Что же касается гватемальских торговок, то мы долгое время подозревали их в том, что они занимаются классическим балетом. Подъем и голень у них составляют одну прямую, ноги сложены под собой, сидят они прямо, как изваяния, и только из-под задних округлостей торчат пальцы босых ступней. Выглядело это очень смешно, и нас так и подмывало отломить где-нибудь прутик и пощекотать у них между пальцами.
Поселившись вечером в маленьком пансионе, мы решили поиграть в сололских торговок. Стали коленями на пол, сдвинули их вместе и всю тяжесть тела опустили на пятки и тут же вскочили. Сухожилия подъема, не привычные к таким упражнениям, резко запротестовали. Ничего, торговки сидят так половину своей жизни, попробуем еще раз.
Мы не смогли выдержать и минуты…
Над озером робко поднимался новый день, искристое апрельское утро поспешно собирало все радужно сверкающие кристаллы, рассыпанные по росистой траве и листьям. Поверхность озера блестела, как гладко отполированное зеркальное стекло, по ней скользила стая рыбачьих лодок, а вершину вулкана окутывали такие прелестные пухленькие тучки, что смотреть на них было одно удовольствие. Воздух был насыщен влагой вчерашнего дождя и ароматом хвои дальних лесов.
Это был самый подходящий момент для того, чтобы осмотреться вокруг и произнести испанское adios краю, где Вергилий мог бы писать свои пасторали.
Двое встречных направились к недалекому маленькому полю. Они привязали длинной веревкой козу и принялись за работу. Только вблизи мы заметили, что лишь один из них был взрослым. Второй оказался совсем ребенком, ему было не более семи лет. Мальчонка привычно поплевал на ладони и движением, говорившим о твердом навыке, схватил мотыгу, рукоятка которой была едва ли не больше его самого. Когда мы остановились, поравнявшись с ними, и поздоровались, он посмотрел на нас равнодушным старческим взглядом и на исхудавшем, так мало похожем на детское, лице его резко очертилась морщина от горькой улыбки.
Без боли невозможно было смотреть на все это. Берешь в ладони его маленькие, изуродованные тяжким трудом руки со скрюченными пальцами, покрытые мозолями. И вдруг краски буйной природы словно бы померкли, помутнели прозрачные воды озера. Как может уживаться красота там, где на детских руках твердеют мозоли?
Мы долго были не в состоянии произнести ни слова. Разве в Гватемале нет обязательного обучения? Разве здесь не запрещен детский труд, как везде на свете?
— Законы, законы! — вздохнул Хулио. — Недостатка в них никогда не было. Некоторые президенты издавали их оптом. А действительность…
Только в 1936 году в Гватемале был отменен закон времен испанского вице-королевства, по которому кредитор мог держать индейца в качестве заложника и принуждать его к рабскому труду до тех пор, пока долг не будет покрыт. Но чтобы помещики не теряли рабочую силу, был провозглашен закон против бродяжничества, который обязывал каждого индейца отработать на отведенной ему земле хотя бы сто пятьдесят дней в году. Кроме того, и по сей день существует двухнедельная трудовая повинность на постройке дорог.
Единственным методом рекрутских наборов были облавы, охота на юношей. Тот, кто не мог показать свидетельство о прохождении воинской службы, отправлялся на год в казармы. Вот почему индейцы обязательно берут с собой в дорогу свои «военные свидетельства».
На развилке в Энкуэнтросе все было готово и собрано. Массивные доски, балки, деревянные клинья, тросы, плотничные гвозди. Здесь же стояла кучка индейцев, которых по нашей просьбе Хулио привез из Чичикастенанго, чтобы они помогли нам втолкнуть «татру» на грузовик. Они пришли и послушно ждали указаний. Но «татра» только загудела и как ни в чем не бывало выехала на возвышенный кран дороги над ответвлением ее, ведущим к Тотоникапану. Таким образом, в нашем распоряжении оказалась идеальная погрузочная платформа, и мы были избавлены от мучении с погрузкой. Задним ходом въедем в кузов, чтобы задняя часть «татры» с тяжелым мотором оказалась сразу же за кабиной.
Кузов словно черт отмеривал: он оказался длиною тютелька в тютельку три метра шестьдесят сантиметров. При таком расположении передние колеса повисают в воздухе.
Вот это сюрприз. Если мы ее развернем, вся тяжесть окажется сзади, и едва мы станем подниматься в гору, как зад кузова перетянет и «шевроле» встанет на дыбы…
Хулио божился, что он свой «шевроле» знает и что тот способен и не на такие номера. Правда, машины с мотором сзади у него в кузове еще никогда не бывало, но Хулио дает голову на отсечение, что ничего плохого не случится. Мы взялись за дело без особого желания, но ничего другого нам не оставалось.
Через два часа «татра» была укреплена чурбаками, заклинена и привязана к «шевроле» и выглядела так, словно испокон веков составляла с ним одно целое. Никакая тряска, никакие подъемы не могли теперь выбить ее из седла.
Только что Хулио приготовился нажать на стартер, как из-за поворота показался странный караван. Мы тотчас же вскочили, схватив фотоаппараты. По дороге маршировали друг за другом на двух ногах какие-то огромные гроздья прилипших один к другому матово-коричневых шаров. Только когда они были от нас метрах в пятидесяти, оказалось, что это искусно связанные обожженные глиняные горшки, прикрепленные каким-то непонятным образом к спинам сгорбленных путников. Одна из гроздьев была вполовину меньше других. Под ней согнулась хорошенькая девочка в широкополой шляпе. Когда марширующие гроздья увидели, что перед ними остановились не по-гватемальски обутые ноги, они попытались выпрямиться. Так мы впервые посмотрели этим людям в лицо.
Они удивленно глядели на нас исподлобья, без тени улыбки, как люди, которые с удовольствием выпрямились бы, но их сковывает страшная боль в спине. Все они тяжело дышали, и казалось, что они даже рады этой краткой остановке и могут немного передохнуть. У первого мужчины мы насчитали ровно двадцать горшков. Сквозь ручки их были продеты жгуты, и вся гроздь лежала сзади на чем-то вроде короба, напоминающего стул с короткими ножками.
— Это называется какаете, — сказал нам Хулио, увидев, с каким увлечением мы фотографируем. — А вон та кожаная подпруга впереди называется мекапале.
Без мекапале эта лавка гончара никогда не смогла бы отправиться в поход. Мекапале — это кусок бычьей кожи, вырезанный гончаром точно в соответствии с формой своего лба и с подвязанными к ней подпругами, с помощью которых во время ходьбы он поддерживает равновесие. Шерстью кожа обращена ко лбу, чтобы не терла. Со временем шерсть вылезает, после чего мекапале принимает форму лба и трет меньше, чем вначале. Поверх вороха горшков переброшен мешок с необходимыми дорожными принадлежностями, охапка смолистых лучин для растопки и столь же необходимая петате — свернутая циновка, сплетенная из камыша, которая в пути служит скатертью, а когда идет дождь — плащом. С этим чудовищным грузом индейцы путешествуют через горы и долины, за день делают по тридцать-сорок километров, продают горшки по двадцать пять — тридцать сентаво за штуку и возвращаются домой за новыми.
— Это бы все ничего, — обратился к нам сеньор Перес, когда мы проводили путников до ближайшего поворота. — К горам они привычны, ведь они родились в горах, путешествия тоже входят составной частью в их ремесло. А такие грузы они носят с малых лет, вы ведь видели девочку. Иногда случается, что товар они распродают полностью. Вместо того чтобы радоваться, что короб пустой, они грузят себе на спину тяжелые камин и домом возвращаются с ними, чтобы, мол, не отвыкать и не изнежиться.
Мы все никак не могли избавиться от этой картины, от вида узловатых жгутов, мышц, напрягавшихся под горою посуды при каждом шаге. Сколько таких ног мы уже повидали, путешествуя по этой части света! Ноги, бегущие легкой рысью в вихре пыли на гуановых островах в перуанских водах Тихого океана, согнутые под тяжестью шести-десятикилограммовых мешков смердящего птичьего помета. Ноги, выстукивающие стаккато по доскам причала в Пуэрто-Боливаре, в замкнутом кругу между горами бананов и ненасытным чревом корабля. Босые ноги аргентинских индейцев, скользивших по зеркалам замерзших луж в предместьях Ла-Кьякн. Босые ноги старух, посиневшие от холода и покрытые бесчисленными рубцами и шрамами, которые они подставляли лучам солнца в базарном закоулке горняцкого Потоси. Совершенно фиолетовые ножки младенца, сосущего обнаженную материнскую грудь, на которой таяли снежинки, — это было под заснеженными пиками Кордильер в перуанском Абанкае. Ноги индейцев, бредущих по снежной каше на высоте четырех тысяч метров, южнее перуанского Серро де Паско. Ощущение такое, словно вся Южная Америка пустилась в путь, она идет, таща на своем хребте богатства страны, горбится под чудовищным бременем, в кровь обдирает себе ноги, калечится и… голодает. При этом она бережет вьючных животных, лам, мулов и ослов, потому что они… дороже, чем человек!
Полтора века назад Александр Гумбольдт сравнил Южную Америку с голодным нищим, сидящим на груде золота.
Изменилось ли что-нибудь со времен Гумбольдта?
Изменилось! Над кручами Кордильер нынче летают не только кондоры, но и реактивные самолеты.
А американский индеец по-прежнему тащится пешком через горы и долины и продолжает обдирать ноги в кровь.
Взглянув на карту Гватемалы, вы найдете там уйму городов с удивительными названиями: Чимальтенанго, Момостенанго, Масатенанго, Кесальтенанго, Уэуэтенанго, Алоте-нанго, Хакальтенанго, известное нам Чичикастенанго и уйма других «тенанго». Дело в том, что «тенанго» — это ацтекское слово, означающее «место».
К одному из этих мест мы и приближались теперь в наступающих сумерках, благословляя тот миг, когда мы решились вверить «татру» кузову «шевроле» и шоферскому искусству нашего Хулио. О том, чтобы преодолеть горы в окрестностях Тотоникапана на второй скорости, нечего и думать! Вот уже шест