Идя по улице, я снова заметил, как много мусора кругом; урны были переполнены, обрывки газет и кучи мусора лежали под дверями магазинов, под фонарями и почтовыми ящиками. На незастроенном участке буйно разрослись сорняки, хотя было постановление муниципалитета выпалывать их. Бекки пробормотала: «И тележки с хлопьями нет». Действительно, много лет тележка на красных колесах стояла на тротуаре рядом с этим участком, а теперь там были только сорняки.
Мы дошли до ресторана Элмана; еще в прошлый раз, когда я был там, я удивился, почему так мало посетителей. Когда теперь мы остановились и заглянули в окно, там было всего два человека, хотя в этот час ресторану полагалось быть переполненным. В окне, как всегда, висело меню. Я присмотрелся: в меню было всего три мясных блюда, хотя раньше значилось семь или восемь.
— Майлз, когда это все произошло? — Бекки обвела рукой полупустую улицу.
— Понемногу, — я пожал плечами. — Только сейчас мы начинаем понимать это — город умирает.
Мы отвернулись от витрины ресторана; проехал грузовик водопроводчика Эда Берли, и мы поздоровались с ним. Потом снова наступила неприятная тишина, которую нарушал только топот наших туфель по асфальту.
На углу, у аптеки Лавлока, Бекки деланно небрежным тоном сказала:
— Давай выпьем кока-колы или кофе.
Я кивнул, и мы зашли. Я понимал, что она хотела не пить, а лишь избавиться от этой улицы хоть на минутку, то же ощущал и я.
У стойки сидел посетитель, что меня удивило. Потом я удивился, что же я нашел в этом удивительного, но после прогулки по Мейн-стрит я был почти уверен, что найду любое место пустым. Человек у стойки обернулся, чтобы посмотреть на нас, и я узнал его. Это был коммивояжер из Сан-Франциско; когда-то я вправил ему вывих. Мы сидели рядом с ним, и я поинтересовался: «Как дела?» Старый мистер Лавлок вопросительно взглянул на меня из-за стойки, и я показал два пальца: «Две кока-колы».
— Паршиво, — ответил мой собеседник. На его лице еще оставались следы улыбки от приветствия, но мне показалось, что в глазах его мелькнула тень враждебности. — По крайней мере в Санта-Мире, — добавил он.
Потом он несколько минут присматривался ко мне, будто размышляя, стоит ли продолжать разговор. За стойкой зарычал сифон, наполняя наши стаканы кока-колой. Мой сосед наклонился и тихо спросил:
— Что тут, черт побери, происходит?
Подошел мистер Лавлок со стаканами, медленно и заботливо поставил их и немного постоял, доброжелательно подмигивая. Я подождал, пока он прошаркает в глубь магазина, а затем в свою очередь спросил:
— Что вы имеете в виду? — и отпил кока-колы. Вкус у нее был мерзкий: напиток был слишком теплый и не перемешанный, ни ложки, ни соломинки не было, и я отставил стакан.
— Нигде никаких заказов. — Коммивояжер пожал плечами. — Не то чтобы совсем не заказывают, но только основное, самое необходимое. Ничего лишнего. — Тут он вспомнил, что нежелательно ругать город перед коренными жителями, и изобразил веселую улыбку. — Вы что, ребята, объявили забастовку покупателей, что ли?
Потом деланная веселость исчезла.
— Никто ничего не покупает, — угнетенно пробормотал он.
— Ну, я думаю, что сейчас у нас дела идут не очень хорошо, вот и все.
— Возможно. — Он поднял свою чашку и размешал кофе на дне, мрачно уставившись на него. — Я только знаю, что вряд ли стоит сейчас приезжать в этот город. Сюда теперь и не доберешься, только дорога туда и назад занимает полтора часа. А те заказы, что поступают, можно принимать и по телефону. Не я один, — извиняющимся тоном добавил он, — все ребята так говорят, все коммивояжеры. Большинство из них уже и не приезжает; в этом городе и на бензин не заработаешь. У вас тут даже кока-колы негде купить или, — он показал на свою чашку, — кофе выпить. В последнее время этот город дважды оставался совсем без кофе, а сегодня он хотя и есть, но ужасный, отвратительный. — Он одним глотком допил кофе, скривился и сполз со стула с выражением уже ничем не прикрытой враждебности, не заботясь больше об улыбке. — Что такое, — сердито спросил он, — разве ваш город живьем умирает? — Он вынул монету, нагнулся, чтобы положить ее на стойку, и прошептал мне на ухо со сдержанной горечью:
— Они себя ведут так, будто им совсем не нужны коммивояжеры. — С минуту он смотрел на меня, потом профессионально улыбнулся. — Бывайте, док, — проговорил он, вежливо кивнул Бекки и пошел к двери.
— Майлз, — обратилась ко мне Бекки. — Послушай, Майлз, — она говорила шепотом, но голос у нее был напряженный, — разве возможно, чтобы целый город отгородился от всего мира? Постепенно отучая людей приезжать сюда, пока город не перестанут замечать? А то и совсем забудут?
Я обдумал это и покачал головой.
— Нет.
— Но дорога, Майлз! Единственная дорога в город, почти непроходимая — это же бессмыслица! И этот коммивояжер, и весь вид города…
— Невозможно, Бекки; для этого нужно, чтобы весь город вел себя как один человек. Нужно полное единение всех жителей в мыслях и поступках. Включая нас с тобой.
— Что ж, — спокойно ответила она, — они пытались включить нас.
Я ошеломленно посмотрел на нее: это была правда.
— Пошли, — сказал я, положил монету на стойку и поднялся. — Пойдем отсюда, мы уже видели то, что нужно было.
На следующем углу мы миновали мой кабинет, и я взглянул вверх на свое имя, написанное золотыми буквами на окне моего этажа; казалось, я там был Бог знает когда. Потом мы свернули с Мейн-стрит на нашу улицу, и Бекки сказала:
— Мне нужно зайти домой поговорить с папой. Это мне совсем не нравится, Майлз, тяжело видеть его таким, как сейчас.
Мне нечего было ответить, и я только кивнул. За один квартал от Мейн-стрит, немного впереди, находилась старая двухэтажная публичная библиотека, и я вспомнил, что сегодня суббота, значит, библиотека закрывается в половине первого.
— Зайдем сюда на минутку, — сказал я.
Мисс Вайандотт сидела за кафедрой, когда мы по широким ступеням поднялись в зал, и я дружелюбно улыбнулся ей, как всегда. Она работала в библиотеке, еще когда я школьником прибегал туда за комиксами, и представляла собой полную противоположность устоявшемуся образу библиотекаря. Это была маленькая живая женщина с седыми волосами и умными глазками, и у нее можно было разговаривать в читальном зале, не громко, конечно. Можно было и курить — она заботливо расставляла пепельницы, и там были удобные плетеные стулья с подушечками у низеньких столиков, заваленных журналами. Она сделала библиотеку уютным местечком, где приятно было провести часок-другой, где встречались друзья, чтобы тихонько обсудить книги, не стесняясь при этом покурить. Она замечательно относилась к детям, проявляя к ним доброжелательное терпение, и мальчишкой я всегда помнил, что я тут желанный гость, а не докучливый посетитель.
Мисс Вайандотт всегда нравилась мне, и сейчас, когда мы остановились рядом с ней и поздоровались, она улыбнулась гостеприимно и тепло; благодаря этой улыбке я всегда чувствовал себя здесь как дома.
— Привет, Майлз, — сказала она. — Очень рада, что ты снова начал читать, — тут я хмыкнул. — Рада видеть тебя, Бекки. Передай привет папе.
Я спросил:
— Можно посмотреть подшивку «Трибюн», мисс Вайандотт? За последнюю весну: первая половина мая, скажем, с первого по пятнадцатое.
— Конечно, — ответила она, а когда я хотел сам взять подшивку, она сказала: — Нет, сиди отдыхай, я принесу.
Мы сели за столик, закурили, потом Бекки начала листать какой-то женский журнал, а я — солидный «Кольерс». Прошло немало времени, пока мисс Вайандотт появилась в дверях книгохранилища; я уже погасил сигарету и заметил, что на часах двадцать минут первого. Она с улыбкой держала огромный фолиант в полотняной обложке с тиснением: «Санта-Мира трибюн. Апрель, май, июнь 1953 года». Мисс Вайандотт положила его нам на стол, и мы поблагодарили ее. Вырезка Джека была датирована 9 мая, поэтому я отыскал номер газеты за предыдущий день.
Мы вдвоем просмотрели первую страницу, старательно изучая каждую заметку; там ничего не было ни об огромных семенных коробочках, ни о профессоре Л. Бернарде Бадлонге, и я перевернул страницу. В левом верхнем углу второй полосы мы увидели прямоугольную дыру сантиметров пятнадцать длиной и в две колонки шириной; репортаж был старательно вырезан бритвой.
Мы с Бекки переглянулись, а затем просмотрели остатки этой полосы и всю газету. Во всем номере «Трибюн» за 8 мая мы не нашли никакого упоминания о том, что нас интересовало.
Мы взяли номер от 7 мая и начали с первой полосы. Там не было ничего о Бадлонге или о коробочках. Внизу первой полосы «Трибюн» за 6 мая была дыра сантиметров в двадцать длиной и в три колонки шириной. В номере от 5 мая внизу тоже была дыра такой же длины, только на две колонки.
Это была не догадка, а внезапная интуитивная уверенность — я знал, и все — и я резко повернулся на стуле, чтобы посмотреть на мисс Вайандотт.
Она неподвижно стояла за кафедрой, уставившись на нас, и, когда я перехватил ее взгляд, лицо ее было окаменелым, лишенным всякого выражения, а глаза — блестящими, до боли внимательными и какими-то нечеловечески холодными, словно у акулы. Это продолжалось какую-то секунду — она сразу же улыбнулась приятно и вопросительно.
— Чем-нибудь помочь? — вымолвила она со спокойной, доброжелательной заинтересованностью, которую я знал за ней все эти годы.
— Да, — сказал я. — Пожалуйста, подойдите сюда, мисс Вайандотт.
Ласково улыбаясь, она вышла из-за кафедры и направилась через зал к нам. Больше никого в библиотеке не было; большие часы над кафедрой показывали двадцать шесть минут первого, и единственная ее помощница ушла несколько минут назад.
Мисс Вайандотт остановилась около нас, посматривая на меня с ласковой доброжелательностью. Я указал на дыру в газете.
— Перед тем, как принести нам эту подшивку, — неторопливо произнес я, — вы вырезали все заметки о семенных коробочках, которые были найдены здесь прошлой весной. Не так ли?