В жилом здании на другой стороне улицы свет горел более чем в десятке окон. Оглядываясь через плечо, он мог видеть лоб человека, закрывшегося газетой; в другом окне он видел синевато-зеленое мерцание телевизионного экрана. Всего в двадцати с небольшим ярдов у него за спиной были десятки людей, и как бы хорошо было, если бы хоть один из них подошел к своему окну и посмотрел…
Несколько секунд Том смотрел на освещенные четырехугольники. И ждал. Но никто не подошел к окну. Человек, читавший газету, перевернул страницу и продолжал читать. Мимо другого окна промелькнула чья-то фигура и немедленно исчезла.
Во внутреннем кармане пиджака он нашел небольшой сверток бумаг и, вытащив одну из них, стал рассматривать эту бумагу при свете лампочки, горевшей в его комнате. Это было старое письмо, его имя и адрес были написаны красными чернилами. Ухватившись за край конверта, он туго свернул его и достал из нагрудного кармана коробку спичек. Том не мог действовать обеими руками и, зажав в зубах бумагу, открыл коробку свободной рукой, затем согнул одну спичку, не вынимая ее из коробки, и большим пальцем стал тереть головкой намазку.
Он тер и тер, с каждым разом нажимая все сильнее, и вот спичка зажглась и обожгла ему палец. Зажав коробку в руке и прикрыв ее телом, Том поднес пламя к бумажке, которую держал в зубах. Взяв свернутую бумагу, он держал ее горевшей частью вниз, наблюдая, как пламя распространяется вверх по бумаге, которая в конце концов ярко разгорелась. И он стал размахивать горевшей бумагой.
У него в кармане было три письма, и он сжег все три, держа каждое до тех пор, пока пламя не начинало лизать руку, и только тогда выпускал письмо, и оно падало на улицу. Когда он жег последнее письмо, человек в окне на той стороне улицы отложил газету, встал и даже, как казалось Тому, собирался выглянуть в окно. Но он прошел по комнате и исчез из виду.
В кармане у Тома Бенеке было несколько монет. Он стал их бросать, по три-четыре зараз. Но если даже они в кого-то попали или кто-нибудь заметил их падение, никто не подумал, откуда они падают, и никто не взглянул вверх.
Держась за оконный переплет одной рукой, Том снова обыскал карманы. Но теперь — ведь он оставил бумажник на столике, когда переодевался, — у него ничего не оставалось, кроме желтой бумажки. И совершенно не к месту ему пришла в голову мысль, что появление его трупа на тротуаре останется вечной загадкой: ведь раз окно закрыто, почему, как и откуда же он мог свалиться? Какое-то время его труп даже останется неопознанным, и эта мысль почему-то была особенно невыносима, и ему стало еще страшнее.
В кармане будет найдена только желтая бумажка. «Содержимое кармана мертвеца, — подумал он, — один лист бумаги с неразборчивыми карандашными записями».
Он прекрасно сознавал, что вот-вот все кончится: руки его, с помощью которых ему удавалось сохранять равновесие, стоя на карнизе, все время дрожали. И ему стало ясно, что уж если он упадет, это будет означать, что все, положенное ему от жизни, он получил. Ничего тогда изменить уже будет нельзя, и ничего более не удастся прибавить к жизни — ни впечатлений, ни удовольствий. Как он теперь раскаивается, что сегодня вечером не пошел вместе с женой в кино! А сколько было таких вечеров! Сколько вечеров он оставлял ее одну, а сам работал, и ему было жаль этих вечеров. Он удивлялся, откуда у него взялось непомерное честолюбие и почему его жизнь пошла в таком направлении, вспомнил часы, потраченные, чтобы занести свои записи на желтую бумагу, из-за которой он здесь очутился. «Содержимое кармана мертвеца, — подумал он с внезапным гневом, — бесцельно потраченная жизнь». «Но не могу же я бесконечно стоять и цепляться здесь, пока не поскользнусь и не упаду!» — говорил он себе. Оставалось последнее, что стоило попробовать; он это уже знал, но пытался об этом не думать, а теперь ничего иного не оставалось, как на это пойти. Он знал, что сейчас, когда он стоит, согнув колени, на карнизе, держась кончиками пальцев одной руки за узкую деревянную планку, он может, крепко сжав кулак, очень медленно отвести назад другую руку примерно на ярд, пока не почувствует, что приближается к пределу равновесия, а затем изо всей силы, насколько это возможно с данного расстояния, ударить кулаком по стеклу.
Том Бенеке стоял лицом к окну, зная, что нужно ударить сплеча с расстояния меньше двух футов, и он не знал, сумеет ли кулаком пробить толстое стекло. Может быть, да; он мог представить себе, как это произойдет, он ощущал это всеми нервами руки. А может быть и нет; он представлял себе и это — чувствовал, как кулак ударяет по стеклу, стекло не разбивается, и кулак сразу же отскакивает, как срываются пальцы другой руки, и как он, падая с карниза, срывает планку вместе с гвоздями.
Он выжидал, отведя руку назад и сжав ее в кулак, и бить не торопился, зная, что, может быть, вся его жизнь заключена в этой паузе.
И он понимал, что прожить на несколько секунд дольше, пусть даже стоя на этом карнизе, куда лучше, чем погибнуть хоть на секунду раньше, чем следовало. Рука затекла. Том опустил ее вниз и дал отдохнуть.
И вот он понял, что настало время сделать попытку. Нельзя же бесконечно стоять, согнув колени, и ждать, пока его окончательно покинет воля и он свалится с карниза. И Том снова занес кулак, зная, что на этот раз не опустит руку, пока не ударит. Локоть его приходился над Лексингтон-авеню, а пальцами другой руки он вцепился в планку и все ждал, чувствуя с каждой секундой все большее напряжение и возбуждение. Он подумал о Клер без слов, с тоской, затем отвел руку чуть подальше, сжав до боли кулак и зная, что теперь он сделает это. И вот, собрав все остатки сил, он вынес руку вперед, обрушил удар на стекло, воскликнув: «Клер!»
Он слышал звук разбитого стекла, почувствовал, как валится вперед, и схватился рукой за занавески. На пол посыпались осколки. И затем, еще раз согнув колени, просунувшись одной рукой до плеча в глубь комнаты, он стал вынимать из рамы большие куски и осколки стекла, кидая их на ковер.
И, ухватившись за края уже пустой оконной рамы и поднимаясь в комнату, торжествующе улыбнулся.
Он не упал на пол и не стал бегать по комнате, как это себе обещал; первые несколько секунд ему даже казалось вполне естественным и нормальным, что он находится там, где есть. Том Бенеке всего-навсего повернулся к столу, вытащил из кармана скомканный лист желтой бумаги, разгладил его и положил на прежнее место; затем с рассеянным видом положил на листок карандаш. Словно недоумевая, он покачал головой и подошел к шкафу.
Он достал из шкафа пальто и шляпу, но, чтобы не терять времени, не стал их надевать. Он шел встречать жену. Когда он закрывал дверь, по комнате, как и в тот раз, пронеслась струя теплого воздуха.
И он увидел, что карандаш скатился с желтой бумаги, а сама бумага беспрепятственно вылетела в пустую раму окна и исчезла в темноте, совсем исчезла из его жизни.
Том Бенеке расхохотался, а затем прикрыл за собой дверь.
Повторный шанс
Сам знаю: мне нипочем не объяснить, как это меня занесло в годы, которых ни одна живая душа толком уже и не помнит. Могу разве что рассказать, какие чувства я испытал, когда в старом придорожном сарае впервые увидел чудо.
Я заплатил за него семьдесят пять долларов, заработанных в поте лица за целый семестр: я учусь в колледже в своем родном Хайлесберге, штат Иллинойс. Пожилой фермер молча принял деньги и смерил меня пристальным взглядом, не сомневаясь, что я рехнулся. А я не сводил глаз с искореженных, ржавых, загаженных крысами, запыленных останков на дощатом полу, пролежавших там неопрятной кучей с той поры, как их свалили здесь тридцать три года назад. Теперь эта куча принадлежала мне. Если вам когда-либо случалось наконец заполучить то, чего вы жаждали всей душой настолько, что предмет мечтаний являлся вам даже во сне, тогда вы, может быть, поймете, что я ощущал, взирая на пыльную груду лома, которая некогда называлась автомобилем марки «Джордан Плейбой».
Вы и не слыхивали о такой машине, если вам меньше сорока и если вы не разделяете моего увлечения, не предпочитаете «Мерсер» с откидным верхом 1926 года, или двухдверный «Паккард» 1931-го, или шедевр 1924-го «Уилле Сент-Клэр», или «Франклин» 1931-го с воздушным охлаждением новейшей двухцветной самоходной коляске выпуска 1957 года. Я же был вне себя от возбуждения.
И возбуждение не оставляло меня: на то, чтобы восстановить машину, ушло четыре месяца и это еще очень мало. До начала летних каникул я ходил на занятия, потом нашел место продавца в магазине, а кроме того, мне назначали свидания, иногда я выбирался в кино и, уж точно, спал каждую ночь. Но все, чем я жил на самом деле, все, что меня интересовало всерьез, — так это работа над машиной: по утрам с шести до восьми, по полчаса в обеденный перерыв, а нередко и по вечерам — с той минуты, когда я возвращался домой, и до того мгновения, когда падал с ног от усталости.
Мои родители до сих пор живут в старом доме, где отец появился на свет, а в глубине участка прячется сарай, в котором есть подъемник с цепями, верстак и полный набор инструментов. В течение трех лет я ремонтировал там машины, форсировал движки — из моих рук одно за другим выходили черные чудища с приподнятыми задами. Теперь с меня хватит, пусть этим развлекаются старшеклассники. А мне уже двадцать. Я жил ожиданием этого дня: вот выверну корпусные болты, оттащу на подъемнике кузов в сторону и примусь за реставрацию моей собственной, лично моей «классики». Да, их называют именно так — «классика»: это конкретные модели определенных лет выпуска, имеющие достоинства, которых нет у современных машин и о которых стоило бы напомнить людям.
Но реставрировать «классику» не значит поставить новый движок, заменить утраченные части чем подвернется, кое-как выправить вмятины и выкрасить кузов в канареечно-желтый цвет. Реставрировать — значит восстановить все, как было, как должно быть. Фермер, продавший мне «Джордан», рассказывал, что машина угодила под поезд; столкновение было не очень сильным, но достаточным, чтоб ее перевернуло, выбросило на поле и превратило в железный лом, а тех, кто сидел в ней, убило. Правое заднее колесо да и запаска были безнадежно искорежены — клубок рваных спиц и смятых ободов. Кузов прогнулся, а местами и треснул. Остальное тоже было не в лучшем виде, хотя блок мотора не пострадал. Обивку сидений погрызли крысы, от нее по сути ничего не осталось. Никелевые покрытия заржавели и отваливались хлопьями, ни одной наружной детали не сохранилось — о них напоминали лишь дырки для крепления. Зато три колеса оказались годными или почти годными, и части кузова уцелели все без исключения.