Много лет спустя
Много лет спустя мне станет за семьдесят,
и без парчовой одежды я вернусь в родной край.
Дописав этот стих, я стану следить за питанием
и гигиеной,
продолжу бегать трусцой, перестану гневаться,
буду выращивать люффу[239] для грядущего.
Китайская капуста, перец чили, стручковая фасоль
дают определенную силу, эти овощи поддерживают меня.
Если останется свободное время, то вокруг дома
я посажу бамбук, — ветер в бамбуке
вспомнит про меня и про мою бедную,
но честную жизнь,
если пойдет снег, на бамбуковых листьях
будут тихо покачиваться снежинки,
похожие на мои седые волосы, так же мерцая
ушедшими годами.
У меня достаточно терпения дождаться,
когда бамбук подрастет,
стану плести из него корзины, в день по одной,
каждой корзине я дам деревенское название,
напишу «плетёные» заметки в пятьдесят иероглифов, —
и названия, и заметки бесполезны,
они лишь затем, чтобы дать одинаковым корзинкам
временную память и личные черты.
За год я сплету триста шестьдесят пять корзинок,
в них будут уложены: рост бамбука,
потраченное время и мои последние сбережения.
У кого ничего нет — у того пересохло в горле,
я хочу подарить ему все свои корзинки,
имея одно желание — чтобы он сам смог набрать воды.
Камень и вода
Когда мне было семь, я пускал камешки по воде в пруду,
камень, стремясь проскользнуть быстрее,
безостановочно царапал воду, и в скрежете камня
слышалась боль воды. Над потонувшим камнем
кругами расходились его вздохи, —
мягкость моего характера началась с этих вздохов.
По дороге в школу надо было перейти речку
в сезон «малой воды[240]» камней в реке было больше,
чем воды,
я голыми ступнями ощущал эти камни,
гладкие, округлые, о которые не поцарапаться,
сколько сил потратила стекающая в темноте с гор вода,
чтобы воспитать покорность в камнях?
Я всегда подозревал, что опыты моей судьбы
зависят от этих камней,
на карте на уроках географии речка Даошуй[241]
впадала в Янцзы. Я вместе с ней отправлялся
в провинциальный центр
на берегу Янцзы, я раз за разом пытался бросить так
по воде камень за камнем
с северного на южный берег. Камешки, которые я кидал,
тонули на полпути:
множество моих поражений в жизни — отзвук брызг,
поднятых камешками,
когда они захлебывались.
Я положил удочку и сижу на берегу моря,
Цветы, распустившиеся в море,
осыпались в одно мгновение.
Люди, которым вскоре предначертано расставание,
клянутся,
что они будут вместе, пока не высохнет море
и не сгниют обнажившиеся камни.
Я мягко улыбаюсь, заходящее солнце,
прежде чем исчезнуть,
сверкает на поверхности моря, скоро начнется отлив,
я буду собирать на отмели ракушки,
подаренные мне морем.
Но я поднимаюсь и ухожу, столько лет миновало!
Я больше не привязан к камням, обнажившим тайны
при отливе;
под илом, спрессованным временем,
умирают бесчисленные камни со стертыми углами.
Умиротворение
Полночь. Нити дождя перестали сплетаться,
я слышу, как дождевые облака извиняются передо мной
за недавний шум, это приносит успокоение.
Чтобы зашить много лет назад порванную тобой в стихе
черную рубашку, в три часа ночи я все еще использую
уходящую боль,
вставляю ее в игольное ушко гаснущих воспоминаний.
Отжившие годы крепко спят в просвете между дождями,
они не узнают, что после того, как погаснет свет,
погружение в сон для меня —
несказанная мука. Когда глаза закроют потолок,
мое подсознание оживет и разбудит ливень,
капли дождя опять начнут погоню друг за другом.
Если бы не мягкость стекла,
мое сердце уже разлетелось на части.
Одинокая птица, мой новый гость,
дрожит и дрожит на подоконнике,
словно заблудившийся путник, увидевший дым
над жильем.
Ради птицы я снова включил свет, чтобы солнце
по-настоящему
встало над моей спальней в девять квадратных метров.
Я понял, что мой сон нуждается в умиротворении.
Десять тысяч и одна десятитысячная
В песне чаек над одним гребнем волны —
белизна и радость десяти тысяч гребней.
Во вздохе парусника на десяти тысячах гребней волн —
синева и печаль одного гребня.
Шумная толпа людей на площади, —
у одного человека — легкомыслие десятков тысяч.
Тихий силуэт при свете одинокой лампы, —
У десяти тысяч человек — погружение в ничто одного.
Расставание
Бутылка вина заснула,
за столом остались лишь я да кости,
я услышал, как кости, покусанные острыми зубами,
открыв свои раны, глаголят,
у них нет ненависти ко мне, они передают мне привет,
уговаривают поменьше пить вина вне дома,
не застужать желудок глубокой ночью,
не смотреть на свою тень под светом фонаря.
Кости вспоминают дни, когда они с мясом были опорой
друг другу,
тогда они были счастливы, пускай в деревне,
хотя встретились лишь в глиняном кувшине,
выучив китайский,
тем не менее я по-прежнему слышу в их говоре сельскую
речь.
Это моя встреча с несколькими земляками
отделила мясо от костей,
сейчас земляки ушли,
и, скорее всего, уже не вернутся.
Кто из нас — кости, а кто — мясо
под укусами времени?
После отделения мяса от костей останется
хоть кто-нибудь послушать,
что мои кости говорят о житье-бытье
на местном диалекте?
Случайная встреча на улице фруктов с толпой яблок
Они точно не с одного дерева,
но все они — яблоки,
и этого им достаточно, чтобы сплотиться:
телом к телу,
они греются друг о друга,
источая взаимный аромат.
Они не похожи на смердящий дуриан,
да еще и с ужасными колючками,
защищающими от остальных.
я заметил издалека, что яблоки улыбаются,
я подошел ближе — их лица зарделись,
такой же румянец у склонившей голову
деревенской девушки,
не такой, как у легкомысленно краснеющего персика,
не такой, как у клубники, чья спелость с привкусом крови
сырой рыбы.
Яблоки — самые чистые, самые полезные фрукты,
они — благодатные фрукты,
Самые выдающиеся из них лежат на видном месте,
и горожане выбирают из них лучших.
Это — везунчики, ими гордятся остальные яблоки,
Сколько яблок за свою жизнь так и не доберутся
до города!
Близится Новый год, я отобрал те, которые больше всего
скучают по дому,
принес яблоки домой, чтобы они поглядели
на моих поседевших от вьюги родителей.
Мойщики окон
Они меньше паука,
но больше комара,
я могу их сравнить лишь с мухами,
присасывающимися к небоскребам.
Блеск стекла
подчеркивает их черноту,
вернее сказать,
чернота их силуэтов заставляет стекла сверкать ярче.
Я не беспокоюсь о том, что они сорвутся,
опоясывающая веревка, как цепь,
не даст им с легкостью исчезнуть
по дороге на работу и с работы.
Когда я смотрю на них,
снова и снова возникает вопрос:
почему жизнь самых нижних этажей
должна карабкаться на такую высоту,
и только этим зарабатывать себе на хлеб?
Уход за могилой
Мама, твой сын приехал построить тебе дом,
сын желает, чтобы у тебя на земле был дом,
где не протекает крыша,
чтобы северный ветер не снес кровлю твоего жилища.
При жизни у тебя был артрит,
сын не может допустить, чтобы твои оставшиеся кости
заболели ревматизмом,
прежде не могла уснуть зимней ночью,
сын не может допустить, чтобы твой вечный сон
не согревало теплое одеяло.
Японская софора непрестанно качает головой
перед твоей могилой.
Мама, ты не узнаешь своего сына?
Сын три года не навещал тебя.
Ты говоришь, поднялся ветер, твои глаза затуманились.
Даже если мы не увидимся лет сто,
моя мама будет всегда в толпе незнакомцев
высматривать сына.
Мама, когда заживешь в хорошем доме,
не повторится ли как прежде, тогда, с приходом темноты,
ты не могла отыскать дом своего сына,
жившего в городе?
Ты говорила, что городских огней больше,
чем звёзд на небе,
а в деревне все по-иному: увидишь знакомую лампу,
и по ней возвратишься домой.
Живя в деревне в благополучном доме,
ты никуда из него не выезжала.
Мама, второй раз в жизни ты покинула пределы дома
и сразу попала в Рай.
Когда ты вернешься, мама,
сын выстроит для тебя дом, в котором можно жить
десять тысяч лет!
Я увидел блуждающие огни —
не ты ли идешь с лампой в руке по дороге домой,
мама?
Поезд отца
Отцу уже семьдесят, он один
живет в деревне. Каждый раз звоню
и говорю отцу, мол, возраст у тебя уже велик,
одному одиноко, приезжай жить в город,
здесь жизнь кипит.
Отец отвечает, что в деревню провели рельсы,
каждый вечер поезд проезжает по околице.
На праздник Цинмин я вернулся домой,
чтобы поухаживать
за могилой матери, мы вместе с отцом провели ночь,
под шум моросящего дождя я слушал рассказы отца
о деревенских делах, —
кто женился, кто умер, кто родился, кто заболел.
Когда стукнуло двенадцать, отец сказал,
скоро приедет поезд, не прошло и пяти минут,
как я услышал паровозный гудок,
преодолев горы и перевалив через хребты,
состав прибыл в деревню, укрытую за деревьями
павловнии.
Отец заметил, что сегодняшний гудок
был более долгим, чем обычно.
Когда отец говорил это,
его голос звучал глухо, речь замедлилась,
его лицо выражало, будто он хочет что-то удержать.
Лампа в пятнадцать ватт сфотографировала силуэт отца
на обшарпанной стене. За окном шелестел дождь,
мои глаза увлажнились, в протяжном гудке
я услышал одиночество поезда в пустынных просторах,
а после отъезда поезда —
одиночество отца и деревни.
Сколько лет нужно, чтобы постичь одну метафору?
Сколько лет нужно, чтобы постичь одну метафору,
сколько надо бурь пережить, сколько дел совершить,
каких надо людей встретить в непрестанном потоке?
«Снег, белый как соль», —
написано мной во втором классе начальной школы,
это метафора снега. Прошло более тридцати лет,
кроме цвета белизны, между снегом и солью
я не нахожу более тесной связи.
Зимой этого года ты ушла от меня.
Дорога вдоль реки, по которой я брел с тобой,
изранена остриём ветра.
Этот снег, именно он белый как соль,
позволил мне различить в вечернем городе
боль и страдания.