XIV
Впервые за восемнадцать лет жизни у брата (с тех самых пор, как Богатенков взял ее из госпиталя и привез к себе в дом) Даша ехала в поезде, и потому все для нее было ново, непривычно, возбуждало в ней интерес и поднимало настроение; несмотря на слабость, которую она все еще испытывала, несмотря на прошедшую бессонную ночь, после которой она особенно чувствовала себя утомленной, она не ложилась теперь, а сидела у окна и смотрела на все то, мимо чего проносился поезд. Параллельно с железной дорогой, то приближаясь к ней, то отдаляясь от нее, тянулось асфальтированное шоссе, и Даша с удовольствием следила за этой серой лентой и за машинами, которые мчались по ней, отставая от поезда и исчезая; ей интересно было, когда вдруг на переезде, в ряду выстроившихся за полосатым шлагбаумом автомашин она видела крестьянскую телегу, дугу, пегую лошаденку и колхозника в расстегнутой рубахе и с кнутом, или вдруг после густой березовой рощи, шелест листьев которой она как будто слышала сквозь стук и гул, наполнявший купе, открывалась взгляду поляна и был виден стог, возле которого, как жучок, суетился маленький красный трактор-стогометатель, подавая копны наверх, и был виден человек наверху, вершивший стог, и в такую минуту, хотя окно было плотно закрыто, купе как будто наполнялось, как ей казалось, запахом сена, поля, набегавшей реки, а за рекою на красном обрывистом берегу уже вставали корпуса какого-то строящегося завода; когда поезд как бы врывался в тоннель, на высоких откосах открывались выложенные то красным кирпичом, то белым камнем надписи, и потому, что все они были почти одинаковыми, Даша читала их, уже не вникая в смысл, а увлекаясь лишь тем, что успевала разобрать все буквы; она читала номера разъездов и названия маленьких станций, мимо которых, не останавливаясь, проносился поезд, и весь этот наблюдаемый ею мир казался ей каким-то особенным. Она чувствовала себя так, будто уезжала от прошлого и впереди открывалась ей иная, новая, деятельная жизнь. «Я сделаю все, — тихо и про себя говорила она, глядя в окно и думая о Николае (она, в сущности, ни на минуту не забывала о нем, и это только казалось ей, что набегавшие за окном виды отвлекали ее), — я сделаю все, чтобы он встал на ноги, чтобы жил и радовался. Боже мой, Коленька, Коленька!» — говорила она. Станции, поля, рощи, деревни — все это продолжало наплывать и сменяться, и Даша глядела на все, не поворачиваясь к лежавшему на полке Егору; но мало-помалу внимание ее начало сосредоточиваться на том, о чем она думала, что было дорого и радостно ей в минувшей и теперь как бы оставляемой ею жизни и что ожидало ее впереди; в сознании так же неторопливо и ясно возникали и сменялись (как они возникали и сменялись за окном) картины, как она растила Коленьку и заботилась о нем. То она видела, как купает его в ванне, маленького, только что привезенного Емельяном из Криводолки, и все это как живое вставало в ее сознании, и в ладонях она как будто снова чувствовала мягкие и худые руки Николая; то ей вспоминалась комната, полная гостей, празднично накрытый стол с приготовленными ею салатами, с рыбным пирогом посередине стола, на блюде («Как он удачно получился, и все было тогда вкусно, и все были довольны», — говорила она себе теперь), и Коленька, счастливый, получивший аттестат зрелости, и счастливый Емельян («Он весь вечер улыбался и был разговорчив, он был доволен сыном», — говорила она себе теперь), и все друзья Николая, товарищи и подруги по школе, одноклассники, которых она пригласила, — был полный дом народу, было шумно и весело, и Даша, как она в тот день наблюдала за всеми, стоя у кухонной двери, так вновь сейчас она обводила мысленным взглядом всех, особенно обращая внимание на лица девушек и гадая, как и тогда, какая из них подошла бы Николаю; она теперь улыбнулась тому, как она выбирала невесту Коленьке, и весь тот праздник представлялся ей вершиной ее прошлой жизни. Потом Николай уехал поступать в институт, и были уже только встречи, и проводы, и дни одиночества в теплой зимней квартире, работа Емельяна, его молчаливое чтение газет по вечерам у журнального столика, были письма Николая, и этот его последний приезд и несчастье, которое приключилось с ним там, в незнакомой ей Федоровке, куда, торопясь и отстукивая версты, вез ее сейчас поезд. Она представляла себе больницу, где лежал Николай, и представляла, как она будет ухаживать за ним; сердце ее сжималось от боли, когда она думала о том, как она увидит своего Коленьку. Теплые, душевные материнские чувства, давно томившиеся в ней, теперь поднимались и волновали ее, она чувствовала, что всю нежность, на какую была только способна, все умение, все-все, что бы ни потребовалось от нее, она отдаст Коленьке, и она видела в этом теперь интерес и цель жизни.
За окном все так же наплывали и сменялись картины, поезд двигался от станции к станции, и в душе Даши происходило то же движение застоявшихся чувств и мыслей, и это внутреннее движение поглощало сейчас все ее внимание. Она не слышала, как Егор, наклонившись с полки, спросил ее, будет ли она обедать; только когда он, выждав минуту, громче и отчетливее повторил: «Не пора ли обедать, Дарья Захаровна?» — она повернулась к нему и посмотрела на него ясным и удивленным взглядом.
«Нет, — выразили ее глаза, — мне хорошо, и я ничего не хочу!» Но, видя, что Егор не понимает ее, она отрицательно покачала головой и затем снова принялась смотреть в окно.
«Может быть, и в самом деле еще рано», — подумал Егор, откидываясь и ложась на спину.
Все долгие часы, пока двигался поезд, Егор то дремал, то просыпался и просто лежал с закрытыми глазами, вслушиваясь, как стучат под вагоном колеса, набирая разбег, стремясь к чему-то и не достигая предела, то смотрел на багажную полку, на чемоданы и коричневый поручень, не дававший соскользнуть чемоданам с полки; то доставал папиросу, закуривал, и табачный дым синим струящимся облачком медленно перемещался под белым потолком купе к центру и втягивался в никелированные щели вентилятора.
Как это всегда бывает, чем дальше отъезжал поезд, чем больше времени отделяло Егора от той минуты, когда он простился с Шурой, тем приглушеннее и спокойнее становились его мысли о ней и в общий ход рассуждений и воспоминаний все чаще вплетались иные события. То он думал о Варзине, который отдыхал где-то в Кисловодске и вот-вот должен был приехать, и что он мог привезти и сказать нового о Шуриных родителях — отце и матери, — их жизни и гибели; то думал о подполковнике Богатенкове: «Он не знает, что я сопровождаю Дарью Захаровну, и, конечно, удивится, но… надо будет рассказать ему обо всех разъездовских делах, и это тоже, наверное, удивит его», — то вставала перед ним будто незначительная, но врезавшаяся в память картина, как утром, еще до отправления поезда, когда он, посадив Дашу в купе, прохаживался вдоль вагонов в ожидании Шуры, он вдруг увидел на перроне Настасью, жену покойного Ипатина. Он сразу узнал ее. Рядом с ней стоял пожилой человек с бородкой и бельмом на глазу; он что-то беспрерывно и торопливо говорил Настасье, она слушала, и на лице ее, Егор хорошо заметил это, было выражение испуга и подавленности. «О чем он говорил ей?» — думал теперь Егор. Тогда, на вокзале, беспокоясь о Шуре и занятый мыслями о ней, он уловил всего лишь несколько фраз, и лишь на мгновение мелькнуло в его голове: «А не тот ли это старик, предъявлявший иск на изъятое награбленное золото, о котором говорил Лаврушин?» — но впереди, на перроне, между людьми, уже шагала Шура, и Егор, забыв обо всем, пошел ей навстречу. «Да, конечно, это тот самый старик», — думал теперь он, мысленно поражаясь тому, что старик тот хотя внешне и не был похож на Ипатина, но чем-то все же напоминал его: мешковато ли сидевшей на нем одеждой (будто с чужого плеча), или выражением лица, или той неестественной сутулостью, которая возникает в людях не от старости, а от постоянного желания стать незаметным, укрыться, съежиться, вобраться в себя или еще чем-то пока неясным, но очевидным для Егора? «Странно, но сходство, однако, есть», — думал он. Потом он говорил себе: «Да что он мне дался, этот старик» — и снова возвращался к Варзину, к Шуре, о чем было ему приятнее и желаннее думать.
Вагон покачивало однообразно, ритмично, успокаивающе, и Егора опять охватила дремота. Когда он открыл глаза, Даши в купе не было. Он спрыгнул с полки, заправил рубашку, причесался; но теперь, когда он стоял, он вдруг почувствовал, что голоден.
— Дарья Захаровна, — сказал он вошедшей в эту минуту в купе Даше. В руках она держала пухлую никелированную мыльницу и полотенце. — Как вы себя чувствуете? Не сходить ли нам в вагон-ресторан да не пообедать ли как следует, а?
«Что вы, какой ресторан!» — сказали глаза Даши, обращенные на Егора. Но так же, как и час назад, когда Даша заметила, что Егор не понимает ее, она отрицательно покачала головой.
— Почему?
«Как же я на людях, вы что, о чем говорите?!»
— Почему? — снова спросил Егор. Но уже в ту минуту, как он спрашивал, он понял, почему она отказывается пойти в вагон-ресторан. Взглянув на шарф, прикрывавший ее лицо, и слегка покраснев от своей неловкости, он тут же добавил: — Может быть, вам что-нибудь заказать или принести?
Даша уже не отвечала глазами; она присела за столик, написала на бумажке: «Если можно, попросите у проводника чаю, я больше ничего не хочу, а вы сходите и пообедайте» — и передала написанное Егору.
— Хорошо, — сказал Егор, прочитав.
Он заказал проводнику чай и, дождавшись, пока тот принес, и затем оставив Дашу одну, пошел в вагон-ресторан.
В общем вагоне, через который он проходил, он наткнулся на сгрудившихся в коридоре людей. Где-то в центре (за головами и спинами ничего не было видно) что-то происходило, шел какой-то оживленный разговор и слышался громкий женский голос.
— Что там? — спросил Егор у стоявшего ближе всех к нему мужчины в пижамной куртке и с открытой волосатой грудью, которую он почесывал пальцами.
— Да ничего особенног