— Что вы делаете? — раздался у нас за спиной приглушенный голое Джима. — Это, конечно, гадость, но для того, чтобы полюбоваться таким зрелищем, не нужно было ездить в Дарьен. Заберитесь ночью в Панаме в какой-нибудь бар! Тех бедняг можно отличись от здешних только но одежде. Но послушайте, Алинио обещал мне взять вас на ловлю кайманов. Он уже ждет у реки с двумя парнями, которых берет с собой.
В свете карманного фонаря вдали от берега из тьмы показалась длинная пирагуа — выдолбленная из дерева лодка. А за ней еще одна. Вместо воды отлив оставил под берегом лишь дрожащую булькающую грязь, изборожденную мутными канавками. Мы бредем к лодкам по колено в этой грязи, ступни то и дело вязнут в черной, засасывающей жиже. Джим только сопит от напряжения, а после того как пирагуа уже вынесли нас на течение, еще долго разражается самыми крупнокалиберными проклятиями.
Ночь отяжелела от тьмы. Луна еще не вышла, а осколкам звезд не пробить панцирь леса. Мы тихо сидим друг за другом на середине лодки, гребцов на ее концах совсем не видно. Одному богу известно, откуда у них берется та уверенность, с какой они движут лодку своими веслами против течения. Только слышно тяжелое, хриплое дыхание да шум воды под килем. Где-то позади нас раздается плеск воды о борт лодки: это пирагуа Алинио, на которой разместился Джим.
В мыслях у нас еще стоит картина трагической жатвы алкоголя в деревне. В такую минуту вдруг охватывает странное чувство, хотя всеми силами пытаешься избавиться от него. Кто эти два гребца? Ведь мы даже не видели их в лицо. Два призрака, о которых мы знаем лишь по ударам весел, два неизвестных человека, уносящих нас в непроглядной тьме на ловлю кайманов. А здесь всюду на берегах и в реке притаились, наверное, десятки их. Достаточно лишь сесть на мель, пробить дно лодки, заблудиться в этом невидимом лабиринте, кишащем зубами, ядом и хоботками москитов.
На лбу стоящего впереди гребца загорелся свет фонаря. Поворачивая голову, он ведет белый конус по берегу. Призраки рассеялись, теперь мы видим, воспринимаем человека, можем следить за каждым движением черного силуэта охотника, склонившегося над водой.
На берегу засверкали четыре пары рубинов, посаженных близко один от другого. Индеец медленно машет рукой, показывая, что они маленькие, не стоят труда. Красные светящиеся огоньки — это глаза аллигаторов.
Впереди, в сотне метров от лодки, блеснули в темноте еще две пары. Они расставлены дальше друг от друга. Охотник на носу еще несколько раз оттолкнулся веслом от воды, потом неслышно кладет его позади себя на дно лодки. Рукой показывает заднему направление. Лодка скользит по воде, как во сне, без малейшего звука. До ближайшей пары глаз остается двадцать шагов, пятнадцать, десять. Лодка остановилась. Индеец по памяти нащупывает свое копье с двумя остриями, ни на секунду не спуская света фонаря с глаз аллигатора. Этот луч далеко не так силен, чтобы осветить все крокодилье тело. Мы понятия не имеем, насколько оно велико. Только горящие угольки глаз, неподвижные, словно завороженные, прожигают тьму.
Затаив дыхание следим за каждым движением охотника. Словно призрак, он идет босиком по мелководью, гипнотизируя светом свою жертву. Вот он сжал обеими руками копье, медленно, бесконечными секундами, заносит его куда-то за горящие точки, наклоняется… вонзает…
Мы слышим только, как беспомощно бьется по берегу смертоносным хвост. Индеец всем телом навалился на копье, сопротивление животного все слабеет, пока не прекращается совсем. Охотник освободил копье, и слабый свет остановился на мертвом аллигаторе. Несмотря на то, что в длину он не превышал полутора метров, он нагонял страх своей отвратительной пастью, прошитой рядами зубов. На всем его теле не было видно никаких следов ранения. Лишь две маленькие окровавленные дырки сразу же за головой. Охотник вонзил острия копья между шейными позвонками, разорвав связки.
Через некоторое время индеец принес откуда-то из темноты двух живых крокодилят и привязал их толстой проволокой к корме лодки. С минуту он о чем-то говорит с Джимом, по мы не разбираем ни слова.
— Что он говорит, Джимми?
— Ом хочет еще показать нам, как охотятся на кайманов. Это немного труднее, так как кайманы больше и яростнее защищаются.
— Джимми, зачем же ради нас снова идти на риск? Он уже показал свое умение.
— Доставьте ему эту радость! Ведь таким делом он занимается круглый год, охотится почти каждую ночь. А когда еще подвернется ему случай, чтобы он мог похвалиться перед кем-то да и подзаработать вдобавок?
В пылу охоты мы забыли о скором отливе. Алинио, командир экспедиции, спешно поворачивает лодки. Не поздно. Перед впадением в Самбу под лодкой вместо реки зашуршали камни. Не оставалось ничего другого, как поменяться с лодками ролями. Вверх по течению нас несли челны, теперь же мы общими силами тащим их.
И опять потянулись минуты напряженного ожидания, пронизанные зелеными вспышками кайманых глаз. А из мрака над рекой снова неотступно вставали картины потухших человеческих глаз и тупых взглядов, гомона в кабаке и лежащих вповалку ка деревенской площади, упившихся до обморока индейцев. Здесь, на реке, закованные в кандалы алкоголя, они из ночи в ночь рискуют здоровьем и жизнью. Ради глотка самогона они идут туда, где страшные челюсти и хвосты крокодилов переламывают им ноги. Но на место каждой жертвы ночной охоты встают другие, моложе, ибо водка в Дарьене держит людей крепче, чем оковы каторжников на галерах.
Над Самбу светает. Наступило время прощания, но… прощаться не с кем. Вся деревня выглядит, точно поле битвы: мужчины и женщины отсыпаются в хижинах, под деревьями, на площади — прямо там, где у них ночью подломились колени.
Зато экипаж моторной лодки лихорадочно спешит, словно речь идет о жизни. Мы потеряли два часа самого высокого прилива, и теперь река быстро идет на убыль. На палубе и без того суматоха, а Джим еще мечет громы и молнии.
— Вы только посмотрите! Из всей добычи у меня осталось лишь это, — и он сует нам под нос откусанную лапу аллигатора. — Того, молодого, я собирался привезти в Панаму. Живьем! И вот что мне досталось от него!
— Как же это случилось? Его слопали другие?
— Черта лысого! Они бы не оставили его ногу, чтобы позлить меня. Ведь вы сами вчера видели, как я привязал его к лодке проволокой, потому что веревку или ремень он бы перегрыз. А о проволоку только поломал бы зубы. Так он, болван, не придумал ничего лучшего, как откусить собственную ногу и удрать. А так как ему, верно, было не сладко, то перед этим он выгрыз брюхо и у второй гадины, что мы вчера притащили мертвой. Может ли быть на свете вообще что-нибудь более прожорливое, чем этот кайманий сброд?
Сейчас, при рождении нового дня, наше ночное приключение кажется нам кошмарным сном. Но на палубе имеется доказательство того, что эти драматические воспоминания вовсе не плод взбудораженной фантазии. В углу у борта лежит мертвый аллигатор, которого поймал Алинио со второй лодки.
Спустя четверть часа после подъема бурное течение реки Самбу и два мотора уже гонят нашего «Альбатроса» с бешеной скоростью вниз, к морю. Такое плавание отнюдь не безопасно, но у нас еще остается капелька надежды, что мы пройдем прибрежные отмели до конца отлива.
Но около девяти утра он как бы затянул тормоза. «Альбатрос» закачался, от винтов повалили на поверхность клубы грязи. Дело плохо. Рулевой быстро поворачивает рычаг газа наполовину, матрос занимает место на носу. Ему опять придется пронзать воду лотом.
По устью Самбу мы проползли, словно воры, и вот уже полчаса обдираем дно «Альбатроса» о раковины, петляя между островками мелей, пятясь и снова подаваясь вперед. И вдруг будто какой-то невидимый краб схватил лодку за нос и приподнял его. «Альбатрос» затрещал по швам и накренился. Мы цепляемся за что попало, лишь бы устоять на ногах. Рулевой же только сдвинул фуражку на затылок.
— Ну вот, засели! Теперь можно до полудня кусать ногти. Хорошо, если снимемся часа в два, в три.
Прекрасная перспектива! В воздухе ни малейшего движения, солнце почти в зените, и его лучи раскаляют каждый уголок судна. А в трюмах соревнуются с солнцем два горячих мотора.
Три часа на мели. До ближайшего берега отсюда не меньше километра. Время плетется, как стреноженное. Не знаешь, чем заняться. Говорить не хочется, спать нельзя, на солнце жарища, в тени можно задохнуться. Закидываешь в воду удочку, отлично зная, что там нет даже сардинки. Только старик Джимми не теряет чувство юмора.
— Раз уж рыба, пусть будет рыба. Как двинемся дальше, попробуете вон на ту блесну.
Два часа дня; на палубе тишина. Одно слово — и то утомляет. Сколько же в часе минут: шестьдесят или шестьсот?
— Слышишь? Под лодкой захрустело, как будто сахар раскатывают скалкой на столе. Вода прибывает, сейчас поедем!
— Не сейчас, — говорит Джимми, окатывая холодным душем наши преждевременные надежды. — Вы забыли про охлаждение моторов. Воду мы набираем снизу, а грязь может забить каналы.
Еще полчаса, более длинные, чем предшествующие полтора.
Наконец-то! Под килем напоследок хрустнули раздавленные ракушки, и лодка, освобожденная приливом, закачалась на поверхности. А двадцатью минутами позже, миновав мыс Гарачине, она вышла в открытое море и направилась к северо-западу. Рулевой на пять часов передает нам власть над судном.
— Я обещал на обратном пути поставить вас за руль. Вот вам карта, можете приступать. Держитесь пока курса триста четыре! А вот удочка, за пять часов вы сможете насладиться и тем и другим.
Рулевой вытащил из трюма толстое бамбуковое удилище с катушкой величиной с литровую кастрюлю. На леске болтается большая блесна с тройным крючком.
— Это, видимо, предназначено не для рыбы! Удилище вроде древка флага, а на такие крюки можно подвесить говяжью тушу!