Грустный Зимин, постаревший от неожиданной тяжести свалившейся на него свободы, часто заявлялся теперь к Людмиле Васильевне в Дом культуры посмотреть на свое детище. «Возьми меня, что ли, библиотекарем», — притворно тяжело вздыхал он. «Приходи, — в тон ему отвечала Людмила Васильевна. — Я-то возьму, да ты сам не пойдешь, гордость не позволит — суетное в данном случае чувство. Погляди на нашего кукольника, он тоже с больших высот слетел, когда-то в кино снимался, в столичном театре играл, а простым Домом культуры не погнушался. Посмотри, какие спектакли ставит! И я, между прочим, когда-то неплохо малевала, выставлялась на выставках, надежды подавала... Везде, дорогой ты мой, можно дело делать, а не киснуть в гордом одиночестве, от которого никакого прока ни тебе самому, ни людям...» — «Нет, со мной все, завод меня съел, я теперь ни на что не годен», — отмахивался Зимин. «Завод в человеке кончается только вместе с жизнью, — остроумно парировала Людмила Васильевна, — это ты себе в голову вбил». — «Ну дай Бог тебе не иссякнуть раньше времени, — отвечал Зимин, — а я свое отпрыгал. Вот, пожалуйста, теперь все время ношу с собой валидол... Но посмотреть на вас приятно. Все же это я вам такой дворец отгрохал, другой бы поскупился. Хоть с этим-то ты согласна, Мила?..»
...Со временем город приостановил свое решительное наступление на окрестные деревни, и они, затаившие было дыхание, снова обрели уверенность и спокойно стали заниматься тем же, чем занимались уже много столетий: откармливали живность, собирали урожай, излишки везли на городской рынок. В прежние времена на рынок ходил отец, который, как ребенок, гордился своим умением торговаться. Коля даже как-то стеснялся его бойкости. «Что ж дыня у вас такая дорогая?» — «Аж с Кубани, милый, везла». — «Ну?! А я-то думал — с Луны! А как у вас там с уборкой — по радио передавали, на юге России сплошные дожди...» Коля тянул его за руку от какой-нибудь бабуси с петрушкой: «Будет тебе речь толкать ради пяти копеек». — «Дело не в копейках, а в умении разговаривать с людьми», — отвечал отец. Это умение он высоко ставил в человеке. «Общаться, а не просто балакать, это значит уметь задеть какую-то струну, проходящую и через самую заблудшую душу. У одного она становая, у другого побочная, но если сумеешь ее зацепить — она отзовется, потому что общая, человеческая, учись, сын». Научиться этому было нельзя, это могло только передаться по наследству, но не передалось. Коля был скован, застенчив. Простоте не научишься. Чему угодно, но не этому, старание казаться простым всегда выдает тебя с головой и делает смешным в глазах людей. Коля шел с отцом по улице и видел: идущие навстречу уже улыбаются ему, хотя он еще не сказал своей шутки, а их у него много было припасено, все веселые, хорошие. Слово человека, не обремененного никаким злым чувством — тайной обидой, завистью, ненавистью. Так и прожил свою жизнь налегке, ничего от людей не затаив — никакой выгоды, никакой копейки, никакой мысли, которой нельзя было бы поделиться. А погиб нелепо: поверил на слово подвыпившему механику, который на строительстве нового цеха занимался монтажом оборудования, и, сорвавшись с незакрепленной площадки транспортера, разбился насмерть. Хоронили отца всем городом. Могила его стала одной из первых могил на городском кладбище. Коле тогда исполнилось двенадцать лет. Он был в пионерском лагере и на похороны отца приехал с опозданием из-за проливных дождей, нарушивших сообщение с городом.
Мать в первые три года после его смерти все порывалась уехать к себе на родину, к сестре, проживающей в родительском доме в Борисполе, неподалеку от Киева, но ее отговорили. Да и слишком многое уже привязывало ее к этому городу — могила мужа, работа, друзья и коллеги.
Базар еще только протирал глаза. Пришли самые опытные покупатели, приехали самые расторопные продавцы — они знали, что сейчас можно хорошо поторговаться, поскольку хозяйкам еще надо успеть на работу.
Коля пробежался вдоль прилавков, взял всякой мелочи на борщ, сходил в молочный павильон за творогом, купил два граната и несколько красивых яблок — все это не торгуясь, с видом богатого молодого человека. «И перед кем я так выставляюсь, — подумал он про себя, — ведь случайные, совершенно незнакомые люди, что мне до их мнения? Неужели не видно, что я за птица, неужели они не замечают, как падает у меня сердце, когда они называют цену?» Сердце падает, а пальцы забираются в кошелек, а в кошельке последняя десятка, закрученная в трубочку, отложенная про запас. Да, надо устраиваться почтальоном и разносить телеграммы. Нужно сделать так, чтобы мать об этом не сразу узнала. Он будет потихоньку вкладывать в ее кошелек заработанные деньги: она никогда не помнит, сколько лежит в кошельке, и провести ее будет несложно. «Завтра же пойду на почту», — решил Коля.
На обратном пути он сам с собой спорил — это вошло у него в привычку, после того, как мать впервые попала в больницу. Он вступил в тот возраст, когда человек начинает осознавать самого себя и сравнивать себя с другими. Коля сравнивал не в свою пользу. Он думал: «Вот стоят на базаре мои ровесники, помогают родителям продавать помидоры... Быть может, они прочли меньше книг, чем я, но знают о жизни наверняка больше моего, иначе откуда у них это спокойствие в лицах, уверенность в жестах, независимость в интонациях? Настоящие уже люди, самостоятельные. А я какой — ненастоящий, что ли?..»
Полгода назад, весной у них в школе проходила дискуссия на тему: «Какими качествами должен обладать настоящий человек». Такого успеха не ожидала и сама классная руководительница, большая любительница внеклассных занятий и всяких диспутов. Вначале класс хихикал, от самой плоской остроты взрывался здоровым хохотом, приветствуя дуновение жизни в вялой атмосфере дискуссии. Галина Ивановна нервно усмехалась и вела свое: «Ну вот ты, Тихомиров, скажи, что думаешь? Громче, мы не слышим. На переменах у тебя такой звонкий голос прорезывается, аж в ушах звенит, а тут что же?.. А ты что отмалчиваешься, Черемина?» Коля не таясь читал в «Науке и жизни» статью о радиопеленгации. Лана, наслаждаясь в душе беспомощностью классной, ткнула его в бок пальцем:
— Пиф-паф. Лучше б на час раньше отпустила, зануда — детям нужен свежий воздух.
— А ты, Зимина, что думаешь? Ну-ка выскажи свое мнение, ведь оно у тебя есть, не так ли?..
Лана приподнялась так устало, точно высвобождалась из невидимых оков, и уставила свои большие глаза на учительницу.
— Лично я, Галина Ивановна, — кротким голосом сказала она, — думаю, «что в человеке все должно быть прекрасно: и душа, и мысли, и одежда...»
— И зарплата, — подсказали ей сзади.
Класс довольно захихикал.
— Это чужое мнение, а я спрашиваю твое собственное.
— Мама говорит, — тем же голоском продолжала Лана, потупившись, — что мне еще рано носить туфли на высоком каблуке. А уж собственное мнение иметь — и подавно!
Эта шутка повлекла за собой бурю. Особенно взъярились девочки, не любившие Лану, у которой вообще был дар плодить вокруг себя недоброжелателей. Спорили, как это бывает часто, ни о чем, потому что никаких таких заветных мыслей эти головы еще не успели выносить, но язык уже был достаточно острым и бойким, что особенно ценилось сверстниками, язык на добрую милю опережал ум, спорили, лишь бы себя выкрикнуть.
«Митрополиты Введенские и наркомы Луначарские...» — иронически подытожил Коля, рассказывая все это матери. Ему было интересно ее мнение относительно настоящего человека. Людмила Васильевна всегда внимательно выслушивала Колю, положив себе за правило в эти минуты даже руки ничем не занимать, чтобы не отвлекаться.
— К чему же вы пришли?
Коля, довольный тем, что так по-взрослому все это изложил, сказал:
— Пришли к тому, что в нашем девятом «В» нет ни одного настоящего человека, все поддельные. Но крик стоял ужасный. Разыгралось сине море в рукомойнике.
Он не ждал изъявлений восторга от сдержанной матери, но хотя бы на одобрительную улыбку мог рассчитывать за свой красочный рассказ... Людмила Васильевна молча поднялась и ушла в спальню. Тут Коля почувствовал, как все его перья полиняли и попадали на пол, он стоит ощипанный и ежится от прохлады. Но что именно ей не понравилось в его рассказе? Коля в растерянности взялся за веник, потом отшвырнул его и толкнул дверь комнаты.
Людмила Васильевна как ни в чем не бывало протирала тряпкой флакончики у своего трельяжа.
— Ну, в чем дело? — потерял терпение Коля. — Что я такого сказал? То есть что я не так сделал? Надо было выступить как все, что ли?
Мать посмотрела на него в зеркало и отложила тряпку. Сдержанность слетела с нее, глаза ее гневно сузились.
— Выступать или нет — твое дело, а вот тон превосходства, с которым ты все это изложил, не делает тебе чести. Поверь мне, бесплодное дело считать себя умнее других. Так только дурак может думать или оборотистый хам. Тебя, наверное, интересует, что я думаю о настоящем человеке? А вот что — настоящий всегда должен уважать других и себя. Отец твой был такого же мнения. Все, аудиенция окончена.
Жестокая отповедь, но Коля и сам временами сознавал, что его иногда следует щелкнуть по носу. Во всяком случае от двух женщин — от матери и Ланы — он еще мог это вынести.
Семья Ланы Зиминой была совершенно не похожа на его собственную. Прежде Коля полагал, что во всех семьях думают, говорят, поступают точно так же, как и у них в доме. В его семье говорили как думали, поступали как говорили, ничто ни с чем не расходилось. Открытие, что все люди, оказывается, разные, пришло к Коле недавно и многое заставило его пересмотреть, над многим задуматься, в том числе и над природой самого открытия: все, оказывается, уже есть, надо только самому открывать, открывать невидимые двери, это и есть опыт. Люди как деревья — разные. Одно растет в тесном лесу, в соседстве с другими деревьями, и не знает, где кончается одно, где начинается другое: ветка переливается в ветку, тень переходит в тень, общие птицы сквозят через лес всю его жизнь напролет. Другое растет над обрывом, над рекой, за его спиной сомкнулись полчища других деревьев, но в лицо дышит простор, оно видит даль, мыслит каждой своей веткой в отдельности. Третье укоренилось на вершине мира, оно озирает жизнь, расстилающуюся у его подножья. Так и человек — один тесно окружен людьми, ни один день его жизни не проходит без них, он видит мало и су