Она нахмурилась, возмущенная этим обвинением, и наклонилась, удивленно присматриваясь к изувеченной газете.
Тогда я встал и посмотрел ей прямо в глаза. Я сказал:
— Не беспокойтесь, мисс Вайандотт или кто вы там есть. Не нужно разыгрывать перед нами спектакль. — Я наклонился ближе, заглянул ей прямо в глаза и прошептал: — Я знаю, что вы такое.
Какой-то миг она стояла растерянная, беспомощно переводя взгляд с меня на Бекки, потом, наконец, перестала притворяться. Седая мисс Вайандотт, которая двадцать лет назад дала мне первую в моей жизни достойную книгу «Приключения Гекльберри Финна», теперь смотрела на меня с невыразимо холодной и безжалостной отчужденностью. Лицо ее сделалось каменным и пустым. В ее взгляде не оставалось ничего общего со мной; рыба в море была бы мне роднее того существа, которое смотрело на меня. «Я знаю вас», сказал я, и она ответила неимоверно далеким и равнодушным голосом:
— Правда?
Потом она отвернулась и оставила нас.
Я кивнул Бекки, и мы вышли из библиотеки. На улице мы некоторое время молчали, потом Бекки покачала головой.
— Даже она, — пробормотала Бекки, — даже мисс Вайандотт. — У нее в глазах заблестели слезы. — О Майлз, — прошептала она и посмотрела кругом: на дома, мирные газоны, улицу, — сколько же еще?
Я не знал, что ответить, и только покачал головой. Мы направились к дому Бекки.
Глава 13
Перед домом Бекки стоял какой-то автомобиль. Мы его узнали, когда подошли ближе: это был «плимут» 1947 года. Краска на нем выцвела от солнца.
— Вильма, тетя Алида и дядя Айра, — пробормотала Бекки, посматривая на меня. Потом добавила: — Майлз! — Мы были уже около ворот, и она остановилась на тротуаре. — Я не пойду туда!
Я призадумался.
— Мы не зайдем в дом, — сказал я, наконец, — но увидеть-то их нам надо, Бекки.
Она хотела возразить, но я объяснил:
— Мы должны знать, что происходит, Бекки! Нам надо узнать! Иначе вообще не стоило возвращаться в город.
Я взял ее за руку и потянул за собой вдоль газона.
— Где они могут быть? — Когда она не ответила, я почти грубо потряс ее за плечо. — Бекки, где они могут быть? В гостиной?
Она молча кивнула: мы тихонько обошли дом и добрались до старой широкой веранды под самыми окнами гостиной. Окна были открыты, и из-за белых занавесок доносились голоса. Я остановился, снял туфли и кивнул Бекки.
Держась за мое плечо, она тоже разулась, и мы вдвоем неслышно пробрались на веранду, где и бели прямо на пол под открытым окном. Нас никто не мог видеть: мы были полностью отгорожены от улицы большими старыми деревьями и высокими кустами.
— …Еще немного кофе? — послышался голос отца Бекки.
— Нет, — ответила Вильма, и было слышно, как зазвенела чашка, которую она поставила на стол вместе с блюдцем. — Мне нужно к часу вернуться в магазин. А вы с дядей Айрой можете оставаться, тетя Алида.
— Нет, — произнесла тетя Алида, — нам тоже пора идти. Жаль, что мы не увидели Бекки.
Я медленно поднял голову, чтобы заглянуть в комнату над самым подоконником, чуть сбоку. Все четверо были там: седой отец Бекки с сигаретой в зубах, полная краснощекая Вильма, старый крепенький дядя Айра и маленькая женщина с приятным лицом — тетя Алида. Все они выглядели точь-в-точь как всегда. Я повернулся к Бекки, размышляя, не допустили ли мы ужасной ошибки и не являются ли все эти люди на самом деле теми, кого мы давно знаем.
— Мне тоже жаль, — откликнулся отец Бекки. — Я думал, что она должна быть дома. Она вернулась в город, как вы знаете.
— Да, это нам известно, — подтвердил дядя Айра. — И Майлз вернулся.
Меня удивило, откуда они знают о нашем возвращении, да и вообще о том, что мы уезжали из города. И тут случилось такое, от чего у меня волосы на голове встали дыбом.
Я вспомнил об одном случае… Когда я еще учился в колледже, в городе был чистильщик обуви, негр лет под сорок. Он работал возле одной из старых гостиниц, и его знал весь город. Жители любили Билли за его колоритность.
Для каждого постоянного клиента у него было свое персональное обращение!
«Доброе утро, профессор!» — приветствовал он худощавого бизнесмена в очках, который ежедневно чистил у него ботинки. «Здравствуйте, капитан!» обращался он к кому-то. «Приветствую, полковник!», «Добрый вечер, доктор!», «Генерал, рад вас видеть!» Лесть была очевидной, и клиенты всегда усмехались — нас, мол, на это не возьмешь, однако всем это нравилось.
У Билли была необычайная любовь к обуви. Он всегда удовлетворенно кивал, увидев на ком-то новую пару. «Хорошая кожа», обычно приговаривал он с твердой уверенностью, «приятно работать с такими ботинками», и сразу же владелец ботинок испытывал какую-то дурацкую гордость от своего хорошего вкуса. Если обувь была старенькой, Билли, бывало, внимательно присматривался к блеску, наведенному его щетками, говаривал: «Только хорошая старая кожа может так отражать свет, лейтенант». А если кто-то появлялся в дешевых туфлях, его молчание было красноречивее слов. Все, кто знал Билли, считали его счастливым, удивительно счастливым человеком. Он получал удовольствие от своего труда, а деньги для него не играли значительной роли. Когда вы клали монету ему в ладонь, он даже не смотрел на нее — все его внимание было сосредоточено на ваших ботинках и на вас самих; и каждый отходил от Билли с чувством удовлетворенного самолюбия.
Как-то ночью я не ложился до рассвета — участвовал в каком-то студенческом веселье, а под утро остановил машину в заброшенной части города, километра за четыре от колледжа, почувствовав, что хочу спать и не в состоянии доехать домой. Я отвел машину на обочину и устроился на заднем сиденье под одеялом, которое всегда возил с собой. Через минуту меня разбудили шаги на тротуаре рядом, и мужской голос тихо произнес:
— Доброе утро, Билл!
Я не видел того, кто поздоровался первым, но сразу узнал другой голос, усталый и раздраженный.
— Привет, Чарли! — Голос был знакомый, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит. Человек заговорил снова, но тон его вдруг изменился:
— Доброе утро, профессор! — произнес он с какой-то злорадной сердечностью. — Доброе утро! — повторил он. — Вы только посмотрите на эти ботинки! Вы их носите — дайте вспомнить — в четверг будет уже пятьдесят шесть лет, а они все такие же блестящие! — Голос принадлежал Билли, слова и интонации были те же, которые помнил весь город с чувством приятного удовлетворения, но сейчас они звучали какой-то пародией, диссонансом.
— Не обращай внимания, Билл, — неуверенно пробормотал первый голос, но Билли не останавливался.
— Я просто влюблен в эти ботинки, полковник, — продолжал он с каким-то желчным удовлетворением от собственных слов. — Все, что мне нужно, полковник, это заниматься чьими-то ботинками. Разрешите мне их поцеловать! Пожалуйста, позвольте мне поцеловать ваши ноги! — Накопленная за долгие годы горечь изливалась в каждом его слове. Чуть ли не полчаса, стоя на тротуаре среди трущоб, в которых он жил, Билли упражнялся в пародии на самого себя. Время от времени приятель пытался остановить его:
— Не нужно, Билл, не нужно, говорю тебе. Не обращай внимания.
Но Билли не замолкал. Еще никогда в жизни я не слышал такого алого и горького презрения в человеческом голосе, презрения к людям, которые снисходительно похлопывали его по плечу, и еще большего презрения к самому себе… Вдруг Билли резко остановился, горько рассмеялся и сказал:
— Пока, Чарли!
Приятель тоже улыбнулся, слегка стесняясь, и ответил:
— Не позволяй им согнуть себя, Билл.
Их шаги стихли в противоположных направлениях.
Никогда больше я не чистил ботинок у Билли и обычно обходил стороной его рабочее место. Лишь однажды я забыл об этом и снова услышал голос Билли: «А вот это уже настоящий блеск, начальник!» Я поднял глаза и увидел лицо Билли, которое прямо-таки светилось удовольствием, отражаясь в блестящем ботинке, который он держал в руках. Я посмотрел на крепкого мужчину в кресле и увидел его ласковую улыбку; затем повернулся и зашагал по тротуару, и мне было стыдно за себя, за этого мужчину, за Билли и за весь род человеческий…
— Она вернулась в город, — сказал отец Бекки, и дядя Айра ответил:
— Да, это нам известно… И Майлз тоже вернулся. — Тут он добавил: — Как дела, Майлз? Многих сегодня прикончил? — Впервые за много лет я услышал в другом голосе те же нотки оскорбительной издевки, которые присутствовали в голосе Билли.
— Перевыполнил норму, — ответил дядя Айра, повторяя мой ответ на его вопрос неделю назад — годы назад — на газоне рядом с его домом, и дядин голос с безжалостным сарказмом воспроизводил мои собственные интонации.
— О, Майлз, — чуть не простонала Вильма, и что-то в ее голосе заставило меня содрогнуться, — я хотела зайти к тебе и рассказать о том… что случилось. — Тут она деланно рассмеялась, изображая смущение.
Маленькая тетя Алида хихикнула, подхватывая разговор Вильмы со мной:
— Мне так неудобно, Майлз. Я не совсем понимаю, что произошло, — от одного тона ее голоса меня чуть не выворачивало, — или как об этом рассказать, но… я снова пришла в сознание. — Голос маленькой старушки изменился. — Не нужно объяснять, Вильма, — она прекрасно имитировала мой голос и манеру разговора. — Я хочу, чтобы ты ни о чем не беспокоилась, только забыла обо всем.
Они все рассмеялись — беззвучно, растягивая губы в пародии на улыбку, с абсолютно холодными глазами. Теперь я знал, что это вовсе не были Вильма, дядя Айра, тетя Алида и отец Бекки, — они вообще не были людьми, и меня чуть не вырвало. Бекки сидела рядом, прижавшись к стене, с белым, как мел, лицом, и по выражению ее глаз я понял, что она почти потеряла сознание.
Я изо всех сил ущипнул ее за руку, одновременно прикрыв ей рот ладонью, чтобы она не вскрикнула от внезапной боли. Увидев, что кровь приливает к щекам, я костяшками пальцев до боли тер ей лоб, пока в глазах у нее не появилось выражение удивления и злости. Прижав палец к губам,