Я искал все, что подобно птицам
Я искал все, что подобно птицам:
небольшая головка, выгнутый клювик,
Лапки с острыми коготками и прекрасные крылья.
Все, что подобно птицам, — поет высоко и печально.
Я искал все, что подобно людям:
Стоя, снуют туда-сюда, с чем-то в руках,
Бормочущие с собой, их говор — лесу неведом.
И все, что подобно людям, стремится на высотки.
Завод — кладбище
Вместо деревень города.
Кладбища стали заводами.
Низменное — высоким.
Галдящим — безмолвное.
И не ясно, все так же звучащий во тьме
мой крик, механически или —
пропащей душой испускаю.
Бесчисленные мертвецы просторных кладбищ,
склонившись каждый
над конвейером своим, трудяги
из отнятого гнева и тоски
одежду производят и ботинки.
Все это ты и носишь на себе.
Луна
Мы в огне и пепле.
Тени пляшут по земле.
И луна то гаснет, то горит,
Как пузырь парит.
Смерть, жужжа во тьме,
Нас ужалит.
И на коже волдырь горит
Красным могильным камнем.
В мире всякий зажженный свет
Умножает мучительность мрака.
Бесконечные сны
Все больше на телеэкранах
И меньше в небесах любуются луной,
И ей не стать прекрасной героиней,
Ведь не умеет плакать, лгать, любить.
Все больше незамужних,
Но не так они невинны и не столь
одиноки. Их партнер —
гигантский фаллос города,
У ложа лунный свет всего лишь эякулят,
что утром будет смыт. Когда же мы
В постели, за вычетом касаний плоти,
все ночи как всегда пусты.
И небеса не создадут уже
бессмертных и немых кумиров,
и муха на лике ледяном города
от чиха нервного очнется,
и днями мерно мусоровоз,
сердцебиенью вторя,
вывозит в крематорий нашу плоть;
а мы в нем кондиционер устроим.
Написанная Богом весть
Ты — Богом посланная мне весть,
Так я для матери своей был Богом посланною вестью.
Тебе лишь по душе, когда в своих руках тебя читаю,
Пусть столько глаз в тебя пыталось заглянуть.
Благодаря тебе мне Бог напишет весть еще одну —
То наше чадо.
Лишь покидая мир, все эти письма ты вернешь Ему
с признательностью —
В тот день десятки тысяч ног и на меня
наложат тяжкие почтовые печати,
но лишь печать, что ты на лбу запечатлеешь,
Лишь та имеет силу.
Родник
Родник был одинок,
неведомо ему
его родство с далеким морем.
Усталый путник на водной глади
заметил отражение свое,
к нему устами прикоснулся.
И стрекоза — оставила потомство.
Затем увяли неведомые дикие цветы,
в пустынной тине
хрустнуло яйцо.
Тишь белоснежная укрыла желтый птичий крик,
Нежданно вместе хлынули.
Мой удел — листву опавшую качать —
До состоянья полной чистоты,
и отраженья облаков — моя награда.
А ветхий небосвод сродни со мной
не в силах век заплаканных сомкнуть и слез не лить,
на угасанье глядя.
Аромат
Хочу у Бога попросить
за нас молиться,
Ему во всем бы угождал.
Не будет голода, и жертв не будет.
В дождливый день
Я веткою сухою стать желал.
Тихонько тлел бы внутренним огнем,
Землею становясь, как в детстве
перед очагом глубоким.
Тогда я с силой пепел раздувал.
От дыма слез полны глаза,
И вслед за этим аромат приходит.
Дочери
Все время спишь,
Во сне так безмятежна.
Во сне ты учишься смеяться,
И ручки учатся — держаться.
А вечером, когда возьмешься за меня
И нам покажешь глазки
Свои большие в ресничках длинных,
Я буду без конца гадать, когда же стройной станешь ты.
Уж колыбель сама тебя качает.
Тебе приснится: дед, тебя обняв, идет и
Объявляет остановки, еще передают — твой плач,
И лишь тебя уложат — ты затихнешь.
Грудь матери — лишь остановка для тебя,
и ртом прижалась к левой ты груди,
стою я рядом, как другая грудь,
Кажусь таким огромным.
Вот наконец тебя я на руки беру,
похлопав по спине, чтоб облегчить твой выдох.
В родильном доме, прежде чем узнать твой крик,
Я от волненья воздух выдыхал.
Ночь так тиха, а ты с «руками вверх»
продолжишь крепко спать, и мама сладко спит.
Казалось бы, недавно непростую схватку
Я только что окончил: за мной победа!
История. Посвящаю молодым
Лишь ведомо погибшим в расцвете сил —
Их молодость прошла, изъян стиха весь в том,
Что в строчках от бича следы зарубцевались.
Когда подписан он, и в летний день
прочитан был на выдохе одном, все слушающие вдалеке,
В хлысте им виделась копченая сосиска.
Жаль, что змеей не стал, веревкой вдоль карниза
свободно повисает, и только
На веревке той для записи событий
Узелки, как встарь, однако же немы как занавеска.
При свете кто-то декламирует стихи за шторой,
Гневным бормотаньем полон рот.
Вот дивно! Будь танком созданы стихи,
шедевром стать могли бы, вобрав костей и крови глубину.
Теперь лишь в темноте ночной сквозь щель в стекле
Сочится яд и прыскает в глаза.
Настенные часы идут, и в мерном храпе
Индейка жареная снится им.
К столетию со дня рождения Чеслава Милоша
Там у линии горизонта жгут опавшие листья,
И пламя на миг озарит горизонт.
А здесь листву сметают в груды,
Которые повыше будут деревьев и домов.
Сжигать их
Так опасно. Огонь опасен!
А люди, как листва, во тьме спадают на постели.
Над кровлями — птичьи крики,
А под вином — бесцветный прах.
Что до тебя, твой был уход —
Как будто искры улетавшие, собравшись, вновь разожгли
огонь.
Далеко далеко
Там, где парит журавль
И река перпендикулярна суше.
Там, где живут первобытные племена и птицы.
Скала и дух похожи
высеченным ликом:
Лестницы в небеса здесь не сыщешь.
На траве желтые перышки чуть дрожат.
Узорчатый иероглиф
как ящерица извит. На скале отвесной
Остался лишь поэт безмолвный.
Солнце — словно рыбой из недр земли
Выпущенный пузырь несокрушимый.
Наставник
Во дворике храма увидел кота
С усами Падмасамбхавы.
Он сверху на стене как тайный знак буддийский,
А за спиной лишь горы и закат.
Равнинная река Бух-гол так вьется,
словно хвост пятнистый.
В одеждах красных девушка семь раз обходит пагоду,
А я у ветхих стен остановил шаги,
меж оголенных веток воробьи
все разом замерли
в тот миг, когда с котом мы встретились глазами,
Меж нами только снег белее лотоса летел.
Фото — мозаика
Кто-то закрыл мозаикой Аполлона
Из страха, что фаллос его способен выпустить стрелы.
Кто-то мозаикой скрыл лицо в увечьях,
Боясь, что откроются раны и кровь просочится.
Льва в зоопарке скрыли мозаикой,
Вольеры — совсем как руины.
И нищенские лачуги — тоже мозаика,
И рамы дверные дрожат.
И солнце закрыли мозаикой,
Пока петух не проснулся.
И ноги пророка в мозаике, чтобы
Для этой страны сэкономить обувь.
И все пещеры земли скрыли мозаикой,
боясь чьих-то глаз и боясь
змея нагого —
И сам ужас мозаикой скрыли.
К Мандельштаму
За окном так гулко, в комнате тихо,
И в горле твоем уже движется отсеченный зачин:
я хожу взад-вперед от окна к стене,
как же мне доверять этой зиме…
Оттого, что не в силах укрыть нагих,
Оттого, что земля — производное от раскрытого словаря,
Ибо слово отвергает смысл,
А те, кто подслушал, не смог запомнить немых пророчеств.
Слишком оборванные строфы (десять стихотворений)
1. Девушка и цветы
В больнице букет подарили
Девушке обреченной.
Несколько дней спустя девушка дарована
Обреченному букету цветов.
2. День рождения владыки преисподней Янь-Вана
Глубокая ночь.
Усталые люди спят.
Чертята вынесли торт,
На нем восемнадцать свечей горят
До тех пор, пока их не задуют.
И так каждый год — всего восемнадцать лет.
Пылкая юность.
3. Стихи, обращенные к ночи
Я жив. Я влюблен в
Жизнь. В этот миг
Ты обнимаешь меня. Бабочкой-узлом света
Собранные длинные волосы
Свободно струятся. Зеркало
Вдруг стало мягким пологом,
Что отражает грудь.
4. Эпитафия
Он умолял имя стереть с надгробья, чтобы
новое имя слетело с гор
Для поцелуя милой девушки уст.
5. Транстрёмеру[248]
В синем доме, перед окном, выходящим на море,
Ты левой рукой играешь на пианино.
Пальцы правой руки
Прижаты к груди, как блеклые клавиши.
И только во тьме ночной все правое в мире
Сможет тихонько сыграть.
6. Предсмертное сочинение
Черные муравьи подняли
мертвую пчелу,
Так точно потоки слов поднимут
имя просиявшее мое:
Вот так предсмертные труды
Взгляд потрясают.
7. Первые слова молитвы
В мире много молитв, но все не стоят
Молитвы дочери четырех лет.
Бескорыстна, добра,
Она на коленях в дымке
к Гуаньинь с ее полусомкнутыми веками обратилась:
Бодхисаттва, здоровья тебе!
8. Свидание
Тебе одиноко, лениво,
Хочешь знать, что за слова на надгробии.
Ах, это всего лишь запись,
Сверху слова: Я жду тебя.
Даже и после смерти все равно терпеливо придется
Кого-то, кто непунктуален, ждать.
9. Зимнее солнцестояние
Я вымыться спешу пред закатом
И чистым вступаю
На путь меж тьмой и жизнью.
В этом году это самая долгая ночь,
Протяжным будет сон,
Остаток лет — словно новое воплощение.
10. Моя рука
Я руку поднял, сумерки впустил,
И сущему всему вернулись тени.
Рука моя, как будто безмолвный камень,
отрицает зрелость, но не отрицает
Тот дикий колосок, приникший к ней,
Я в сумерки люблю сидеть в саду и ногти подстригать.
За мгновенье надгробия прижмутся тесно к земле.
Поэма (две части)
Ду Фу
Одна ночь Ду Фу
Этой ночью спал мало, да и то тревожно,
Словно спал на кладбище для нищих.
В темноте дыханье словно не твое,
Но сквозь пуп сквозит Вселенский ветер.
За окном луна пробила третью стражу,
захлестнув твой слух:
Слышишь, как травы растут и кони
Вдали сопят — сон куда уж чутче?
Ночь — шарлатан, сверчок
и, обращаясь к тебе на языке почивших, —
остатки снадобья в твою сухую глотку раскрошит:
и варится душа в котле китайской речи.
А вместо соли — все твои стихи.
Правитель, воин, и паромщик, и слуга —
Под тонким пологом росы уж почивают.
Одежды твои — обычный наряд беглецов,
А обувь твоя лучше дорог знает,
Отчего государство дало тебе жизнь и отвергло тебя,
И теперь у кровати все так же обувь не спит,
Подлость и тяготы — что в башмаке песчинки.
Песня пробуждения
Во дворике плетеный стул в траве поникшей.
Под крышкою колодца сжаты поколения времен,
добраться можно до истока.
Меч скитальца напевает ветра лучшие строки.
Дряхлению черед, вглядишься —
Видишь лишь заостренный лик. Там, где бывал ты,
Даже белый иней отменного бумагой был,
Земля и ветки сражались за право стать тушью твоей.
На закате твои многословные стопы
Словно ступили на могилы плиту. Этой ночью
Речные воды поднимают всходы, питают землю.
Звезды гудят, им дороже кровь твоя, чем людям:
Они с надутым брюшком
На темном небе превратились в светлячков.
Усеченные главы
1
Вошли в страну, что была под властью обычаев и меча.
тихонько упал-покатился дикий плод
С самой крепкой косточкой.
2
Под луной меряют пульс потоку воды,
С горьким снадобьем за спиной,
И упорхнула птица, горечь унося.
3
Государство — это сосна,
кора потрескалась, вечнозеленые заботы:
И лишь кончиком иголок можно выразить разрушение.
4
Песня о военных колесницах. Песня о красавицах.
Песня о конце года.
Чиновник из Синьани. Чиновник из Тунгуаня.
Чиновник из Шихао.
Прощание новобрачной. Прощание старика.
Прощание бездомного[249].
5
Кости — это всего лишь вольные отступления
на полях земли.
Щель (три части)
Прорезь тьмы ночной
Пришел я, пройдя через
проем, пришел. Ведь некогда уже
Ночь предсказала эту прорезь.
Полна таинственных миров:
сонм муравьев, сонм воробьев,
Сонм звуков.
Слух словно компас, не учи меня,
как пользоваться зреньем. Я буду слушать
музыку торговых центров мира,
А не витрин погасших.
Сквозь щель рожденный. Во мне и сердце —
глобус сокровенный —
нет, я не прибор для безупречных измерений,
пусть безупречные мечтания мои
Сравнимы с люстрою хрустального погасшей.
Прорезь волн
Стивенсон[250] Уитмену[251] сказал:
«так, словно без привязи
заросший пес, на пляже мира
обнюхав все, пускается выть на луну»,
и кажется мне, море — тот безумный,
что обостренным слухом
внимает нервно. Ему подобно я
на волны за окном неистово завыл.
Так выл я полтора столетья —
мой повелитель — древняя луна,
и к глотке у меня привязан пес лучистый,
Заполнена она сверкающей слюной,
как воем я зальюсь, что даже не вздохнуть,
пока из мрака, как песок густого,
Не бросят мне от мертвых кость.
Прорезь крыльев
После ливня мы заново
сойдем на сушу. Повисли на деревьях
молнии, пущенные громом,
как капельки на шелковом платке,
на солнечном свету ты отряхни платок,
и все равно не осветить их тени.
Мы смотрим на ползущих муравьев,
как огибают камни и коренья,
Их путь не выдумаешь, порой их ход прервет вода,
И ты услышишь, как замерли твои шаги.
За мною следы на грязи
Внезапно высохли, как слезы на глазах.
И тени, как воспарившие внезапно птицы,
колеблется лишь между крыл просвет:
И ветер проникает в эту прорезь,
совсем как чудом уцелевшего взор.