Приведя себя в порядок, Воронов решил взбодриться стаканчиком горячего чая. Обычный буфет не работал до восьми утра. В кооперативном круглосуточном буфете было дорого. Виктор вернулся в туалет, попил воды из-под крана и пошел курить.
В начале восьмого утра он был у транзитной кассы. В половине девятого узнал, что билетов нет и до вечера не будет, и пошел завтракать. Вареное яйцо, бутерброд с маслом, три кусочка хлеба и чай сил не прибавили, но чувство голода заглушили.
Выйдя на улицу, Воронов заметил указатель метро и спустился под землю. Как сотрудник милиции, он мог бесплатно пользоваться любым видом общественного транспорта. Приехал на Красную площадь, прошел вокруг Кремля, спустился в метро и поехал, сам не зная куда.
Так началась пятисуточная одиссея Виктора Воронова в городе-герое Москве. Каждый день под крики и ругань он просыпался на балконе, шел умываться, стоял в очереди в кассу, завтракал и ехал гулять по столице.
Днем Воронов ел где придется и что придется. На еду в нормальной столовой денег не было, так что пришлось использовать в качестве основного блюда беляши, пожаренные на прогорклом масле. Возможно, для изготовления фарша для беляшей использовали «братьев наших меньших» или непригодные в пищу отходы с мясного производства, все может быть, но Воронову было не до условностей. Деньги таяли, шансы вылететь держались на отметке, близкой к нулю.
Во вторник на Сретенском бульваре Виктору повстречалась стайка старшеклассниц. Одна из них улыбнулась Виктору. Тут же в голове Воронова пронесся калейдоскоп событий, начинающихся от знакомства с этой старшеклассницей и заканчивающихся бурной любовью у нее дома. На другой день Виктор исходил Сретенский бульвар из конца в конец не один раз. Около часа дня повстречал тех же девушек, но прелестная незнакомка только скользнула по нему равнодушным взглядом и прошла мимо. Радужные мечты развеялись, как утренний туман, и Виктор вновь оказался один в чужом неприветливом городе.
«Никто никому ничего не должен, – подумал Воронов. – У меня транзитный билет, и если мест в самолетах, вылетающих на Восток, не будет, то я останусь здесь до октября или даже до начала зимы. Никто, ни один человек в этом огромном городе мне не поможет. Я здесь чужак, накипь, лишний элемент в московской таблице Менделеева».
В середине сентября в Москве стояла комфортная погода: было солнечно, сухо. На бульваре старушки подкармливали хлебом голубей, бродячая собака рылась в мусорной урне. Было тихо, умиротворенно. Город жил своей жизнью, столь непохожей на жизнь остальной страны.
«Уныние – это грех, – вспомнил Библию Воронов. – Если я сам, по доброй воле, забрался в эти дебри, то мне некого винить в том, что билетов нет, и я завис здесь, как сломанная ветка на дереве».
Вечером погода переменилась. Тяжелые дождевые тучи застлали небо, стало преждевременно темно. Прогуливаясь по центру города, Воронов оказался у кооперативного ресторана, расположенного в районе Министерства обороны. Из дверей увеселительного заведения вышли покурить на улицу две ярко накрашенные красотки в коротких джинсовых юбках. За ними следом выполз здоровенный лысый мужик в модном кожаном пиджаке. Заметив Воронова, все трое засмеялись: настолько нелепым показался им усталый прохожий с сумкой на плече.
– Держи! – закричал мужик в пиджаке и швырнул на асфальт перед Вороновым горсть мелочи. – На пиво хватит!
Девицы шутку оценили – засмеялись от души. Воронов прошел мимо, а идущий сзади старичок мелочь подобрал. На углу здания Воронов остановился, посмотрел на крыльцо, где умирали от смеха новые хозяева жизни. Тут же, на углу, валялась старая грязная шапка-ушанка, неизвестно как оказавшаяся на тротуаре в центре столицы. Воронов, поморщившись от брезгливости, подобрал шапку, быстро подошел к крыльцу и бросил ее в девиц.
– Это крыса! – крикнул он.
Размалеванные красотки завизжали так, что прохожие у ресторана кинулись в разные стороны, а какая-то женщина с тяжелой сумкой даже перебежала дорогу на противоположную сторону.
Лысый амбал оказался шустрым малым. Ни секунды не раздумывая, он заскочил в ресторан и захлопнул за собой дверь. Воронов не стал наслаждаться произведенным переполохом и по освещенной улице поспешил в метро. Свернуть во дворы он не рискнул. Там правили бал местные бандиты и хулиганы. Войти в московскую подворотню с наступлением темноты было так же опасно, как одному отправиться гулять по ночной аллее у львовского аэропорта.
В четверг, неизвестно в каком месте Москвы, Воронов попал на стихийный митинг в защиту перестройки. Походив в толпе, он услышал противоположные мнения о предстоящем развитии ситуации в стране. Мужики, одетые в старомодные болоньевые плащи и поношенные куртки, открыто говорили, что, как только грянет новая революция, они поднимут на вилы зажравшихся буржуев и вернут страну к ленинским принципам управления государством.
Стоявшие ближе к трибуне добротно одетые граждане были другого мнения: «Как только революция начнется, мы тут же всех партократов за решетку упрячем и будем жить не хуже, чем в Европе!»
Паренек в легком осеннем пальто подскочил к Воронову и попросил подписать воззвание к властям с требованием прекратить снос исторических памятников в Москве. Воронов русскими буквами написал английское ругательство. Паренек озадаченно посмотрел на странную фамилию, спросил, не из Прибалтики ли Воронов. Виктор утвердительно кивнул. Довольный ответом сборщик подписей отправился дальше агитировать за сохранение архитектурного наследия.
Вечером, засыпая под гнусавый голос из видеосалона, Виктор вдруг понял, что это столичное благоденствие ненадолго: и низы, и верхи жаждали перемен, революции, смены власти.
«Настроение в обществе – как в песне английской панк-группы «Секс-пистолс», – подумал Воронов, засыпая. – «Я не знаю, чего хочу добиться, но я знаю, как это сделать – надо разрушать».
На другой день, утром, Воронов умылся, посмотрел на полотенце. Оно стало грязным, как половая тряпка.
«Что за черт! – мысленно выругался он. – В львовском туалете сухо и чисто, в нем спать на полу можно, а здесь, в центре страны, в крупнейшем авиаузле Советского Союза, я не могу по пояс раздеться и привести себя в порядок: мокрым полотенцем обтереться, смыть грязь и пот. Мне каждый раз около умывальника приходится сумку за плечом держать, потому что девать ее некуда: на пол не поставить – лужа, крючков около умывальников нет, на входе сумку не оставить – украдут. В автоматической камере хранения сутки стоят пятнадцать копеек – непозволительная роскошь для меня. Еще немного и…»
Воронов неловко повернулся и смахнул мыло на пол. Поднимать заветный кусочек гигиены из набежавшей из писсуара лужи он не стал. С тоской посмотрев на утрату, Виктор вышел в зал ожидания.
«Еще немного, и я превращусь в свинью, – отчетливо понял он. – Скоро от меня будет исходить такой запах, что пассажиры в метро начнут нос воротить. Удивительно, как еще голова не чешется. По полу балкона наверняка вши бегают от одного пассажира к другому. Антисанитария! Свинство! Придурок какой-то в половине шестого орет, жрать нечего, но я ничего не могу поделать, я буду торчать здесь веки вечные, до тех пор, пока не получу заветный билет до Сибири».
Единственным местом в аэровокзале, около которого Воронов не задерживался, было отделение связи. Велико, ох как велико было искушение отправить родителям телеграмму и попросить денег на поезд! Но как бы ни было трудно, Воронов решил не малодушничать и выбираться из трудной ситуации самостоятельно, без посторонней помощи.
В пятницу, гуляя по Москве, Воронов поймал себя на мысли, что, если бы ему предложили принять участие в заговоре против Горбачева и его соратников, он бы не раздумывая согласился.
«Как динамична жизнь в эпоху перемен! – подумал Виктор. – Еще два года назад я был ярый сторонник перестройки и ее бодрого неунывающего лидера, а сейчас я бы на баррикады пошел, лишь бы его свергли. При Брежневе жить было скучно, но зато порядок был. Сейчас – весело, но это какое-то нездоровое веселье, которое неизвестно чем закончится – гражданской войной и распадом СССР или военной диктатурой».
Воронов стал ощущать себя самостоятельной личностью в четырнадцать лет. Тогда же он «прозрел» – стал скептически относиться к коммунистическим лозунгам и догмам. Как ни парадоксально, не верящий в идеалы социализма Воронов с преданностью цепного пса служил Коммунистической партии и Советскому правительству. Случись большая война, Виктор пошел бы в окопы и погиб за советскую власть, за социалистическое отечество, за равноправие, которого никогда в стране не было. О своем отношении к социализму Виктор сказал так: «Я не буду плевать в руку дающего, но и целовать ее не буду».
Виновником всех бед в стране народ считал Горбачева, начавшего перестройку общества не с изменений в экономике, а с бесконечной пустопорожней болтовни. Горбачев обладал фантастической способностью много и правильно говорить, но ничего не сказать по существу дела. События в Карабахе с каждым днем становились все более угрожающими, противоборствующие стороны ждали, чью сторону примет Москва, а глава государства либо не замечал конфликта в Закавказье, либо отзывался о нем как о чем-то несущественном, на что не стоит обращать внимание всей страны. Созданная Горбачевым пропагандистская машина не могла внятно объяснить провалы в экономике.
«Нет сахара? – спрашивали пропагандисты. – Это временные трудности. Весь сахар скупили самогонщики, враги антиалкогольной политики. Одеколона нет? Алкаши выпили. Им на водку денег не хватает, вот они и употребляют все, что содержит хоть грамм спирта».
«С алкашами и сахаром все понятно, – отвечали осмелевшие граждане, – а куда чай делся? Его-то кто выпил? Порошок стиральный куда исчез? В Африку отправили?»
Погуляв по Москве, понаблюдав за жизнью в столице, Воронов пришел к выводу, что классический социализм закончился, на смену ему пришел неизвестно какой общественно-политический строй. Распад государства был неизбежен. Заклинания о братстве народов СССР и пролетарском интернационализме спасти его уже не могли.