– Мы с Андреем Павловичем скоро будем родней, – заговорщицким тоном сказал Воронов старшему наряда. – Он женится на матери, а я – на дочери. Дважды родня, сами понимаете!
Сержант глянул в сторону Жукотского, скептически поморщился. Женихом Андрей Павлович был незавидным, на такого не каждая женщина позарится.
– Сегодня я зашел к Андрею Павловичу потолковать о двойной свадьбе, обсудить состав гостей и все такое. А тут звонок в дверь! – Воронов показал рукой в сторону коридора, чтобы сержант наглядно понял, откуда произошло вторжение. – Заходит капитан милиции и говорит: «Проверка паспортного режима!» Я пригляделся и вижу, что на нем не форменные брюки, а обычные, гражданские. Я ему говорю: «Предъявите служебное удостоверение!» Капитан испугался и убежал.
– Это все? – недоуменно спросил милиционер. – В чем суть происшествия? Пришел человек и убежал? Вы заявление писать будете?
– Пока нет, – с сожалением сказал Воронов.
Недовольные не подтвердившимся вызовом милиционеры уехали. Воронов еще раз посоветовал Жукотскому избавиться от архива и поехал в школу.
Через два дня в утренних новостях хабаровского телевидения показали сюжет о Жукотском. В присутствии сотрудников архивного управления Хабаровского крайкома КПСС Жукотский передал ректору хабаровского отделения Института марксизма-ленинизма символическую коробку с личными записями известного советского писателя Алексея Толстого.
– Я считаю, что случайно найденный мною архив Алексея Толстого должен принадлежать народу, а не частному лицу, – заявил на камеру Жукотский.
– Молодец! – похвалил телевизор Воронов. – Архив теперь засекретят, зато бандиты за ним охотиться перестанут.
39
У страха глаза велики!
«Что у него было в руках? Пистолет? – ломал голову Сивоконь. – Если пистолет, то почему у него такой длинный ствол? Новая модель с глушителем или это был очень короткий обрез? Одно радует – вовремя ноги унес».
Юрий завел двигатель «Москвича», выехал на дорогу, но тревожные мысли не отпускали.
«Где я, кроме аэропорта, мог видеть этого человека? В Карабахе? В Баку? Где-то он попадался мне на глаза… Вот ведь гад, выследил меня! Наверняка этот негодяй с пистолетом причастен к исчезновению Странника. Не мог же он просто так пропасть, на ровном месте! Все, пора линять из этой страны. Спасибо этому дому, пойдем к другому».
В доме старика Матвея царили спокойствие и безмятежность. Старый бандеровец и Дерсу Узала сидели за столом, пили водку «Московская», закусывали жареной картошкой, хлебом и квашеной капустой. Дерсу Узала выглядел захмелевшим. Капусту из тарелки он цеплял пальцами, чего трезвый бы делать не стал.
– Что-то ты встревоженный приехал, – заметил старик Матвей. – Случилось чего?
– На засаду нарвался! Пора ноги делать.
– Засада, говоришь? – встревожился старик. – Ты, часом, ментов на хвосте не привел?
– Нет! Я на трассе постоял, проверил – все чисто.
Сивоконь прошел в отведенную ему комнату, достал из-под кровати чемодан, вынул специальный пояс для денег, надел на себя. Если бы Юрий Сивоконь не находился в стрессовом состоянии, он бы обратил внимание на странную оговорку хозяина дома. Матерый ветеран повстанческого движения сказал «ментов», а не «москалей». Эта, казалось бы, незначительная деталь, говорила о переменах в настроении хозяина.
Сивоконь надел куртку, купленную в Киеве, проверил документы, сунул за пояс брюк пистолет, подхватил чемодан и пошел на выход.
– Покедова! – бросил он мужикам за столом. – «Москвич» на стоянке в аэропорту оставлю.
– Погоди, Юра! – неожиданно жестким и трезвым голосом сказал старик Матвей. – Ты за постой не хочешь заплатить?
– Чего-чего? – Сивоконь развернулся в дверях, посмотрел на хозяина.
– А того! – с вызовом сказал Говенько. – Ты у меня столовался, ел, пил за мой счет. Я тебе, как пацан, через весь поселок за проституткой бегал. Это, Юра, денег стоит. Твой дедушка во время войны добрую мошну набил. Поделиться не желаешь?
Старик с угрожающим видом приподнялся с табуретки. Сивоконь рванул пистолет из-за пояса, направил на мужиков:
– Сидеть, старые ублюдки, или обоих порешу! Денег им надо! Молите бога, что я спешу, а так бы обоих к праотцам отправил.
– Успокойся, Юра, не бери грех на душу! – примирительно сказал старик Матвей. – Поезжай с богом!
Сивоконь от отвращения сплюнул на пол, спрятал пистолет, вышел в сени, рывком открыл дверь, сделал шаг на улицу, споткнулся и со всего размаха упал грудью на ступеньки крыльца. На секунду у Юрия сбило дыхание. Он попробовал подняться на четвереньки, но небо над ним с оглушительным треском взорвалось, и наступила вечная темнота.
Коренастый паренек, одетый в телогрейку и рабочие штаны, откинул в сторону топор-колун, вынул из кармана полиэтиленовый пакет, натянул его на голову Юрия, замотал на шее, чтобы кровью не залить крыльцо и землю перед ним. Неподалеку залаяла собака. Парень прикрикнул на нее. Пес спрятался в конуру и затих. Коренастый незнакомец аккуратно отцепил проволоку, натянутую над порогом на уровне лодыжек, и вошел в дом.
– Как дела, Васенька? – ласково спросил его старик Матвей.
– Чпокнул, как вошь на гребешке! – похвалился парень.
Он был азиатской внешности, смуглолицый, широкоплечий, лет двадцати. Приезда Юрия Сивоконя он дожидался в сарае у собачьей будки, промерз, но спиртным не грелся, так как с юных лет был убежденным трезвенником.
– Пойдем, что ли, проводим Юрия в последний путь! – предложил Говенько.
– Дядя Матвей, – по-свойски обратился к хозяину парень, – там это… куртка на нем справная, почти новая. Мне она по размеру не подойдет, но выбрасывать жалко.
– Дедушка твой носить будет! – пошутил старик Матвей.
– Помилуй, Господь! – Дерсу Узала набожно перекрестился на пустой угол. – В мои ли годы в заграничной кожаной куртке щеголять? Но Вася прав! Хорошая вещь в хозяйстве пригодится.
Втроем, сопя от натуги, они затащили труп в сени, раздели его до трусов, положили на старое одеяло. Нательный пояс с деньгами Матвей занес в дом, вернулся к сообщникам.
– Ну, с богом! – скомандовал он.
Крепыш Василий взялся за одеяло с одной стороны, старики – с другой. В темноте они принесли тело к забору в конце огорода, где была выкопана неглубокая могила. Василий трудился над ней в тот вечер, когда Юрий Сивоконь забавлялся с Тихоновой. Они сбросили труп с пакетом на голове в могилу, остановились перекурить перед вторым этапом работы.
– На улице крови не много набежало? – спросил старик Матвей.
– Не! – махнул рукой Василий. – Он как вышел, так я его тут же обухом с размаху по темечку и чпокнул, пакет накинул, топор к собаке отбросил. Завтра утром золой присыплю, если где капли остались.
– Надо бы молитву прочитать за упокой души, да только души у этого упыря не было, так что и читать ничего не будем! – сказал старик Матвей. – Это тебе, Юра, вместо венка погребального!
Говенько бросил в могилу докуренную папироску, отер губы.
– Ну что, начали?
Они в две лопаты забросали могилу землей, сровняли холмик, сверху положили начавшую гнить картофельную ботву. Вернулись в дом. Сели за стол. Старики выпили. Василий сжег документы Сивоконя в печке, спросил:
– Его не будут искать?
– Он беглец! – пожевывая капусту, ответил старик Матвей. – Человек без роду и племени. Волк-одиночка. Кто его будет искать? Как только он приехал, я сразу почуял неладное, понял, что он в бегах: ответа на пароль не знал, проверку на простейшие вопросы не прошел. Он должен был сказать, что у его матери были зеленые глаза, а он стал меня убеждать, что карие. Мне, честно говоря, плевать на их бандеровские игры. Я давно отошел от дел, а он об этом не знал и приехал ко мне, как разведчик Зорге на конспиративную квартиру.
Я тебе, Вася, вот что скажу: с меня эта дурь про самостийную Украину еще в лагере слетела. Мои дружки по воле, кто от срока отвертелся, за восемь лет мне ни одной посылочки не послали, ни одной пачки махорки в зону не загнали. Спрашивается почему? В западноукраинских бригадах кучеряво жили, сало лопали, на денежные переводы хороший табак покупали, хлеб каждый день кушали. Меня же для перевоспитания в самом начале срока поставили в русскую бригаду. Из Львова подпольщики переслали маляву, велели заняться пропагандой, бунт в лагере готовить. Прикинь, они там, во Львове, жируют, на награбленные рубли деликатесами объедаются, а я, значит, голодный, должен бунт подготавливать, чтобы меня лагерное начальство к стенке поставило? Спасибо твоему деду, выручил, не дал загнуться в голодный год.
Старик Матвей налил Дерсу Узала полную рюмку, выпил за его здоровье.
– Юра меня, наверное, за дешевого фраера принял. Замочки у чемодана жиром смазал, пылью покрыл и поехал в город деньгами сорить. Я открыл его чемодан, глянул, а там… Матерь Божия! Доллары, золотишко, деньги.
Хозяин сгреб посуду в сторону, расчистил половину стола. Принес из комнаты пояс Сивоконя, выложил его содержимое перед гостями.
– Как договаривались! – сказал Говенько. – Доллары и золото – мои, деньги – пополам.
Дерсу Узала с внуком согласно кивнули.
Разделив награбленное, старик Матвей достал из подарочной коробочки серьги старинной работы.
– Штучная вещь! – сказал он, любуясь сверканием драгоценных камней. – Ян Сивоконь эти серьги у одной еврейки из ушей вырвал перед тем, как ее на расстрел отправить. Сейчас они стоят тысяч пять, не меньше. Держи, Вася, дарю. Заслужил!
Внук Дерсу Узалы смутился, покраснел, уложил серьги назад в коробочку, спрятал во внутренний карман.
– Будешь жениться – невесте подаришь! – засмеялся Говенько.
Старик Матвей был прижимистым мужиком, но расчетливым, умеющим смотреть на перспективу. Продать серьги или заложить их в ломбарде было делом хлопотным и рискованным. Покупатель или приемщик в ломбарде могли донести в милицию, что появился некий старик с серьгами, на которые честным трудом за всю жизнь не заработаешь. После убийства Сивоконя финансовый вопрос был для старика Матвея решен, вот он и надумал расщедриться, а заодно избавиться от приметной улики.