лампочки и всякое такое. А еще несколько старых книг. Там-то я его и нашел: мне нужна была какая-то справка, и я думал, что найду ее в этих книгах. Он там лежал на коробках с одеждой точно так, как вы видите сейчас. Ох, и испугался же я! Выскочил оттуда, как кот из собачьей будки, и крепко ударился головой, — он ощупал макушку. — Потом вернулся и вытащил его. Я думал, что он, может быть, еще жив. Майлз, за какое время мертвое тело окончательно коченеет?
— Часов за восемь-десять.
— Пощупайте его, — сказал Джек. Похоже было, что он забавляется, как человек, который много пообещал и теперь придерживается своего слова.
Я поднял неподвижную руку, придерживая ее за запястье, она была мягкой и гибкой. Даже не очень холодной на ощупь.
— Посмертное окоченение отсутствует, — заметил Джек. — Согласны?
— Согласен, — ответил я, — но ведь картина посмертного окоченения не всегда одинакова. Существуют определенные условия… — Я не знал, что еще сказать.
— Если хотите, — заявил Джек, — можете перевернуть его, но и на спине не найдете никаких ран. И на голове тоже. Никаких признаков того, что его убили.
Я засомневался, но по закону я не имел права прикасаться к мертвому телу, и только накрыл его тканью.
— Ладно, — сказал я. — Теперь куда — наверх?
— Ну да, — кивнул Джек; стоя в дверях, он держал руку на шнурке выключателя, пока мы не вышли.
Наверху, в гостиной, Теодора включила свет, расставила пепельницы, приветливо пригласила нас садиться, потом пошла на кухню и через минуту вернулась без фартука. Она уселась в легком кресле, мы с Бекки на тахте, а Джек устроился в кресле-качалке у окна. Почти вся передняя стена его гостиной представляет собой огромный сплошной лист стекла, так что можно видеть огни всего города, разбросанного среди холмов. Это замечательная комната.
— Хотите выпить? — спросил Джек.
Бекки покачала головой, а я сказал:
— Нет, спасибо, но вы на нас не обращайте внимания.
Джек с женой тоже не стали пить.
— Мы пригласили вас, Майлз, — заговорил Джек, — не только потому, что вы врач, но и потому, что вы умеете смотреть фактам в лицо. Даже если факты не такие, какими им положено быть. Вы не из тех, кто вылезет из кожи вон, доказывая, что черное — это белое только потому, что так удобнее. Для вас вещи таковы, какими они есть, в чем мы имели случай убедиться.
Я пожал плечами и ничего не сказал.
— Что вы можете добавить насчет того тела внизу? — спросил Джек.
Некоторое время я молча крутил пуговицу на пиджаке, пока не отважился сказать:
— Видимо, кое-что могу. Это бессмысленно, совершенно глупо, но я много бы дал, чтобы сделать вскрытие этого тела, потому что знаете, что я рассчитывал бы там найти? — Я посмотрел на всех — Джека, Теодору, Бекки, но никто не ответил; все сидели в напряженном ожидании. — Думаю, что я не смог бы найти никакой причины смерти. Я полагаю, что органы в таком же безупречном состоянии, как кожа. Все в порядке, вполне работоспособно.
Я дал им некоторое время, чтобы обдумать мои слова; произнося их, я чувствовал себя последним идиотом и в то же время был совершенно уверен в своей правоте.
— Это еще не все. Я уверен, что, когда доберусь до желудка, там внутри ничего не будет. Ни крошечки, ни единой частички еды, переваренной или непереваренной — ничего. Пусто, как у новорожденного. То же и в кишечнике — ни кусочка кала, ничего. Нигде ничего. Почему? — Я снова оглядел всех. Потому что я считаю, что тело никогда не умирало. Нет никакой причины смерти, потому что смерти не было. Оно никогда не умирало, так как никогда не жило. — Я пожал плечами и откинулся на тахте. — Вот так. Нравится?
— Еще бы, — отозвался Джек, энергично кивая головой.
Женщины молча наблюдали за нами.
— Мне этого вполне достаточно. Я только ждал подтверждения.
— Бекки, — обернулся я к ней, — а ты что думаешь?
Она мрачно покачала головой, потом произнесла:
— Я… поражена. И вообще, я не прочь выпить.
Все мы улыбнулись, и Джек поднялся было, но Теодора сказала: «Я сама» и встала с места.
— Всем по одной? — спросила она и отправилась на кухню.
В тишине, которая воцарилась в комнате, мы задумчиво закурили, неторопливо передавая друг другу сигареты и спички; через некоторое время вернулась Теодора и раздала стаканы. Каждый из нас немного пригубил, и тогда Джек сказал:
— Именно так я считаю, и Теодора тоже. Дело в том, что я ей не рассказывал о своих впечатлениях. Я просто дал ей посмотреть на это и сформулировать собственное мнение, так же, как и вам, Майлз. И это она первой сделала сравнение с медальонами: мы когда-то видели, как их изготовляют. — Джек вздохнул и покачал головой. — Мы целый день говорили и думали об этом, Майлз, а потом решили обратиться к вам.
— Вы больше никому об этом не говорили?
— Нет.
— Почему вы не вызвали полицию?
— Не знаю. — Джек взглянул на меня с легкой улыбкой. — У вас есть желание ее вызвать?
— Нет.
— Почему же?
Настала моя очередь улыбнуться.
— Не знаю. Но не хочу.
— То-то же, — кивнул Джек.
Некоторое время мы молча посасывали коктейль. Джек не спеша гонял льдинки в своем стакане, внимательно приглядываясь к ним, потом медленно произнес:
— Я чувствую, тут надо делать что-то большее, чем обращаться в полицию.
Сейчас не тот случай, когда можно переложить ответственность на кого-то.
Да и что, в конце концов, может сделать полиция? Это не труп, и мы это знаем. Это… — он дернул плечом, и лицо у него помрачнело, — это что-то страшное. Что-то… я даже не знаю, что. — Он поднял взгляд и посмотрел на всех нас. — Я только знаю и каким-то образом уверен в том, что мы не имеем права допустить здесь ошибку. Что существует выход — разумный, единственно правильный выход, одна-единственная вещь, которую нужно сделать, — и если мы ее не сделаем, если ошибемся, произойдет что-то ужасное.
Я спросил:
— Что сделать, например?
— Не знаю. — Джек повернулся и посмотрел в окно. Потом опять перевел взгляд на нас и едва заметно улыбнулся. — У меня неудержимое желание… обратиться непосредственно к президенту в Белый дом, или к начальнику штаба армии, шефу ФБР, в морскую пехоту или кавалерию, к кому угодно. — Он покачал головой, криво усмехаясь собственной решительности. — Майлз, я имею в виду вот что: нужен кто-то — неважно кто, лишь бы это был тот самый человек, который усвоил бы сразу и бесповоротно, насколько это важно. И я хочу, чтобы он, или они, сделали то, что нужно, без ошибки. А все дело в том, что человек, с которым я бы связался, даже если он выслушал бы и поверил мне, может оказаться совсем не тем человеком, который поступит наилучшим образом. В чем бы это ни заключалось. Но одно я знаю наверняка — это дело не для городской полиции. Это… — он опомнился, сообразив, что повторяется, и замолчал.
— Знаю, — откликнулся я. — У меня точно такое же чувство — что все надежды мира сосредоточены на нас.
В медицине иногда, в тяжелых ситуациях, ответ или ключ к решению возникает практически ниоткуда; видимо, это делается где-то в подсознании.
Я спросил:
— Джек, какой у вас рост?
— Метр семьдесят пять.
— Точно?
— Ну да. А что?
— А какой, по-вашему, рост у тела внизу?
Он внимательно посмотрел на меня, потом произнес:
— Метр семьдесят пять.
— А вес ваш какой?
— Семьдесят. — Он кивнул. — Да, примерно столько же весит и тело. Вы попали в яблочко: у него мои размеры и строение тела. Однако оно не очень похоже на меня.
— И еще. У вас есть штемпельная подушечка?
Он повернулся к жене:
— Есть у нас?
— Что?
— Штемпельная подушечка? Для экслибрисов.
— Да. — Теодора поднялась и подошла к столу. — Где-то тут есть. — Она нашла подушечку, Джек взял ее, потом из другого ящика вынул лист бумаги.
Я подошел к столу, и Бекки вслед за мной. Джек намазал краской подушечки всех пяти пальцев правой руки и протянул их мне. Я взял его кисть, придавил пальцы, старательно раскатывая каждый, к листу бумаги и получил полный ряд четких отпечатков. Потом я взял подушечку и лист.
— Пойдете, девушки? — указал я на дверь.
Они посмотрели друг на друга, их совсем не тянуло возвращаться к этому бильярдному столу, но и оставаться тут одним не хотелось. Бекки сказала:
— Не хочу, но пойду.
Теодора тоже кивнула.
Внизу Джек включил лампу над бильярдом. Она слегка покачивалась, и я придержал ее за абажур. Но пальцы у меня дрожали, и я только сделал хуже.
Все равно она качалась то в ту, то в другую сторону: яркий круг перемещался с одного края стола на противоположный, оставляя на мгновение гладкий лоб в полутьме. Создавалось впечатление, что тело немного шевелится. Я схватил кисть правой руки, сосредоточившись на ней и стараясь не смотреть на лицо. Я намазал краской кончики всех пяти пальцев, потом положил лист бумаги с отпечатками пальцев Джека на широкий борт бильярда, рядом с правой рукой тела. Поднял его руку, положил ее на белый лист и сделал отпечатки всех пальцев точно под отпечатками пальцев Джека.
Бекки застонала, когда мы увидели то, что вышло, да и всем нам стало не по себе. Потому что одно дело рассуждать о теле, которое никогда не было живым, о заготовке. Но совсем другое дело, затрагивающее что-то первобытно-глубинное в мозгу, когда эти рассуждения подтверждаются.
Никакого рисунка не было: было пять абсолютно гладких, непроницаемо черных кругов. Я старательно стер краску с пальцев, и все мы наклонились, столпившись под раскачивающейся лампой, и уставились на потемневшие кончики этих пальцев. Они были гладкими, как у новорожденного. Теодора тихо пробормотала:
— Джек, мне сейчас будет плохо.
Он обернулся, подхватил ее — она уже сгибалась пополам — и потащил наверх.
В гостиной я сказал Джеку, покачивая головой:
— Я знаю, как это правильно назвать. Это заготовка, которая не завершена и ждет окончательной доводки.