– Надя, – я не знаю, что сказать, чтобы все исправить и, прежде, чем хоть что-то приходит мне в голову, она срывается с места и выбегает из комнаты. Я зову ее, но она не возвращается.
Глава сорок седьмая. Кэт
Мои пятничные вечера в последнее время становятся все менее и менее веселыми. Лилия устраивает большую вечеринку, а я сижу на полу в гостиной и распутываю новогоднюю электрическую гирлянду. Очень увлекательное занятие. Папа с Пэтом уехали покупать елку в «Ассоциацию молодых христиан» с вырезанным из газеты скидочным купоном. Пэт все время бурчал себе под нос.
– Я хочу, чтобы она пахла елкой. А то некоторые вообще не пахнут.
Я положила ему руки на плечи и напутствовала.
– Она должна быть высокой и дешевой, Пэт. В этом состоит твоя миссия.
Мне до сих пор странно, что мы тратим деньги на рождественские елки. В те времена, когда была жива мама, мы ходили на «елочную охоту». Это она придумала такое название, хотя вообще-то для всех остальных это нарушение закона.
После захода солнца, поужинав, мы вчетвером отправлялись в лес за нашим домом. У каждого в руках был фонарик. Когда мы находили достойный экземпляр, папа с Пэтом брались за лопаты, копали и раскачивали елку. Мы с мамой подбадривали их, и, попивая горячий сидр из термоса, хлопали в ладоши. Звук наших аплодисментов заглушали варежки.
Больше ничего противозаконного мама в своей жизни не делала. Мы несли ель в дом и всю дорогу ее дразнили. Пэт то и дело прислушивался и шептал: «Джуди, по-моему, я слышу сирены!», и мы начинали хохотать. Но мама все равно категорически отказывалась покупать дерево, которых полным-полно в лесу. Неважно, что лес нам не принадлежал. Он находится и находился в собственности «Общества Охраны Окружающей Среды», которое приобрело его, чтобы хоть какие-то части Джар Айленда остались дикими.
Вдруг звонит мобильный, лежащий на кофейном столике. Я беру его и открываю сообщение.
«Мы можем поговорить? Пожалуйста».
Я чувствую, что кривлюсь, как будто съела что-то кислое. Это второй раз, когда Ренни от меня что-то нужно. Первый был, когда она положила в мой шкафчик маргаритку. С такой откровенной манипуляцией я еще не сталкивалась, а теперь еще и это. На маргаритку я никак не среагировала. И в школе продолжала делать вид, что не замечаю Ренни. И сейчас я тоже не отвечу. С какой стати? Почему она вдруг решила, что я захочу второй раз войти в эту реку? С того случая, когда она пыталась меня унизить в «Жирной Ложке» и месяца не прошло.
Я знаю, зачем она это делает. Из-за ссоры с Лилией. Ее наверняка не пригласили на сегодняшнюю вечеринку. Если бы у них все было в порядке, она никогда бы ко мне не обратилась. Так что, спасибо, нет, ведьма.
Я не успеваю стереть первый текст, как приходит второй.
«Пожааалуйста!»
Она что, намеков не понимает? И из-за того, что она снова настаивает, а я снова ей отказываю, я чувствую себя виноватой, и это абсолютная бессмыслица. Я ей ничего не должна. Она вела себя, как стерва, а не я. Ей просто нужно это осознать.
Я пишу ответ: «Иди к черту!», и решаю, что вопрос закрыт. Но она моментально присылает новое сообщение: «Как насчет кофе в “Джава Джонс” в 10?»
У меня отвисает челюсть. У этой девчонки крепкие яйца.
«Я ни за какие коврижки не стану встречаться с тобой в Джава Джонсе», – я так сильно стучу пальцами по телефону, что боюсь, он разобьется.
Насколько я ее знаю, она планирует какую-то грандиозную подлянку в стиле Кэрри Стивена Кинга, типа ведра свиной крови, которая выльется мне на голову, как только я войду в дверь.
«Хорошо. Обойдемся без кофе. Можно я зайду к тебе домой? На пять минут?»
Ренни в своем репертуаре. Она будет ломиться сквозь стены, пока не добьется своего.
Она всегда так поступала, когда мы были детьми. Однажды Ренни понадобилось получить разрешение сходить на ночной сеанс фильма ужасов, которому, кстати, за особую «кровавость» была присвоена категория «R»[8]. Пейдж наотрез отказалась ее пустить, но Ренни продолжала добиваться своего, пока мама не изменила своего решения. Сами догадываетесь на какое.
Я пишу ответ: «Умри, сука!» и сую мобильный под подушку. С меня хватит. Кстати, эту чертову гирлянду я тоже распутала. Во всем, как всегда, виноват Пэт. Это он каждый год запихивает ее в мешок как попало вместо того, чтобы сложить аккуратно. Я роюсь в коробках в поисках верхушки для елки, но вместо нее нахожу завернутого в газету фарфорового ангела. Протерев подоконник рукавом черного свитера, я ставлю его на окно. В ангеле есть углубление для свечи, маленькой, в металлическом стаканчике. Мы почему-то никогда не ставили туда свечи. Надо будет в этом году купить несколько и зажечь. Не помню, откуда у нас появился этот ангел, остался ли он с прежних времен или его подарили позже, но когда я его вижу, я всегда вспоминаю о Джуди.
В дверь кто-то звонит. Шэп соскакивает со стула, бежит к входной двери и гавкает.
О нет! Только не это.
Я выглядываю в окно и вижу на нашей подъездной дорожке белый джип.
Черт! Нет!
В дверь снова звонят, а потом и стучат.
Нетерпеливо стучат.
Я встаю рядом с дверью и ору.
– Пошла вон с моей частной собственности, Ренн! – Хорошо бы Шэп был у нас сторожевым псом. Я бы спустила его на нее.
– Кэт, да ладно тебе! Поговори со мной!
Я прислоняюсь спиной к двери. Она продолжает стучать.
Это становится смешным. Ренни все-таки нашла способ выставить меня идиоткой. Бедная деточка прячется за дверью и боится встретиться лицом к лицу со своим мучителем. Вот ужас-то…
Я резко распахиваю дверь.
– У тебя есть 60 секунд. Время пошло.
Ренни смущенно улыбается. На ней свитер оливкового цвета, темные джинсы и отделанные кожаной бахромой пастушьи мокасины, которые выглядят очень смешно.
– Привет, – говорит она, как ни в чем не бывало.
Я молчу. Я стою и жду, когда она начнет. А Ренни и не думает начинать, она просто пялится на меня, как будто у нее амнезия, и она не может вспомнить, кто я.
Потом она прикусывает губу и кивает.
– Кэт, – говорит она и умолкает, чтобы сделать глубокий вдох. – Прости меня. – Она поднимает и протягивает мне руки, как какой-то подарок. Я никак не реагирую, и она бессильно роняет руки вниз.
Я смеюсь. Я не могу сдержаться, и из моего рта в воздух вырывается облачко пара.
– В чем дело? Зачем ты сюда явилась?
Она вздыхает, как будто я только что сделала ей больно.
– Я понимаю, что люди, с которыми я в последнее время общаюсь, не слишком хорошо к тебе относились… Лилия, Эшлин…
– Не надо, – Я трясу головой, чтобы прекратить это прямо сейчас. – Не смей никого обвинять в том, что ты сама мне делала последние четыре года, – не говорю, а рычу я.
Ее глаза вспыхивают, но она быстро опускает их вниз.
– Я… Я…
– Хватит. – Я толкаю дверь, чтобы закрыть, потому что это смешно.
Ренни выставляет ногу вперед и блокирует дверь.
– Подожди. Ладно. Мне бы очень хотелось вернуться в наш первый день в школе и все изменить. Я очень хочу, чтобы все стало, как раньше, Кэт.
– Это невозможно, – говорю я ей. Слишком поздно.
– Знаю. И это очень сильно меня расстраивает.
Я прислоняюсь к двери.
– Знаешь, что самое забавное? Это момент, который ты выбрала. Мне нравится, что ты пришла извиняться именно сейчас, когда все твои друзья от тебя отвернулись, и вокруг никого не осталось. – Я чуть ли не кричу.
Она смотрит на меня широко открытыми глазами.
– Все в школе об этом знают, Рен. Вы с драгоценной Лилией в контрах. – Сама не знаю, почему я говорю такое про Лилию. Я же с ней помирилась. Я простила ее. У нас сейчас все в порядке. Как будто гнев еще остался где-то внутри и теперь сочится наружу. – Это ты переманила ее, почему ты решила, что мне не наплевать, что она тебя послала? – Я смеюсь, и осознаю, что это звучит наигранно, но мне все равно. – Как мне все это нравится! Бог шельму метит, детка. – Я снова пытаюсь закрыть дверь.
– Погоди! Пожалуйста, Кэт. Дай мне еще секундочку. Лилия – двуличная стерва. Настолько двуличная, что это на грани сумасшествия. До настоящего времени мне это и в голову не приходило. – Ренни говорит с такой убежденностью, в такой уверенностью в своих словах. В ее больном мозгу это Лилия во всем виновата.
Я гляжу на нее, раскрыв рот от удивления.
– Неужели ты не поняла, маленькая идиотка? В мире нет таких слов, которые бы заставили меня забыть о том, что ты мне сделала. – Я чувствую, как во мне все закипает, хотя я и стараюсь говорить спокойно. – Обо всех ушатах грязи, которые ты на меня вылила. Обо всех унижениях. Я не заслужила такого. Я была твоим другом и никогда не делала тебе ничего плохого.
Ренни начинает дрожать. Она обхватывает себя руками, но это не помогает. Она пялится на свои уродские ботинки.
– Отлично. Ты права. Во всем. Я получила по заслугам.
Я даже не пытаюсь ее утешить.
– В этом я как раз не уверена, Рен. Я очень надеюсь, что тебе еще воздастся за все, что ты заслужила. Я уверена, что все будет еще хуже.
Эти слова оставляют в моем рту плохой привкус. Они подлые. По-настоящему подлые. Даже слишком.
Мне кажется, что она сейчас пошлет меня к черту. Но этого не происходит. Она смотрит на меня полными слез глазами и делает шаг назад.
– Можно мне сказать еще одну вещь, последнюю. Я хочу, чтобы ты знала – до конца жизни мне будет стыдно, что я не поддержала тебя, когда твоя мама заболела. Ты скоро уедешь в Оберлин, и мы больше не никогда увидимся, но я хочу, чтобы ты об этом помнила.
Мне почему-то трудно говорить. У меня сводит горло.
– Отлично. Тебе и должно быть стыдно, – у меня начинает дрожать подбородок.
Ренни видит это и тут же заливается слезами.
– Прости меня, – всхлипывает она. Она садится на ступени, обхватывает голову руками и начинает рыдать.