ться с ними вплотную и научиться понимать их шутки насчет недавней автомобильной неудачи Эгги или округлых форм Тэбби. Они много пили, но редко теряли способность выбраться из кабаре и назвать шоферу свой адрес. Они создали себе игрушечный мир и веселились в этом мире сознательно и упорно. Больше всего на свете они боялись серьезного отношения к чему бы то ни было.
В обязанности Ланни входило также знакомство с двумя линиями новых родственников: линией тещи и линией покойного тестя. Он должен был угождать им и постараться, чтобы они не тревожились за будущность Ирмы. Младший брат «Дж. П.», Джозеф, был важной персоной, как один из трех опекунов, которые, по завещанию, управляли капиталами Ирмы. Она получала доход, но не могла тратить основного капитала без их согласия. Двое других опекунов были служащие ее отца, пользовавшиеся в свое время его доверием. У всех трех было с опекой дела по горло. Управлять капиталом в двадцать три миллиона долларов и доходами с него было очень хлопотно, и пришлось завести целую сеть контор. Обязанность самих опекунов состояла в том, чтобы резать купоны и инкассировать дивиденды, вести бухгалтерские книги и составлять подробные отчеты, которые Ирма передавала матери непрочитанными.
Мистер Хорэс Вандрингэм был старше сестры и занимался «операциями» на Уолл-стрит, то есть он не только скупал акции и ждал, когда они поднимутся, но вовлекал и других в эти покупки, создавал «синдикаты» и мог таким образом влиять на движение цен в желательном для него направлении. Если он был «загружен», он распространял слухи, что такие-то акции чрезвычайно устойчивы, дают высокий дивиденд и покупать их очень выгодно. Когда он бывал «пуст», то начинались разговоры о том, что у такой-то компании серьезные осложнения и что следующий дивиденд не будет выплачен. Когда все было подготовлено, он производил «избиение младенцев» и, должно быть, действовал удачно, ибо жил на широкую ногу и в разговоре так и сыпал сотнями тысяч долларов. Робби называл его «акулой», что на Уолл-стрит считалось скорее похвалой.
Ланни видел в своем новом дядюшке некий интересный «тип». Это был человек большого роста, очень толстый, с лысиной, не менее розовой, чем щеки; он отличался неукротимой энергией. Когда он шел, вы испытывали такое же удивление, как при виде идущего по лесу слона; трудно было себе представить, чтобы такое грузное тело могло двигаться так быстро. Даже шагая по комнате, он размахивал на ходу руками и раскачивался из стороны в сторону. Ел он жадно, смеялся громко, говорил много и судил безапелляционно. Он, видимо, старался понравиться новому племяннику, который мог, чего доброго, выгнать его сестру из дому; он часто спрашивал у Ланни его мнения по тому или другому вопросу, но отвечать было бесполезно, так как дядя Хорэс неизменно прерывал его и начинал говорить сам. Ланни понял, что великие бизнесмены с Уолл-стрит привыкли слушать только себя.
Постепенно молодому супругу стали ясны и взаимоотношения между обеими семьями. Вандрингэмы были настоящими аристократами, то есть они принадлежали к старинному голландскому роду, в котором капитал передавался из поколения в поколение; однако большей части своего капитала они под конец лишились, и Фанни вышла замуж за «выскочку» Барнса и была с ним несчастлива. Она смотрела сверху вниз на всех Барнсов и ценила только своего брата — это был настоящий джентльмен. Она хотела, чтобы Ирма пошла в Вандрингэмов, а не в Барнсов; если Ирма обнаруживала какие-нибудь черты, которые мать не одобряла, что случалось нередко, та уверяла ее, что это сказывается в ней кровь Барнсов. Мать втайне возмущалась тем, что состоянием Ирмы управляют Барнсы, а не Вандрингэмы. Сколько денег нажил бы Хорэс, если бы мог пустить его в оборот!
Ланни пришлось также познакомиться и с домочадцами, и тут от него потребовалось немало такта. «Дж. П.» был склонен к благотворительности, и его вдова поддерживала эту традицию. Бывшая гувернантка и бывший личный секретарь хозяина жили в доме и пользовались правами членов семьи, но, так сказать, наполовину: они обедали со всеми, за исключением тех дней, когда бывали гости, и тогда они тихонько исчезали. Затем в доме жила сестра Фанни, старая дева, и две тетки, которые считались членами семьи как бы на три четверги: они скрывались лишь тогда, когда бывали особо важные гости.
В поместье жили также бывшие слуги — старики в отставке, при случае оказывавшие хозяевам мелкие услуги. Одной из многочисленных обязанностей миссис Фанни было придумывать для них занятие: она терпеть не могла праздных людей. За неимением лучшего, она заставляла их обслуживать друг друга: если одному надо было ехать к зубному врачу, другой отвозил его; если одна из женщин заболевала, другая ходила за ней. Они могли ненавидеть друг друга, но исполняли то, что им было приказано. Все эти люди старались услужить Ланни, и их смирение, их благодарность за то, что они как-то существуют, вызывали в нем глубокую жалость. Правда, они не падали на колени и не касались лбом земли, когда он проходил, но ему чудилось, что в мыслях своих они это делают. И это являлось одной из причин, почему ему было нелегко играть роль «принца-супруга». Но что поделаешь, он не мог изменить мир или тот факт, что он стал «мистером Ирма Барнс».
ГЛАВА ВТОРАЯКутящий Нью-Йорк
На второй неделе октября в Нью-Йорке открылась выставка Детаза, и Ланни чувствовал, что обязан присутствовать: это его долг перед Золтаном и перед матерью. Ирма охотно сопровождала его, еще в Лондоне ей было очень весело на выставке, она познакомилась там со многими примечательными людьми. В Нью-Йорке начало осени — самое приятное время года; погода стоит прекрасная, театры открыты, «все» уже вернулись с загородных вилл или из-за границы.
Выставка была открыта и оказалась тем, что в Нью-Йорке называют «нокаутом», или, если хотят выразиться более изящно, сенсацией. Тут было все, что требуется Нью-Йорку: настоящее искусство, признанное Люксембургским музеем и получившее визу руководящих критиков Парижа и Лондона; мелодраматическая история, которая давала журналистам материал для статей, а посетителям — для разговоров; вдова художника, великосветская женщина — хотя, правда, чуть-чуть эксцентричная, — два ее портрета висели тут же на стене; затем пасынок художника и его молодая жена — они не висели на стене, но были не менее существенной частью выставки, чем картины. А за кулисами искусно действовал Золтан, старавшийся извлечь максимум из всех этих выгодных обстоятельств.
В день открытия на выставке толпилось множество виднейших представителей как высшего света, так и художественного мира. Печать отозвалась на вернисаж, как на премьеру какой-нибудь оперы, когда обычно помещают две рецензии — одну о музыке и певцах, другую о присутствовавших знаменитостях, об их брильянтовых колье, рубиновых диадемах и двойных нитках жемчуга. Критики решили, что пейзажи Детаза свидетельствуют о большом, хотя и не особенно оригинальном таланте; зато его последние вещи, рожденные в огне войны, являются подлинным откровением человеческого духа. Они называли «Страх» шедевром, а в «Сестре милосердия» видели сочетание истинного благородства с той самой простотой, которая позволяла сравнивать эту картину со знаменитым творением Уистлера — портретом его матери.
В результате, на второй день выставки Золтан сообщил Бьюти о том, что за «Сестру» предлагают пятнадцать тысяч долларов, а несколько дней спустя покупатель — крупный медный магнат — удвоил предложенную сумму. Это было великим соблазном для Бьюти, но Ланни сказал — нет. Он ни за что не расстанется ни с одним из портретов матери. Бьюти понимала, что для нее эти портреты — неисчерпаемый источник общественного престижа: так хорошо и приятно было показывать их и себя в Париже и Лондоне, а впереди еще были Берлин, Мюнхен и Вена, Бостон, Чикаго и Лос-Анжелос, и, может быть, даже Ньюкасл, штат Коннектикут. Кто знает?
После лондонского успеха цены на картины были значительно повышены; но публику это ничуть не отпугнуло. Нью-Йорк был полон людей, имевших деньги и рассуждавших, как Ирма: — Для чего их иметь, как не для того, чтобы тратить?
Вся экономическая система основывалась на этой теории: чем больше тратишь, тем больше зарабатываешь. Это полезно для общества— тратой поддерживается денежный оборот и непрерывное производство товаров, сходящих с ленты конвейера. Это полезно и для отдельного лица — траты создают ему друзей, наглядно демонстрируя, что он на гребне волны, что дела его процветают и что у него широкий кредит. Истина, гласящая, что ничто так не способствует успеху, как успех, — старая истина, но никогда и нигде она не казалась более верной, чем на острове Манхэттэн в октябре 1929 года.
Картины продавались. Скоро их совсем не останется, и тогда нечего будет выставлять. Золтан все время повышал пены; он только что повысил их опять; но картины все-таки продавались. Люди хотели платить высокие цены. Приятно будет потом похвастать: — Видите этого Детаза. Я заплатил за него девять с половиной тысяч в прошлом году на выставке. Уайднер предлагал мне через, несколько дней двенадцать, но я не отдал. — И директор банка или цементный магнат, пыхтя толстой сигарой, добавит: — Лучшее помещение для денег — выдающаяся картина. Она застрахована. Вообще, это все равно, что текущий счет в банке. Когда-нибудь она будет стоить больше, чем весь мой бизнес. Вы слышали, конечно, об этом художнике, — трагическая история, — на войне ему обожгло лицо, и потом он сидел на Антибском мысу в маске и писал море и скалы. — Дело было не совсем так, но это не важно.
После выставки счастливая чета обычно отправлялась в один из ночных клубов. Эти клубы были весьма изысканными заведениями, отделанными с крикливой роскошью, и там можно было пить всевозможные спиртные напитки, словно такого обстоятельства, как сухой закон, вовсе не существовало. В некоторых из них получить столик удавалось не всякому, а только человеку с известным положением, и требовалось уплатить особую прибавку «за прибор» в размере двадцати долларов. Во всех клубах играл джаз, и конферансье ловко и остроумно руководил «выступлениями в зале» певцо