Из сказанного я не делаю практических выводов; оно только иллюстрация к мыслям, которые вызвали мое не посланное письмо Кусковой. Формулировать их можно кратко: я не вижу позиции, на которой мы здесь можем служить России. Мы либо стоим на позиции непримиримости, и тогда жизнь развивается помимо нас и без нас. Если же мы пытаемся пойти другой дорогой и работать с большевиками, то становимся «сменовеховцами», т. е. заведомо предаем интересы России. Пока – вот наша альтернатива. Будущее вне нашей воли и воздействия. Одно из двух: либо элементы оздоровления создадутся вокруг самой власти, в ней самой, и она повернет сама и низвергнет за собой страну, даже без нашей помощи, естественным процессом жизни; дальновидный и честный капитал окажет поддержку этим элементам. Либо этого не будет: тогда предстоит тяжелая полоса, когда произойдет соединение хищнического капитала с наиболее подлыми элементами большевистской власти; тогда разложение России будет продолжаться, и Россия либо умрет как национальный орган, как раньше ее умирало много других национальных организмов, либо в процессе гниения вызовет и ускорит возникновение тех здоровых органических сил, которые остановят разложение. Но и в том и в другом случае мы остаемся простыми зрителями, т. е. лишними людьми.
Во всем том, что я Вам пишу, есть, конечно, логический пробел, который я хорошо ощущаю. Вы можете мне сказать, и Вы будете правы, что при таком взгляде на дело надо либо безропотно и со спокойствием исполнять ремесло лишнего человека, или ехать в Россию, не став сменовеховцем, и показать на собственном примере, что можно делать. Это все правда. Но во-первых, дело не во мне лично, а в эмиграции, в ее настроении, в известном массовом тяготении; такого решения эмиграция ни за что не примет. Сделать же это одному, показав пример – я не хочу; и совсем не потому, чтобы боялся, а просто потому, что этот пример не только не вызовет ничего, кроме соблазна, но, наверное, придется по душе только тем сменовеховцам, которые мне омерзительны. Noblesse oblige[443] – и я на это не пойду. А успокоиться на роли лишнего человека, писать мемуары, сотрудничать в газетах или просто поступать на службу – мне пока претит. Эмиграция была когда-то трогательна; когда мы видели аристократок, работающих в качестве модисток, предводителей и офицеров в роли метрдотелей, шоферов, лакеев и т. п. Это было ново и часто умилительно. Но к этому теперь привыкли; и когда эти занятия становятся профессией, это начинает производить обратное впечатление. Роль российской эмиграции в Европе в качестве прислужников европейских капиталистов, их развлекателей или нахлебников убивает если не уважение к ней, то всякий политический интерес. Вот тупик, из которого я выхода не вижу. Сменовеховцем я не стану, но обслуживать французскую буржуазию тоже не захочу. Тут стоит предел, за которым я пока себя не вижу»[444].
Очень важными представляются выводы из письма Маклакова от 4 декабря 1923 г.: «Вы можете сказать, что я начал за здравие, а кончил за упокой. Это от того, что я отдал дань эгоцентризму, и от теории перешел к практике, и к основному вопросу: что делать? Как ясно я чувствую справедливость слов Кайо, который сказал в своей защитительной речи, что бывают моменты, когда трудность не в том, чтобы исполнить свой долг, а в том, чтобы понимать, в чем он состоит. Вы лично как-то удивительно счастливо ухитряетесь сочетать спокойствие духа с сознанием невозможности «действовать». Это, вероятно, потому, что Вы больше меня инженер, естествоиспытатель и т. п., который понимает, что такое непреодолимая сила законов природы. Я все-таки адвокат и политик, которые привыкли к тому, что они обязаны действовать, хотя бы из их действий ничего и не выходило. Адвокат не может промолчать и в совершенно безнадежном деле. Но ведь в данном случае мое отношение к этому вопросу происходит не из-за одних профессиональных навыков адвоката. Я не ошибаюсь, когда думаю, что мы и могли бы и должны бы действовать; наши действия не обязаны вовсе заключаться непременно в том, чтобы либо вести гражданскую войну, либо подстреливать Воровских. Пусть под скорлупой зреет цыпленок. Но снаружи мы управляем теми живыми клеточками, которые в этом цыпленке созревают. Но и снаружи яйцо можно окружить здоровой температурой или такой, от которой цыпленок сгниет или замерзнет. Это функция небольшая, но необходимая. Но относительно России мы и ее не соблюдаем. Отчасти потому, что мы в точности не знаем степени нужной для этого цыпленка температуры. Мы колеблемся от блокады до признания большевистской власти. И так как мы не знаем, какая температура нужнее, то и предпочитаем воздерживаться dans le doute astiens toi[445]. Но этой функции я не исполняю еще больше потому, что работать над созданием такой температуры значило бы, в сущности, работать над эмиграцией, над ее объединением, над приведением ее к разуму, и эта тягостная работа для практической цели представляется мне столь же безнадежной, сколь заливание пожара спринцовкой. Очевидно, дом сгорит раньше, чем я залью пожар; в России цыпленок созреет раньше, чем эмиграция между собой сговорится. А простое горделивое сознание, что я правильнее других понимаю положение, что если бы меня послушали, то было бы лучше для меня, не только не утешение и не оправдание, а как раз наоборот. Со мной это случается уже не в первый раз, и в этой позиции Кассандры я не вижу для себя ничего ни лестного, ни утешительного. И оттого во мне нет Вашего олимпийского спокойствия, и потому нет и той мудрости, которая без спокойствия не мыслима. Но довольно. Последними словами Вашего письма Вы указывали некоторый подход к практическому делу. Буду ждать развития этой мысли, тем более что Ваши предчувствия правильны: в отношении большевизма сейчас Европа стоит на плохом пути, но только и в этом эмиграция ей помешать не способна»[446].
В конце 1923 г. вновь поднимается тема «Смены вех», на этот раз в контексте места и роли российских послов для будущей России. В письме от 10 января 1924 г. Бахметев полемизирует с Маклаковым: «Приступаю ко второй части Вашего письма, посвященного России. На странице 37-ой, резюмируя мысли, Вы пишете – «я не вижу позиции, на которой мы здесь можем служить России; мы либо стоим на позиции непримиримости, и тогда жизнь развертывается помимо нас, или… мы становимся сменовеховцами, т. е. заведомо продаем интересы России». На странице 40-й продолжаете Вы – «мы колеблемся от блокады до признания большевиков»; немного выше, оперируя над цыпленком и скорлупой, Вы, однако, говорите – «снаружи яйцо можно или окружить здоровой температурой, или такой, от которой цыпленок сгниет или замерзнет, это функция небольшая, но необходимая».
Вопрос поставлен Вами в лоб. Более того, поставлен в плоскости того окружения русской эмиграцией, которое господствует в Париже и с которым я столкнулся в прошедшем году. Мои парижские впечатления полностью подтверждают Ваши слова – или блокада (скажу в скобках – бравада), или сменовеховство. Вернувшись из Лондона и Берлина и остро чувствуя, что «при всех этих переговорах мы отсутствуем», я сделал известную Вам попытку договориться о реальных вещах и на реальном языке с людьми, которых хочется вывести из этого ужасного положения абсолютной никчемности. Результаты у нас в свежей памяти. В атмосфере Парижа Вы не можете ничего писать иного, так как, говоря об эмиграции, Вы невольно говорите об знакомых нам друзьях и приятелях. Этим, может, объясняется неизбежное с Вашей стороны настойчивое повторение вещей, которые, собственно, по существу не требуют доказательств. Со слов Вашего приятеля из России Вы пишете: там «публика не хочет революции»; усталость и изможденность странно сочетается с активной жаждой творчества. Это все, конечно, так. Россия консервативна, и консервативно настроенное население не делает революций даже против ненавистной ему власти»[447].
По сути дела, Бахметев и Маклаков оказались заложниками своего положения послов: они видели все недостатки и даже опасности воинствующего антибольшевизма «белой эмиграции», но были вынуждены лишь в своей тайной переписке критиковать адептов непримиримых антисоветских взглядов. Одновременно они сознавали необходимость проведения политики «компромиссов и эволюций», однако без лакейства перед большевиками «позднего сменовеховства». Разумеется, Бахметева и Маклакова даже условно нельзя назвать сторонниками «Смены вех», но определенно заметно их стремление выразить те же идеологические тенденции, которые на определенном этапе выражали и «сменовеховцы», а именно: строительство русского национально-демократического государства и отказ от непримиримой борьбы против советской власти, надежды на ее эволюцию в сторону либерально-демократических основ. Если большинство «сменовеховцев» достаточно быстро превратились в поборников большевиков, то Бахметев и Маклаков были вынуждены из-за положения послов скрывать свои истинные взгляды от эмигрантской общественности, что позволило им сохранить свой имидж непримиримых антибольшевиков. Только сохранившаяся в архиве Гуверовского института войны, революции и мира Стэнфордского университета (США) тайная переписка двух российских послов позволила узнать их подлинные взгляды, разобраться в эволюции подходов, отметить соприкосновение вектора их поиска новых идей русского либерализма с подобными поисками тех, кого было принято называть «сменовеховцами».
Вслед за авторами сборника «Смена вех» Маклаков и Бахметев уделяют значительное внимание в своей переписке возможности эволюции большевистского режима «в сторону обычной демократии». Маклаков под псевдонимом выступает в журнале «Смена вех», когда без его согласия Ю. В. Ключников опубликовал выдержки из писем посла. Несмотря на недовольство фактом публикации в подобной форме, контакты Маклакова и Ключникова продолжались, что видно из переписки с Бахметевым. Однако быстрое «скатывание сменовехов» к пробольшевистским позициям приводит к тому, что не только Маклаков и Бахметев осуждают подобную эволюцию, но и один из самых ярких «сменовеховцев» Н. В. Устрялов.