И Вацлав замолчал, глядя в недопитую кружку пива, одинокий, одинокий…
Во всем отеле как после боя: всюду мертвая тишина сьесты. Лишь за открытой дверью одного номера временами слышится, как щелкает замок чемодана. Мирек, босиком и в одних трусах, с волосами, мокрыми от пота и недавнего душа, торопливо собирает последние вещи в дорогу. Сегодня можно было бы проделать еще часть пути, как только солнце перестанет излишествовать полуденными калориями. В спешке Мирек не расслышал звука знакомого мотора и шагов по коридору. Он поднял голову от последнего чемодана лишь тогда, когда Иржи остановился в дверях.
— Хорошо, что ты пришел, через десять минут можем выезжать… А что это с твоей рукой? Ведь у тебя весь палец раздулся!
— Ничего, пройдет. Я заводил мотор рукояткой, он еще был горячий, и она рванула назад.
— Черт бы побрал Коста-Рику! Стартер, да?
— Именно! Я уже почти закончил и хотел заехать в гараж — там не так много любопытных — и вычистить стартер. В нем наверняка будет куча грязи еще с Гуанакасте…
— Стартер подождет, сначала надо заняться рукой. Пойдем к доктору!
— Сядь, Мирек, я уже был там. Сказали, что это лучший хирург в Манагуа. А он недоучка. Говорит, что здесь только внутреннее кровоизлияние… Постой, не дави мне палец!
— И он вообще ничего тебе не сделал?
— Говорю же, жаль времени и пяти долларов! Дал мне ихтиоловой мази и в придачу бинт, сказав, чтобы я сперва подержал палец в теплой воде, а потом намазал. К утру опухоль должна опасть. Хотел бы я посмотреть, как сна опадет! Ведь здесь, в запястье, видимо, сломана кость, не в первый раз я вижу такую травму.
— Тогда поедем к другому врачу!
— Хорошо, сейчас должны позвонить по телефону снизу, из швейцарской, но сперва мы должны закончить со стартером.
— Выкинь это из головы, не полезешь же ты в стартер с таким пальцем! Вечером я все сделаю сам, все равно сегодня не выедем.
— Прошу тебя, помоги мне покрепче затянуть запястье, так, еще крепче, главное, чтоб большой палец не шевелился.
На столике зазвонил телефон.
— Постой-ка, Мирек, это снизу, искали для меня другого доктора… Si, сеньор… Как его фамилия? Доктор… доктор Санчес? Но у него я уже был. Другого вы не знаете?.. Ни одного хорошего… Так… Благодарю вас…
Вот она, Центральная Америка. В столице Никарагуа с комфортом поставлено дело ухода за автомобилями, а вот уход за раной — это уж не так важно. Несколько богачей, если потребуется, могут сесть в самолет и через короткое время приземлиться в Мексике или Соединенных Штатах. А кому какое дело до остальных?
Утреннее солнце пылает на безоблачном небосклоне и бьет в глаза тысячекратно отраженным огнем бликов на волнистой поверхности озера Манагуа. А «татра» мчится по асфальту новенького участка панамериканской автострады. На север, на север! Словно на параде, мимо пробегают плантации сахарного тростника, пастбища со стадами скота, то тут, то там прошумит над головой пальма, полоснет тенью по машине, и снова пышет зноем асфальт.
Типитапа — первое более или менее крупное селение от столицы. Два ряда одноэтажных домиков из кирпича-сырца, чисто выбеленные фасады весело играют ясными красками. По обочине шоссе бредет восьмерка костлявых волов, запряженных в повозку на сплошных деревянных колесах, разукрашенных пестрым орнаментом. Возница дремлет на груде мешков, и соломенное сомбреро, съехавшее на затылок, покачивается у него за плечами. Раскаленный воздух дрожит над соломенными крышами.
Это одно из немногих чистых и благоустроенных селений Никарагуа. Но почему именно Типитапа выглядит так?
Ответ на этот вопрос лежит сразу же за последними домиками селения — вернее, не лежит, а шипит и бурлит в богатых источниках горячей сернистой воды. Типитапа относится к числу наиболее известных курортных мест в Центральной Америке. Как раз здесь территорию Никарагуа прорезает могучая гряда вулканов. Она тянется от границ Коста-Рики, проходит по вулканическим островам в озерах Никарагуа и Манагуа и через Гондурас и Сальвадор идет дальше на северо-запад, вплоть до Гватемалы и Мексики. Те синеватые волны, вздымающиеся на северном горизонте, в шестидесяти километрах отсюда, обозначают и путь гряды и нашу дорогу. Там кончается асфальтовая поэзия Панамериканы, там будет лишь проза пыли, канкан среди камней, головокружительные горные кручи, ночь в затерянном ущелье и — прощай, Никарагуа!
— Возьмите хороший разгон, там, за поворотом, начнется крутая, как крыша, гора. За ней уже будут соседи. Счастливого пути! Adios!
Гондурасские таможенники нарушили традицию трех стран Истмо, Перешейка, как здесь всюду называют Центральную Америку. Впервые после Эквадора нас на границе встречают, действительно встречают. Улыбки, любезность, искренний интерес к машине.
— Как долго вы у нас задержитесь? — спрашивает начальник заставы.
В этом вопросе нет скрытого шипа допроса, здесь скорее просьба и приглашение. Тем хуже для нас, наш ответ как-то застревает в горле, вероятно, еще и потому, что в последние дни мы с трудом искали его для самих себя. Второй раз за целых три года мы стоим перед необходимостью, которой так добросовестно избегали. Нас ждет погоня за километрами. Второй раз мы должны отметить в путевом дневнике нежелательный рекорд — три страны за один единственный день. В самом начале путешествия Африка манила нас сильнее, чем западная зона оккупированной Германии. Но Гондурас не Германия, Тегусигальпа лежит не так близко, как лежал Мюнхен.
Нет, в самом деле нет, но две недели, потерянные в Коста-Рике, просто так из календаря не выловишь. Времени взять неоткуда. Остался лишь единственный путь: скрепя сердце урезать план — вычеркнуть Гондурас. Утром выехать из Никарагуа и закончить день на территории Эль-Сальвадора.
— Мало времени, говорите, — единодушно запротестовали гондурасские таможенники. — Так измените маршрут! Кто знает, когда еще раз заглянете к нам, ведь приехали из такой дали! Из Чехословакии! Мир забывает нас. мало знает о нас…
Смуглые стражи границ тоже посетовали, но по крайней мере дали дружеский совет:
— Еще три километра поезжайте осторожно, дорога опасная. А после узнаете, что такое настоящее, прекрасное шоссе.
Добрый час в «татре» было как на похоронах. Тол; ко глаза нет-нет да и косили украдкой на разноцветный лис-карты, по которой от границы к границе бежала, петляя, красная ленточка дороги. Вон там, за развилкой на северо-западе, раскинулась обширная территория без шоссе, без дорог, без влияния цивилизации. Как напоминают те места глухомань восточного Эквадора! Именно там колыбель культуры майя, там царство первобытных лесов и простых людей.
До всего этого сейчас рукой подать и все же дальше, чем до Южного полюса. Красная нитка шоссе злорадно прижимается к самым берегам Тихого океана, чтобы только не дать познать непознанное, чтобы замкнуть сокровищницу Гондураса на девять замков.
В двадцати километрах от границы за стеклом промелькнула броская надпись на дощечке: «Dispersion de Apu-as». Водораздел — гребень, который расчесывает на пробор воды материка, чтобы поделить их между двумя океанами.
Стрелка высотомера коснулась цифры «1 150» и поначалу нерешительно пошла обратно, пока глубоко под нами, точно с птичьего полета, не открылся новый вид. Сероватая зелень лесов, поредев, постепенно переходила в темную зелень кустарниковой поросли. А далеко впереди раскинулись на равнине необозримые пастбища, усеянные редкими точками одиноких деревьев. И нигде ни одного человечка.
А потом, уже внизу, потянулись десятки километров — и опять без единого признака человека; только солнце, песок да бородки травы, только знойная синева неба да под пей изнывающий от жажды клочок земли. Лишь по карте он принадлежит Гондурасу, люди здесь не нашли себе дома.
В полдень на горизонте показались силуэты двух каменных башен, которые, будто наседки, собрали вокруг себя стайку красноватых крыш. Чолутека, первый и единственный городок на всем нашем стремительном, как полет, пути через Гондурас. Какой ласковой была тень пальм в скверике на площади! Но город молчал как заколдованный, погруженный в сказочный сон законом сьесты.
И вся Чолутека показалась нам вдруг местом раскопок, городом мертвых веков. Неровная мостовая, вымощенная круглыми камнями, между ними высокая трава, как будто здесь на протяжении столетий не прошла ни одна живая душа. И даже старинные одноэтажные домики спали сном праведных, закрыв глаза окон ресницами жалюзи.
Таким же сном был объят и весь край за Чолутекой. Солнце еще стояло высоко в небе, когда дорогу перегородил выкрашенный в бело-красную полоску шлагбаум. Гондурас вроде бы и не начинался, а уже кончается. Кроме таможенников, мы так и не увидели здесь живого гондурасца.
Горький рекорд был поставлен. Самый печальный рекорд на всем нашем пути.
…И САМАЯ МАЛЕНЬКАЯ ИЗ САМЫХ МАЛЫХ
— Считайте, что самое худшее у вас позади! Ни в одной стране Центральной Америки нет таких прекрасных дорог, как у нас. Повсюду асфальт, бетон, никаких камней. От границы до границы!
Он чем-то напоминал зазывалу на ярмарке, хотя и носил мундир сальвадорской пограничной стражи и говорил не в пустоту. Скорей всего, он сказал полуправду. Пограничный шлагбаум разделял два различных государства, два разных мира, два противоположных полюса жизни. С безводной равнины на гондурасской стороне сюда волнами поднимались холмы, склоны которых были расчерчены геометрически правильными схемами полей и плантаций. Сахарный тростник, цитрусы, бананы и тут же челки низкорослых ананасов, за ними ряды пятиметровых канделябров сизаля.
В кроваво-красных лучах заходящего солнца, словно угрожающе поднятый палец, величественно вздымалась темно-синяя громада вулкана. Исполин Сан-Мигель взирал с высоты двух тысяч метров на колыбель свою и владения, на свою мать и жертву, на просторы восточного Сальвадора; он взирал на город того же имени, который умоляюще вздымал к нему культяпки разбитых башен, город, оплетенный паутиной свежих лесов. Он был исполнен высокомерия к тем, кто испокон веков занят сизифовым трудом.