Потрепанные в потасовке шпики докладывать руководству о конфликте с нетрезвыми слушателями не стали. Наутро их сменила другая пара наблюдателей. Через два дня в пионерский лагерь нагрянул следователь прокуратуры с внушительной группой поддержки. На его расспросы о Воронове Сопунов достал приказ об откомандировании слушателя Воронова В. А. в распоряжение Дальневосточной высшей школы МВД СССР.
– Какова причина его отъезда? – недовольно спросил следователь.
– Служебная необходимость, – в точном соответствии с ведомственной инструкцией ответил начальник штаба.
18
Стучали на стыках рельсов колеса. За окном горы вокруг Степанакерта постепенно сменились равниной.
Ком в горле Воронова рассосался, и он стал искать свое место. Проводник, русский мужчина болезненной наружности, указал ему на купе в самом начале вагона. Соседом оказался немолодой азербайджанец, занявший верхние полки тюками с вещами. В поезде было всего пять вагонов: один купейный, три плацкартных и один общий. Вагона-ресторана не было. В плацкартном вагоне, где ехал Воронов, были заняты всего четыре купе. В остальных вагонах пассажиров было еще меньше. Некоторые стекла в середине вагона имели характерные лучеобразные трещины, оставленные камнями. В одном купе двойное стекло было пробито насквозь.
Посланный волей случая попутчик назвал себя Назимом. Воронов представился вымышленным именем. Еще в начале зимы он при знакомстве со случайными людьми стал сообщать о себе неверные сведения. На вопрос «Ты откуда?» отвечал: «Из Хабаровска», что было правдой только отчасти. После окончания учебы Воронов должен был вернуться в Сибирь, но мимолетным знакомым этого знать не стоило, так же как не стоило знать и его настоящее имя. Зачем Воронов врал о себе направо и налево, он объяснить не мог, но что-то подсказывало ему, что чем меньше сообщишь о себе настоящих сведений, тем труднее будет тебя найти врагам, а врагом в Карабахе мог оказаться кто угодно.
От Степанакерта до Агдама по железной дороге было около двадцати восьми километров, но поезд тащился до первой остановки чуть ли не час. Иногда состав двигался со скоростью пешехода – машинисты не рисковали разгоняться на территории Карабаха, где злоумышленники могли разъединить рельсы или заложить между шпалами самодельную бомбу.
Сосед Воронова выложил на стол еду, сходил к проводнику и вернулся с двухлитровой банкой вина.
– Давай поужинаем! – предложил он.
Воронов не отказался. В последний раз он ел утром в пионерском лагере, в обед перехватил на кухне, что под руку попалось, и к вечеру был голодный как волк.
– Азербайджанские железные дороги улучшают сервис? – спросил Виктор, кивнув на банку с вином.
Сосед оценил юмор, засмеялся:
– Вместо чая теперь вином угощают! Весь чай в Польшу отправили, чтобы они не бузили.
Они выпили вина. Поели холодного жареного мяса с лепешками. Сосед разговорился:
– Проводники этого поезда наладили хороший бизнес. На товарной станции Степанакерта они закупают канистрами вино и с хорошим наваром продают его проводникам поездов, следующих в Россию. У вас, говорят, со спиртным совсем плохо, только по талонам можно купить?
– У нас на все талоны: на чай, на стиральный порошок, на сахар. Спиртного можно купить только две бутылки в месяц. Кто такие нормы потребления установил, неизвестно.
– Горбачев установил! – убежденно заявил Назим. – От него все зло идет.
Соседу Воронова надо было выговориться, излить душу случайному попутчику. Эффект вагонного знакомства – человеку, которого больше никогда не увидишь, можно поведать о любых своих тайнах или негативном отношении к властям. В дороге сосед по купе – ближе брата родного, а как вышел из вагона, так тут же можешь забыть о нем навсегда.
– Мы с армянами раньше дружно жили, – рассказывал Назим. – Смешанные браки были не редкостью, по религиозному признаку люди друг друга не делили. Это сейчас все набожными стали, а раньше, до Горбачева, только старики и старухи в церковь ходили. Наши старики, чтобы помолиться, в Агдам ездили. В Степанакерте мечети нет, и особой нужды в ней не было. С началом перестройки все пошло кувырком, все рухнуло! Я по профессии музыкант, играл на дудочке.
Назим не стал уточнять, как именно назывался музыкальный инструмент, которым он зарабатывал на жизнь. Дудочка – она и есть дудочка! Любой человек знает, как она выглядит и как на ней играют.
– Свадьбы, похороны, торжества – ни одно мероприятие без музыки не обходилось. Потом началась перестройка, и всем стало не до песен. Армяне начали требовать присоединения Карабаха к Армении. Спрашивается: зачем? Ваши права тут кто-то ущемлял, что ли? Вам запрещали говорить на родном языке или смотреть программы армянского телевидения? Но снежный ком было уже не остановить. Масла в огонь добавили события в Сумгаите. Не знаю, что там было, но наши соседи-армяне после него стали относиться к моей семье враждебно. На свадьбы приглашать перестали. Да что там свадьбы! Здороваться перестали. Мне от родителей достался хороший каменный дом, с террасой, уходящей вниз по склону горы. Все соседи – армяне, никогда с ними проблем не было, а тут началось! Дети стали бояться в школу ходить. Пришлось их перевести в школу в поселке Киркиджан, но ее сожгли. Правда, уже после отъезда детей в Баку.
Киркиджанская школа была деревянным ветхим строением, возведенным на скорую руку в конце 1930-х годов. Училось в ней не больше тридцати детей, все – в начальных классах. Школа сгорела по неизвестным причинам в конце мая 1989 года. Решили новую школу не строить, а детей с началом учебного года возить на занятия в соседний город – Шушу.
– Потом город встал в забастовке, – продолжил Назим. – Никто не работал, все бастовали, требовали то прямого управления из Москвы, то присоединения Карабаха к Армении. Моя жена работала на винзаводе в бухгалтерии. Пришла на работу, а ей говорят: «Ты уволена! Убирайся из Арцаха, здесь ты больше работы не найдешь». В конце весны нам стало просто не на что жить. Жена и дети, чтобы не умереть с голода, уехали к дальним родственникам в Баку. Я попытался продать дом, не смог и поехал следом. В этих тюках остатки имущества, которое смог унести. Что будет с домом, мне уже безразлично: сожгут его или беженцам отдадут. Мне в этом доме больше не жить.
За окном быстро стемнело. В Агдаме в вагон сели несколько человек. Проводник принес пассажирам чай, велел опустить дерматиновую штору на окне.
Воронов и Назим допили вино, легли спать. В час ночи их разбудил звук разлетевшегося вдребезги окна. Глухой ночью, в безлюдной местности кто-то не поленился швырнуть в проходящий поезд камень только потому, что состав шел из Степанакерта. О том, что в поезде нет армян, метатели камней не подумали. Им надо было выплеснуть эмоции, вот они и выплескивали их любым доступным способом.
Состав прибыл в Баку около десяти часов утра. Выйдя из вагона, Воронов чуть ли не нос к носу столкнулся со своим давним знакомым – плешивым львовским «корреспондентом», севшим в поезд в Агдаме, в Барды или Евлахе. Корреспондент и мужик с перевязанной рукой, не замечая никого вокруг, уверенно пошли на стоянку такси у вокзала. Воронов, на небольшом отдалении, следом.
«Меня тянет к этому Рошфору, как железные опилки к магниту, – подумал Воронов. – Или Рошфор – это я, а он – д’Артаньян? Как ни крути, я служу государству, то есть я – гвардеец кардинала Ришелье. Жаль только, что Ришелье давно умер и на смену ему пришли совсем уж негодные кардиналы. Один, по фамилии Федорчук, по общему мнению, был психически неуравновешенным человеком, искренне ненавидевшим милицию. Второй, ни дня в милиции не служивший, одурачил свою гвардию с жалованьем. Если бы наш уважаемый министр сказал, что наши командировочные средства он потратил на женщин и рестораны, то его по-человечески можно было бы понять, а так – ухнул наши кровные луидоры неизвестно куда, и Вася не чешись! Неси дальше службу, дружок, гордись, что ты – гвардеец кардинала, а не какой-то там мушкетер».
За вокзалом, со стороны стоянки для частных автомобилей, к «корреспонденту» и раненому мужику бросилась мордастенькая женщина. Фотография с ней хранилась у Воронова под обложкой служебного удостоверения. Женщина чмокнула «корреспондента» в щеку и стала кружить вокруг раненого, охая и причитая.
«Корреспондент» – это ее брат, а раненый мужик – или ее муж, или возлюбленный, – сделал вывод Воронов. – Как она вблизи похожа на «корреспондента»! Но в оригинале она выглядит гораздо старше, чем на фотографии. Буду условно называть ее Миледи. Решено! Ее брат – Рошфор, а я – просто Воронов. Мушкетером быть не хочу. Мушкетеры – мутные ребята, не понять, чем целыми днями занимаются. Если войны нет, то они интригуют, сутками пьянствуют, флиртуют с женщинами, помогают королеве рога законному супругу наставить. Мне, государственному человеку, с мушкетеров пример брать не стоит».
Через минуту Рошфор, Миледи и раненый мужик сели в поджидавший их автомобиль и умчались в неизвестном направлении. Воронов проводил их взглядом и пошел на остановку автобуса «вокзал – аэропорт».
В зале билетных касс бакинского аэропорта было не протолкнуться. Очереди начинались от входа в зал, причудливо извивались, сливались в один клубок и вновь распадались на отдельные ручейки. Понаблюдав за людьми в зале, Воронов понял, что билет до Москвы он не купит и до завтрашнего утра: очереди в кассы большей частью стояли, пассажиры ждали, когда появятся свободные места на ближайший рейс.
Перед началом решительных действий Виктор вышел покурить на крыльцо аэропорта и отметил, что абсолютно все в аэропорту говорили на русском языке.
Еще в вагоне под храп соседа Воронов продумал, как он выберется в Москву. Час пробил! Пришла пора действовать. Уверенным шагом он вошел в отделение милиции в аэропорту, не обращая внимания на протесты дежурного офицера, направился к кабинету начальника отделения. Постучав, вошел. Начальником милиции аэропорта был тучный майор в белой рубашке с коротким рукавом. Рядом с ним работал вентилятор, разгоняя жаркий застоявшийся воздух. Майор активно потел, раз за разом отирая лоб большим клетчатым платком.