через кухонную дверь на улицу в одних носках и три дня не появлялся дома. А я не ощущала ничего, кроме надежды.
Когда нам стал известен диагноз, первой мыслью было рассказать о нем Ренни. Я помчалась к ней на велосипеде в такую рань, что она еще не проснулась. Я старалась поймать ее врасплох. Она полусонная сидела на кровати, а я стояла на коленях и плакала, плакала и плакала. Какая-то безумная часть меня радовалась, что у меня есть такая грустная история. Но тогда она уже начала от меня отдаляться. Ренни была одержима Лилией и была в полном восторге, что та следующим летом переезжает на Джар Айленд. Стыдно признать, но я помню, как надеялась, что Ренни пожалеет меня, и мы снова станем близки, но болезнь мамы еще больше нас отдалила друг от друга.
Я вспоминаю, какой сильной была мама, пока могла, и как она увяла всего за какую-то неделю. Рак пожирал ее изнутри, и я семь дней наблюдала, как она превращается в мешок с костями. В последний день она всего один раз открыла глаза, и я не знаю, видела ли она, что я стою рядом с ее кроватью. Папа произнес ее имя, а Пэт сказал, что ее любит, но ее взгляд не сфокусировался ни на ком из нас. Как будто мы все смотрели, как закрывается дверь. Мне хотелось сказать что-нибудь многозначительное, но я так и не смогла себя заставить, а потом ее глаза снова закрылись. Мы принесли в ее комнату стереомагнитофон и снова и снова проигрывали «Джуди Голубые Глаза»
Я чуть ли не облегчение испытала, когда она ушла.
Воспоминаний об этом, а еще обо всем все хорошем, что было с нами до того, как она заболела, обычно мне хватало на всю ночь. Как только начинало рассветать, я меняла пластинку и мечтала, как бы все сложилось, если бы она не умерла. Я листала старые фотоальбомы, перечитывала письма, которые она мне писала после того, как стало известно о ее болезни.
Всю ночь я занимаюсь только этим и никогда не сплю.
Бонусом мне служит то, что я весь этот день хожу, как лунатик. Я так устаю, что ничего не чувствую. Это значит, что я не заплачу при чужих и не сорвусь с катушек. И все будут думать, что у меня все в порядке.
Я спускаюсь вниз и вижу, что папа уже сидит за столом и бессмысленным взглядом смотрит в газету. Пэт тихо ест кусок холодной пиццы над раковиной. Ну, насколько тихо он вообще может.
Парень он у нас диковатый. Вот так и проходят у нас эти дни. Наша громкая сумасшедшая семейка проводит его настолько беззвучно, насколько это возможно.
Я обнимаю папу, чтобы вернуть его обратно, в нашу реальность. Он хлопает по газете и говорит.
– Я тут нашел купон в магазин на половину тыквенного пирога в День Благодарения.
Обычно День Благодарения проходил у нас отлично. Мама вручала мне свой ящичек с рецептами, такую деревянную штуку, которую выточил папа для ее кулинарной картотеки. Я доставала те карточки, которые нам требовались, все они были грязноватыми и затертыми от частого использования. Я выкладывала на стол все ингредиенты, которые нам требовались для каждого из рецептов. Ямс, тушеная зеленая фасоль, индейка, натертая шалфеем и маслом, клюквенный соус и колбасную начинку.
Нужно ли говорить, что теперь все изменилось.
Папа пытался в первые годы после маминой смерти приготовить семейный обед, но каждый раз это был полный провал, он горько сожалел о потраченных впустую деньгах, говорил, что не может жить без Джуди, и праздник проходил так ужасно, что мы стали покупать в кулинарии жареную курицу и замороженные овощи. Единственно, что он готовил дома – это запеченную картошку. И хотя ее практически невозможно испортить, ее вкус всегда казался мне каким-то неправильным.
Вдруг папа прямо за столом начинает плакать. Интересно, какое воспоминание так его расстроило? И как назло каждый год эта чертова годовщина выпадает на будний день, мне невыносимо думать, что я проведу его не с ним.