на меня обругает.
Все эти годы жизненный путь тетушки был полон блестящих успехов и благополучия, можно сказать, впереди виднелись лишь безграничные перспективы. Только однажды она не на шутку нас испугала. Это случилось более десяти лет назад. Тетушка сообщила радостное известие — первого октября она собирается выйти замуж, и позвала маму и всех старших срочно приехать в Пекин. Воодушевление старшего дяди от этой новости еще не улеглось, как младшая тетя выяснила, что тетушка выходит замуж за сына верховного главнокомандующего. Дядя так напугался, что чуть не выронил телефонную трубку. Дядя подумал, за сынка какого именно главнокомандующего, стал загибать пальцы, да не насчитал больше одиннадцати человек. У сына главнокомандующего тоже ведь есть и имя, и фамилия — что за шутки она с нами шутит? Дядя был так встревожен, что даже забыл об обычной вежливости и напрямую спросил, разобралась ли тетушка в этом вопросе.
— Ой, зову вас приехать, приезжайте и все.
Родители и остальные старшие посовещались и единодушно решили пока никому ничего не говорить, приехать в Пекин, во всем разобраться, а там видно будет. Все мы начали строить догадки: правда ли он сын главнокомандующего? Старший или младший? Сколько ему лет? Вышли в интернет, потратили кучу времени, но так ничего и не прояснили. Перед самым отъездом старший дядя еще раз позвонил тетушке и в лоб спросил:
— В конце концов, разъяснишь, в чем дело?
— Ох, приезжайте и все, зачем так много вопросов?
— Совершенно очевидно, что о сыне верховного главнокомандующего есть историческая сводка, информация, на ком он женится, и если что пойдет не так, СМИ сразу же поднимут шум, даже в анналы истории занесут. Ты, Чжэн Цзе, конечно, сноровистая, но разве такое возможно?..
Старший дядя, муж старшей тети и мой отец втроем отправились в столицу с важной миссией.
В самом деле, в этот раз их встречала не только тетушка — вместе с ней приехали бравые офицеры на военных машинах, зрелище было величественным. Все с почтением и избыточной вежливостью поприветствовали друг друга и пожали руки. Однако по прошествии нескольких дней сомнений только прибавилось, а после того как обстоятельно расспросили тетушку, что к чему, показалось, что вопросов стало еще больше. Если продолжить докапываться до сути, то можно и дров наломать, а тогда сконфузится уже не только одна тетушка.
Спустя буквально несколько дней свадебную церемонию отменили. К счастью, по тетушке нельзя было сказать, что она убита горем. Сидя, по обыкновению, со скрещенными на груди руками, она сказала, что член НПКСК пригласил ее на обед, он уже приглашал несколько раз, нехорошо вновь отказываться.
До наступления первого октября отец с дядьями забронировали обратные билеты. Тетушка уговаривала их погостить еще несколько дней, но они ответили, что дома есть дела. Тетушка не стала настаивать.
Шэн Хуэй. К северу от реки Уси
Ветер подобен прошлому
Как и все деревушки, раскиданные по равнине Хэда, наше село напоминает еще не раскрытую книгу в зеленой обложке. В листве деревьев ютятся ветер, птицы и дела минувших лет. Приземистые дома, словно вяжущие язык плоды мелии, сплошь покрыты следами, которые оставило после себя время. Пруд в зарослях зеленой травы посреди деревни похож на зеркало, от него исходит мягкий, приятный свет. Кажется, что широкую глинистую дорогу проложил порыв ветра, который затем умерил свой пыл и принялся дуть на копны сена, гумно, огороды, дворы, пристань, задние дворы, проникая в каждый деревенский уголок.
Протекающая здесь река Уси несет с собой печальные песни рыбьих стай и отражение бескрайней синевы небес, придавая деревушке опрятный и свежий вид. После дождя речная вода становится мутной, образуя многочисленные воронки и увлекая за собой мелкий мусор с верховьев реки: циновки, ветви деревьев и рваную одежду. В детстве я не знал, где река берет свой исток и куда впадает. Я даже не знал ее имени. Я был невежествен, ничего не ведая ни о реке, ни о времени, ни о мире.
Больше всего мне нравилось находиться дома. Когда я вспоминаю наш старый дом, на память приходят красный бабушкин сундук и дневник отца в черном переплете. Я помню наш стол, лишенный глянцевого блеска. Его тусклый мрачный вид внушал мне беспокойство. Этот стол был самым древним предметом в доме. В его незыблемости таилось суровое величие. Со двора внутрь проникало сияние желтой глины. Каждая вещица в доме была мне знакома. Я знал, что метла из рисовой соломы стоит за серой дверью. Ведра с рисом держали у бабушки под кроватью. В курятнике лежали сваленные в груду сельскохозяйственные инструменты, хранились корзины с рассадой и тазик для мытья ног.
Дом был мал, меньше некуда, потолки — низкие, ниже некуда, внутри — тускло и темным-темно. Внутренний двор был размером с полкомнаты, в доме — одна комнатушка, которую перегораживала циновка. Внутреннюю половину отвели родителям под брачные покои. Здесь все было красного цвета: резная кровать, малый комод, шкаф, стол, деревянный стул. Плетеный короб, в котором хранилось постельное белье и верхняя одежда, громоздился на шкафу, а сверху лежало нечто, завернутое в коричневый платок и напоминавшее дневник в кожаном переплете. Во внешней половине комнаты стояли бабушкины кровать и кресло. Если сесть в кресло, раздавался резкий скрип, похожий на бабушкин кашель.
Очаг находился перед бабушкиной кроватью. Разумеется, он был весь черный от копоти. С потолка свисали два крюка: один — для керосиновой лампы, другой — для овощной корзины, куда от случая к случаю клали помидоры, зеленые финики, сочные медовые персики и водяные орехи. Посудный шкаф стоял в углу, в нем хранилась фарфоровая посуда с голубой росписью, на которой было отпечатано имя отца. Помню, что в то время мне больше всего нравилось сидеть на кухне на соломенной циновке.
В печи было черным-черно. От прогоревшей рисовой соломы шел слабый аромат. Яркие искры дарили мне ощущение тепла. Перед дождем всегда дул сильный ветер. Дым не находил себе выхода и попадал обратно в комнату. Тогда дом наполнялся едким запахом гари. Начинался дождь. Он барабанил по зеленой черепице крыши. Я лежал в объятьях бабушки и слушал всякие мрачные истории под дробь дождя. Мне было несказанно тепло и приятно.
Перед воротами находилось гумно. Его окружал зеленой стеной высокий орешник. Южнее проходила главная деревенская улица, усеянная угольным шлаком. В детстве я часто сидел на пороге, играя комками глины и внимательно наблюдая за прохожими. Еще южнее протекала река Уси. Вымощенная зелеными плитами пристань утопала в прозрачной воде. Два склонившихся тополя переплелись ветвями, образуя зонтик.
Летом после полудня, дождавшись, когда взрослые уснут крепким послеобеденным сном, я выскальзывал из дома и бежал на пристань. Среди водорослей плавали рыбы, скользя меж них так же ловко, как я улизнул со двора. С реки дул ветер, он приносил с собой частицы водяного пара. Временами слышались далекие крики птиц. Из-за этих криков все вокруг: копны сена, кучи золы, дома, свет — все-все казалось мне незнакомым. У берега росла мелия, одинокая, совсем как я. Иногда с ее ветвей с плеском падал в воду плод.
Был июль, солнце перевалило за полдень. Вороны крепко спали, устроившись в тонком слое ила. Люди улеглись в бамбуковой роще на кроватях из бамбука и укрылись от солнечных бликов большими веерами из пальмовых листьев. У въезда в деревню под сенью гигантской старой софоры перед большим квадратным отполированным временем столом старики собрались за игрой в кости. Земля усеяна втоптанными окурками сигарет. Продавец чая и закусок раскинулся в кресле-качалке. Наигрывая на флейте, пришел старик из соседней деревни, собиравший ржавый лом. У входа в деревню он купил чашку чая и, обмахиваясь летней шляпой, как веером, следил за игрой. Одинокая равнина, одинокое небо, одинокие дома, одинокое детство…
В том году мне было то ли три, то ли пять лет, я точно не помню. Все равно те времена остались в далеком-далеком прошлом. Когда начинаю вспоминать, что-то помнится ясно, а что-то теряется во тьме. В конце июля бабушку похоронили посреди пшеничного поля.
Помню
В июле деревню наполняло тихое очарование. Дома, напоминавшие белых голубей, пламенеющие стога сена, улочки — как прожилки у листьев, навевающие тоску колодцы и кучи пепла, — все это скрывалось в тени деревьев, словно погрузившись в воспоминания о счастье. Ветер смешивал свежий, сладкий аромат поливного риса с запахом глины и приносил из-за темно-зеленой линии горизонта розовато-лиловую улыбку бобовых соцветий. Ветер скользил над просторами и безбрежным безмолвием полей, несся сквозь чистое, прозрачное небо и непостижимый поднебесный мир и останавливался перед деревней, чтобы перевести дух. Широкая дорога из глинозема сплошь поросла очереднопыльником, крестовником и индийской астрой. Их стройный хор тянулся до следующей деревни, до селений, напоминавших лоскутки одежды, и уносился в неведомые дали. По обеим сторонам дороги, ведущей в деревню, высились стройные тополя. Они держали друг друга под руки, словно играли свадьбу. Ветер пронизывал их насквозь, доставляя благопожелания в каждый деревенский уголок. Некоторые ворота были полураскрыты, но большинство — широко распахнуты, и ветер попадал прямиком в пустые внутренние дворы. Судя по влажной земле, недавно здесь прошел дождь. Он как раз возвращался к себе домой. На стенах виднелось несколько пятен плесени — фотокарточки, которые оставил дождь в свой прошлый визит. Кувшин из фиолетовой глины на длинном столе был наполнен чаем. Несколько беспорядочно расставленных стеклянных стаканов погрузились в сон. На их боках голубели цветы, очертаниями напоминавшие подсолнечник. Над столом вилась муха, исполняя затейливый танец. Она вставала на цыпочки и кружилась, по ее лбу сочился пот, а ветер усаживался в кресло из бамбука и любовался этой пляской.
Лучи солнца почти не достигали земли. Только на заднем дворе, проникая сквозь редкие листья виноградной лозы, они освещали мирно растущую траву. Я проводил на заднем дворе все время, выкладывая из глиняных черепков, веточек ивы и кусочков базальта мозаику своей души. Я разбивал сады, прокладывал реки, сооружал городские стены и дома, сотворял людей, создавая свой собственный мир. Никто меня не тревожил, все наслаждались сладким сном в темных, сырых комнатах. Лишь солнце озаряло мою спину так же, как озаряло фиолетовую виноградину. На заднем дворе хранились основные запасы моего счастья. Здесь обитали тупоголовые улитки, неторопливые пауки и семиточечные божьи коровки; росли трехцветный амарант, садовый бальзамин и какие-то неведомые мелкие голубоватые цветы. Все это казалось мне прекрасным. Я сидел неподвижно, бездумно глядя в голубое, как царство грез, небо. Как-то раз я увидел двух незнакомых женщин, которые пролезли сквозь рейки невысокой изгороди, окружавшей задний двор. На их головах были повязаны скрученные жгутом платки, они носили просторную одежду из батика. Их рукава украшала вышивка в форме рыбьих скелетов, а на спинах был вышит лик ребенка, напоминавший цветок османтуса. Каждый их шаг сопровождался серебристым перезвоном. Неужели в такой глуши можно встретить пришлых из еще более далеких деревень! Я раз за разом спрашивал себя, где находятся эти дали, долго ли до них добираться. В тот день дума о дальних краях незаметно, подобно семечку, запала в мою душу, обрекая меня на жизнь скитальца.
Почти каждый день шел дождь. Стук дождя по крыше напоминал звук шагов, которые то ускорялись, то замедлялись. В такое время в деревне становилось еще сумрачней. Капли дождя перескакивали с одного древесного листа на другой. Если внимательно прислушаться, можно было расслышать, как пьет воду птаха, как стрекочет цикада, как тихонько всхлипывает гусеница на поверхности листа. Во время дождя в деревне не пели. С дороги доносились хлюпающие звуки, на резиновые сапоги налипала глина. В такие минуты все в округе отправлялись домой. Из-за дождя жизнь в деревне замирала. Если же во время дождя пойти к пруду за водой, то непременно можно было повстречать белоснежную цаплю. Ее оперение блестело от дождевых капель. Взгляд у цапли был чист и светел, как у моей первой любви. В такие минуты каждая травинка плакала от счастья, оставаясь навеки запечатленной в памяти. Поверхность воды под дождем покрывалась пузырями. Если опустить в воду ноги, рыбка могла ущипнуть тебя за палец. Дождевая вода, смешавшись с землей, текла в пруд с журчанием и плеском, наполняя пейзаж умиротворением. Вода в пруду оставалась изумрудно-зеленой. Это был цвет древесной листвы, цвет ночи, цвет спокойствия. Тем временем дождь по-прежнему стучался в ворота и двери, которые в такой час были плотно прикрыты. Сквозь них сочился безмятежный уютный свет — оранжевый, как кусок бисквита. Дым поднимался из печных труб, струясь над огородами, на которых росли бобы, люффа и водяной шпинат. Ах! В эти минуты все вокруг наполнялось невыразимым теплом, напоминавшим тепло отцовских глаз. Иногда дождь мог припустить с утра и спустя некоторое время прекратиться. Тогда над деревней подобно старому другу появлялось солнце, повсюду разливалась жаркая влажная музыка.
Я частенько удостаивал своим посещением рощу, расположенную к западу от деревни. Там было полно моих друзей. Больше всего я был привязан к мелии, потому что, как и она, я рос худым и невысоким, а еще потому что она дарила мне свои плоды. Их нельзя было есть, зато ими можно было стрелять из пращи по птицам. С вязом я тоже дружил, потому что у него были сладкие съедобные орешки, а из его листьев получались звонкие свистульки. А еще там росли павловния, лещина, цедрела, дикие воковница, гранат и яблоня. Все вместе они и составляли эту рощу. Ветка переплеталась с веткой, лист — с листом, образуя комнату, где я мог жить, и какую просторную комнату! Не иметь ничего и обладать всем. Посреди рощи была небольшая полянка. Больше всего мне нравилось сидеть там и читать письма, которые присылали мне сумерки. Я глядел на розовеющее небо, на неподвижные верхушки деревьев, на возвращающихся в гнезда птиц, на вползающий в деревню мрак, на луну, которая обнажала белоснежные пальцы ног. В такие моменты мне не было никакого дела до такой надоедливой штуки, как время. В полной тишине я закрывал глаза и наслаждался счастьем, медовым и сладким, как колыбельная. Когда из деревни раздавался звон посуды, мать принималась звать меня, выкликая мое детское имя[146]. Зов плыл во тьме, но я всегда делал вид, что не слышу. Как я мечтал провести так всю ночь! Тогда я бы смог поболтать со звездами, росой, травами и светлячками. Все вокруг наполнял запах перегнившей опавшей листвы. Просидев долгое время в темноте, я с большой неохотой возвращался домой в компании легкого ветерка. Тогда я не понимал, что такое дом. Я знал, что это отправная точка моего пути и место, куда я должен в итоге вернуться.
В деревне было несколько домов, окруженных тайной. В них жили старики совсем преклонных лет. Они сидели в плетеных креслах, любовались сумраком, не издавая ни единого звука. Ничто, кроме воспоминаний, не имело для них никакого значения. Лишь малая часть их сущности все еще пребывала в этом мире, большая же часть уже обратилась в прах. С незапамятных времен они сидели вот так, глядя смерти в лицо, словно разыгрывая партию в шахматы. В финале их ожидала трагедия, и выигрывала всегда смерть. Пол в этих домах был покрыт мхом, на кухне сквозь него пробивались сеянцы, а в чанах для воды жили луны прошедших лет. Паутина, сгнившее зерно, остатки воды в битых кувшинах, тростниковая изгородь и сундуки красного цвета… Ах! Лучи солнца снова проникли в дом. Может быть, это случилось в последний раз? Когда-то я много раз испытывал желание войти в дверь такого дома, но так ни разу и не сделал этого. Ржавые сельскохозяйственные инструменты, заплесневевшие крышки кастрюль и горшков, деревянные скамейки, пустившие ростки, — обо всем этом я знал, но было там что-то, мне неведомое. Вот так и я вертелся снаружи вплоть до того дня, когда упустил свой последний шанс…
Помню, как вслед за бесконечными дождями наступала осень, и дикие гуси собирались на юг. Я знал, что придет день, когда и я уйду. Осень научила меня тосковать.
Декабрь
Как и все небольшие города к югу от Янцзы, мой родной городок представлял собой лабиринт, позволявший затеряться во времени. Дома здесь хранили отпечатки пальцев множества людей. Разные эпохи переплелись, наслоились друг на друга и смешались. Утро настоящего дня и утро вековой давности ничем не отличались с виду. Сегодня ворота скрипели так же, как несколько столетий тому назад. Солнце оставалось прежним. И ворота, вполне возможно, тоже были прежними.
Река неслышно омывала городок с юга, как будто намеренно не издавая ни единого звука. В реке отражались небо и дома. Улицы пересекались, напоминая чернеющий тутовый лист. Переулки были похожи на извилистые прожилки и скрывались в темной глубине. Если посмотреть с высоты вниз, можно было увидеть выстроившиеся стройными шеренгами коньки крыш. Эта картина напоминала вид старой поношенной одежды, сплошь покрытой заплатами, которую вывесили на просушку. Блеск перламутровых раковин, вставленных в резные окна для украшения, резал глаз.
Самыми оживленными улицами городка были Южная и Северная. На Южной улице находились аптека, соевая лавка и парикмахерская. На Северной улице располагались кузница, лавка, торгующая изделиями из бамбука, и магазин цветов. Магазинчики теснились по обеим сторонам улиц, как коробки спичек. Обе улицы пересекались, упираясь в самую длинную в городке пароходную пристань. По ее краю шел ряд отполированных до блеска металлических колец, к которым привязывали лодки. С отмели у основания стен магазинов и лавок были видны отметины от воды. Я помню, как в детстве вырезал там имя одной девочки.
Утром, стоило только забрезжить рассвету, жизнь принималась бить ключом. Воздух пропитывался ароматом печеных лепешек, жаренного в масле хвороста и соевого творога. По Южной улице волнами неслись крики зазывал и торговцев, наперебой расхваливающих свой товар. Местный диалект У на слух нежен, как сливочные конфеты. Голоса плыли вместе с туманом, заполняя все вокруг. Лужи за ночь покрывались тонким слоем льда. Если на него наступали, он хрустел и трескался. Хруст льда отзывался в переулках непринужденным эхом. Когда туман понемногу рассеивался, толпы мало-помалу рассеивались вместе с ним. Теперь городок напоминал стакан охлажденной кипяченой воды. Из печных труб начинал вяло выползать дым.
Мгновенно наступал полдень. Солнце грело ласково. Это был редкий для декабря погожий денек. Солнечные лучи сияли ярко, опутывая рыболовной сетью все вокруг. В такое время городок походил на бутылку заплесневевшей наливки. Из хлопковой мастерской раздавался стук чесальных машин. Если поднимался ветер, вместе с ним из аптеки неслись смешанные ароматы коптиса, солодки и ширококолокольчика. В чайной лавке с шипением закипала вода, но никто не шел заваривать чай. У дверей крутился тихий ветерок. Старики ставили свои хлопчатобумажные туфли поближе к жаровням и печкам, где тлела только что прогоревшая зола и временами потрескивали редкие искорки.
В три часа дня небо внезапно хмурилось, намекая, что вот-вот пойдет снег. Лавки и магазины закрывались раньше обычного, потому что зимой во время снегопада городок всегда пустел. К этому времени автобус, напоминавший битое жестяное ведро, уже возвращался обратно из города. Только последний рейсовый пароход из Даюйчжая еще не прибыл. В сумерках на улицах было темно, мрачно и пусто, как будто грабители смели все подчистую. Резкий ветер пронизывал до костей, точно резал острым ножом. Куски черепицы и деревянные двери магазинов и лавок, потревоженные ветром, издавали тихий звук, будто всхлипывали. Высокие окна, выстроившиеся вдоль улиц, походили на лики умерших. Спустя какое-то время раздавался гудок. Это причаливал рейсовый пароход. Бабушка возвращалась домой с корзинкой, полной зелени. На улицах бушевал разнузданный ветер. Небо совсем почернело, как сокрытый в поле колосняка водяной каштан. Ветер стучался в дома, теребя дверные кольца. По комнате разливались аромат риса и гниловатый запах засоленной зелени. Сильный ветер с грохотом ломился в серую дверь. С каждым ударом внутрь проникал луч света. Казалось, ветру под силу раздуть или загасить похожую на цветок боба керосиновую лампу, стоявшую на столе. Когда думалось, что лампа вот-вот погаснет, комнату внезапно озарял яркий свет. Тогда ты думал, что лампа уже ни за что не потухнет, и в этот момент она гасла, выпустив струйку дыма. Бабушка снова разжигала лампу и клочком бумаги протирала стеклянный плафон. На улице начинал идти снег.
Вода подобна мановению руки
Моя семья жила на правом берегу Янцзы в ее нижнем течении, в краю, богатом озерами и реками, чьи вымощенные каменными плитами берега поросли ивами.
Я помню звонкий плеск весел в зарослях тростника хмурым утром, помню непрерывный шум майского дождя, что идет день за днем, помню тоскливое чириканье воробья, забившегося под черепицу. Зеленоватые каменные плиты, резные оконные створки, кресла с сиденьем в форме персика, взмахи оранжевого маятника часов слились воедино и обернулись скрипом деревянной лестницы, который донесся из какого-то черного серповидного оконца и разлетелся эхом по переулку.
Сумерки, овечье стадо и девушки, срезающие траву. Миновав усыпанную фиолетовыми цветами мелию, яркий луч выхватывает простые предметы, создавая спокойную, безмятежную картину. В такое время я любил забираться на самый верх нашего старого дома и глядеть на стройные шеренги гребней крыш, на теплый дым печных труб, на размытую линию горизонта, вдыхая аромат пшеницы, невозмутимо витавший в воздухе. Я слышал шаги людей в доме. Я ощущал себя счастливым. Счастье — это такое чувство, которое очень трудно передать словами.
Черной дождливой ночью, раскрыв бумажный зонтик от солнца, я выходил из сырого дома и шлепал по мокрым переулкам. По обеим сторонам улицы выстроились ровные ряды ворот. Некоторые ворота были наглухо закрыты, некоторые — полуоткрыты или приоткрыты едва-едва. Яркий свет на фоне потемок придавал ночи глубину. Я стоял посреди лужи, чтобы прохлада ночи и воды проникла внутрь моей резиновой обуви. Вода мерцала у ворот, словно маня и подавая таинственные знаки. Если бы в тот момент ворота заскрипели, как скрипели сотни лет тому назад, и на улицу вышла печального вида девушка с классической прической узлом, я бы растерялся от нахлынувшего счастья. Шум дождя то нарастал, то стихал, его дробь то ускорялась, то становилась медленнее…
На юге почти во всех внутренних двориках на красного цвета притолоке ворот развешены сухие листья бамбука, на черных воротах красуется латунное кольцо, а у порога лежат несколько битых кувшинов. Дождь льет, тихо шурша. Во дворе темно. Когда входишь туда, кажется, что попал в историческую хронику, ощущаешь тяжесть, осознаешь мимолетность бытия. Виноградная лоза, кедр, подорожник, портулак переплелись, составляя резное полотно картины. Дом давно требует ремонта, узорчатые окна, инкрустированные перламутровыми раковинами, оплела паутина, стены оклеены новогодними картинками за прошлый год. В чашке светло-синего фарфора налито сладкое рисовое вино… Я часто размышляю о том, что дома на моей родине очень и очень стары…
Не бывает нерушимых домов. Когда дом ветшает и приходит в негодность, его сносят. После сноса дом превращается в груду обломков. Каждый такой обломок может обернуться дворцом. В детстве я как-то во время купания нащупал в воде и вытащил на свет несколько ледяных черепков. Они остались в моей памяти. В тот миг голубое небо распахнуло свои границы. Мы просидели полдня на мосту. Мы не знали, как эти черепки попали в реку, в каком году река проложила здесь свое русло, как давно из клюва неосторожных птиц в землю упали семена деревьев. Мы заблудились во времени. Поэтому я считаю, что мы живем загадками, которые сменяют друг друга. Мы вечно пытаемся их разгадать, но чем больше гадаем, тем меньше понимаем. Когда-нибудь настанет день, когда мы исчезнем. Мы сами превратимся в загадку.
Я проникся духом и историей домов моей родины после того, как покинул ее. В каждом незнакомом месте я постоянно ищу дом, который мне понравится, чтобы в нем поселиться. На самом деле я не знаю наверняка, какой именно дом я должен выбрать. Я никогда не смогу найти нужный мне дом. Я прекрасно это понимаю. Но смысл заключается в поиске. Я мог бы сказать, что это вопрос формы, но форма сама по себе определяет содержание. Я перевидал множество домов, и каждый из них по-своему трогал мое сердце. Дома бывают скрытные, а бывают нарочито грубые. Встречаются дома солидные и благопристойные и дома, исполненные классической простоты. Я знаю, что это не просто дома, потому что в них сквозит душа, а дом, обладающий душой, может стать родным. В каком-то смысле дом в своей правдивой безыскусности значит больше, чем семья. Пройдут годы, и прежние семьи исчезнут, оставив после себя лишь следы на потертых камнях, пропитанных тунговым маслом балках и старой рисовой соломе. Пусть даже о ком-то сохранится память, это будет лишь намек на ощущение, которое затаится в самом дальнем, теплом уголке души. Я покинул родные места, уезжая все дальше и дальше. Но как бы далеко я ни бежал, я по-прежнему слышу песни, что распевают на ветру дома моей родины.
Кухня
С самого раннего детства я знал, что каждая комната имеет свой запах. Двор был пропитан смешанным запахом пролитой гаоляновой водки, старых резиновых галош и жестяных банок. В кладовой пахло зерном: пресный запах необрушенного риса резко бил в нос, запах же пшеницы был нежным и обволакивающим. Еще в кладовой витали запахи железной утвари и удобрений. В спальне пахло старой ватой, нафталином, хлопчатобумажной тканью и клейстером. На кухне царил запах рисовых зерен, еще там пахло золой и засоленной зеленью.
Разумеется, в центре кухни высился сложенный из кирпича очаг. В далеком прошлом печи выкладывали из необожженного кирпича. Даже дома в то время строили из сырца, что уж говорить о печах. Маленьким я как-то видел такой очаг. У него был смешной вид, он походил на беременную женщину, которая присела на корточки. На очаге стояли два котла, их называли внутренний и внешний. Во внутреннем котле готовили овощи, во внешнем — варили рис. Если в хозяйстве держали поросенка, то во внутреннем котле для него готовили еду, а для приготовления овощей и варки риса использовали внешний котел. Котлы были большие, глубокие, изготовленные из черного металла. Крышки для котлов делали из елового дерева, с обеих сторон пропитывая их тунговым маслом. Щели заделывали известью. На крышках лежали кухонные лопатки. В те времена кухонные лопатки из нержавейки были редкостью, в основном все пользовались алюминиевыми и медными.
Внешние стенки очага по форме напоминали дугу. Кирпичи обмазывали известью. За долгое время они покрывались сажей и копотью, становясь серо-желтого цвета. Впоследствии знающие люди обкладывали свои печи белыми изразцами. Внизу у печи было квадратное отверстие, которое обычно никак не использовали. В снежную погоду туда ставили мокрую обувь на просушку. За ночь обувь полностью высыхала.
У внутреннего края очага между двумя котлами было углубление. В него ставили глубокий чугунок с конусовидным дном. Туда же клали большой и малый медные черпаки. Большим черпаком набирали воду в котлы, малым черпаком наливали воду в чугунок. От близости к огню вода в чугунке нагревалась. Мы умывались этой водой после еды, но мне не нравился ее запах, напоминавший рисовый отвар.
С детства я помню, как взрослым нравилось подшучивать над детьми. Они спрашивали меня, буду ли я содержать их, когда вырасту. Я отвечал, что, конечно, буду. Тогда они спрашивали, где же я буду их держать, может быть, в чугунке? Я соглашался. На самом деле, тогда я не знал, о каком чугунке идет речь и что это такое. Сверху над чугунком торчал кирпич серповидной формы, туда вешали деревянное сито для варки на пару. От старости зеленоватое бамбуковое сито почернело и оставалось липким, сколько его ни протирай. Еще над очагом было углубление для фигурки бога домашнего очага. Когда год подходил к концу, сюда помещали изображение божка, отпечатанное на красной бумаге и наклеенное на деревянную доску.
Говорят, что если хочешь узнать, чистоплотен ли человек, проще всего заглянуть к нему в кухню. А если хочешь понять, содержит ли он кухню в чистоте, нужно посмотреть на его ветошь для мытья посуды. В семьях, где за чистотой следят, женщины носят эти тряпки на реку, трут мылом и без устали отбивают валиком. Отстирав дочиста, тряпку кладут на крышку котла, чтобы тепло от готовящейся пищи высушило его насухо. Просушенная тряпка похоже на хрустящее печенье. В семьях, где чистота не в почете, тряпки всегда черные и влажные на ощупь, как дохлая мышь. Тряпками моют посуду, а котлы чистят мочалками из люффы.
Приготовить еду — тоже дело непростое. Молодой отварной рис белоснежен, благоухает, на вкус сладковат, как солнечный свет или роса. Если сварить старый рис, он сначала пожелтеет, а потом станет серым, точно покроется пылью. На вкус он тоже не слишком хорош, отдает плесенью и дождевой водой. Когда варишь рис, в определенное время пар начинает приподнимать крышку. Тогда нужно убавить огонь в печи и ни в коем случае не открывать крышку, иначе пар и аромат мгновенно улетучатся. Рис необходимо томить в пару до полной готовности. На это требуется от трех до пяти часов. Когда рис готов, следует отблагодарить котел. Обычно в печь кладут один или два сплетенных из соломы узелка. Когда солома сгорит, из котла послышится бульканье, как будто пригоревшие зернышки риса кричат от боли. Больше подкладывать солому в печь не нужно. Но и не следует торопиться снимать с котла крышку. Лучше дождаться, пока воздух вокруг насквозь пропитается ароматом риса. Это означает, что работа сделана. Если в доме живут старики, им трудно угодить. Если перелить воды в котел, рис разварится в кашу и будет налипать на зубы. Считается, что тогда не останется сил для работы. Если недолить воды, рис будет твердым, как камень, и старики скажут, что им можно подавиться. Так что раздоры между свекровью и невесткой на самом деле частенько начинаются с варки риса. Когда рис сварен, на кромке котла остается беловатый налет, который образуется от смеси рисового отвара и пара. В детстве нам не разрешали его есть, говоря, что если дети съедят эту пенку, кожа на лице огрубеет. Маленьким мне очень нравилось ее есть. С возрастом кожа у меня на лице не огрубела, напротив, стала очень тонкой. Зимой от сухого ветра у меня трескались губы, а в уголках рта появлялись ранки. Каждый день во время ужина мать подводила меня к очагу, ненадолго приподнимала крышку котла, чтобы витавший над котлом пар попал мне на ранки. И тогда ранки, не знаю почему, понемногу заживали.
Перед очагом обычно стоял шкаф для посуды. Его верх сплели из тонких бамбуковых веточек. Плетение было таким густым, что даже муравей не смог бы пробраться внутрь. Нижнюю часть сплели из толстых стеблей. Между стеблями оставались широкие щели, совсем как в окружавшей двор изгороди. Внутри хранили ножи и кухонные доски. Свиной жир держали в зеленом глиняном кувшине. Внизу стоял чан для воды. Воду приносили с реки, иногда туда попадала пара рыбешек. В воду клали цинковый купорос. Маленьким я пил воду прямо из чана. Чашка для воды была вырезана из тыквы. В детстве я услышал от взрослых, что умершие родственники — это луны, заключенные в чане с водой. Однажды ночью я встал попить воды, увидел в чане отражение луны и испугался так, что не мог вымолвить ни слова.
В горшках рядом с чаном для воды хранились соленья. Их готовили из зелени. После сбора зелень мыли, просушивали, развесив на плетеной изгороди огорода, мелко крошили и сушили на солнце, разложив на бамбуковых подносах. Спустя несколько дней зелень выкладывали в горшки, посыпая каждый слой солью. Зелень плотно утрамбовывали, накрывали тонкой бумагой и обвязывали жгутом из рисовой соломы. Этот жгут походил на косичку, которую носили при династии Цин. Горшок переворачивали вверх дном и помещали в керамический чан, в котором часто меняли воду. Похожим образом готовили сушеный редис, разве что приправ для него требовалось больше. В ход шли бадьян, укроп и острый перец. Перед тем как класть редис в горшки, его топтали ногами. Я как-то услышал, что лучше мять редис немытыми ногами. С тех пор я никогда больше не ел сушеный редис. Если слегка обжарить соленья в масле и сдобрить ими рисовую кашу, получится очень вкусно. Как говорят у меня на родине, выйдет так вкусно, что брови отвалятся.
За очагом все было иначе. Сюда попадало совсем мало света. Если присесть там, тело насквозь пропахнет золой. Щипцы для дров всегда стояли справа у стены так, чтобы их было удобно брать. Я садился рядом и начинал плести узелки из соломы. Мне с самого раннего детства нравилось это занятие. Каждый год на Праздник весны нужно было наплести узелков, и эту работу всегда выполнял я. Когда готовили еду, на растопку шла рисовая, пшеничная или любая другая солома. Лишь ближе к концу года, когда на пару варили пампушки, в печь кидали тростник и хворост. Сбоку в печи было отверстие, где держали коробок спичек с зелеными головками. Маленьким я любил сидеть рядышком и играть. Спички нужны были мне для игры, они изображали монахов. Я обряжал их в рясы, сделанные из жертвенных денег. В зимнее время мне нравилось разводить огонь. Языки пламени сверкали передо мной, грели лицо, отчего оно становилось ярко-красным. Иногда в печи пекли ямс или твердые конские бобы. Даже когда пламя гасло, из печи по-прежнему вылетали редкие искры, обдавая теплом все вокруг.