Там в его словах звучала вся гадость, которой наполнял свои подвалы в «Литературной газете» Софронов – ему к этому времени уже приснились страшные сны какие-то про меня. Он напечатал несколько подвалов в «ЛГ» под названием: какие-то сны – то ли в летнюю ночь, то ли Веры Павловны. И Грибачев дорогой поливал меня в той же газете таким соусом, что вот он-де по Америке ездит и везде видит, как я, Дудинцев, с помощью своего романа постоянно изменяю Родине. Это все Мильграм высказывает. Прочитал, значит. Видно, человек интересуется литературным процессом. И вот, пожалуйста, все это учитель моей Любке говорит. А она – молодец! Она стоит, и так, как дети умеют, как иногда своим родителям… а тут я благословляю… она так головой тряхнет и говорит: «А вот и нет!» Он не отстает, он опять говорит. А она опять так головой, вниз так тряхнет и говорит: «А вот и нет!» Ну, замечательно! А главное, что ее поддерживал весь класс. Они многое уже понимали. И ко мне приходили некоторые ребята для беседы.
Пусть знают эту историю молодые поколения будущего! И да станет эта фамилия инструментом формирования душ! Чтобы история не допустила в будущем повторения таких эпизодов.
История эта с моей Любкой, так больно, прямо в сердце, кольнувшая меня, была тоже эпизодом из тех самых «муравьиных войн», странным образом возникающих в обществе.
Я наблюдал настоящую муравьиную войну. Строил я дом на Волге, в Мелкове – своими руками строил, даже растворомешалку сам сделал! Однажды смотрю: прямо под растворомешалкой – огромные полчища муравьев. Смотрю: одни – красноватые, помельче, а другие – черные, покрупнее. Идет между ними битва – не на жизнь, а на смерть. Часа полтора шла битва. Они сходились один на один, один на два. Потом я увидел огромное количество трупов. Их стаскивали в кучи победители – более маленькие красные муравьи. Это было ужасно. Я позвал смотреть всех детей. Потом мы ушли на час. То ли обедать, то ли еще что. Вернулись – ни одного не осталось. Они все мясо унесли в свои склады. Была самая настоящая муравьиная война.
И вот я смотрю – «лысенковщина» была самая настоящая «муравьиная война». Потом были схватки против кибернетики. Была очень любопытная квазивойна – против алкоголиков. В виде фарса. Как сказал поэт: «все это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Вырубили виноградники. Сорта, выведенные столетними трудами. И я знаю, один труженик-ученый, увидев, как погибает дело его жизни, не захотел больше жить. Не до смеха…
Предметом такой «муравьиной войны» может стать что угодно. Какой-то возникает психоз, направленный на то, чтобы чинить избиение… Это прямо удивительно. А картошку перебирать – продолжайте ходить. Это разрешается. Это даже полезно, нужно. Дружины дружинить, милицию подменять – тоже ходите. Вот всякие такие вещи – сколько угодно. А на день рождения сесть и распить бутылку – это вот нельзя.
Но вот что интересно – исчезли мускат, хванчкара, мукузани – все благородные сорта! А любимый алкоголиками портвейн «Три семерки» остался. Теперь, когда на наш рынок, освобожденный от благородных напитков, хлынул иностранный субпродукт, начинаешь по-новому оценивать события недавнего прошлого. И подумаешь, где в недрах нашей бюрократической системы зарождаются идиотские кампании. Может быть, эти кампании были не следствием идиотизма власть предержащих, а продуманными акциями – вот только цели у них были иные – не те, которые провозглашались.
И я оказался в центре такой «муравьиной войны». Я был как бы тем кристалликом, который бросают в насыщенный раствор, чтобы началась кристаллизация. Потому что сам собой я не представлял тогда ничего особенного, но так сложилось. Тут и Никита Сергеевич сказал, тут и наша старая гвардия стариков писателей, сплотившись, начала кричать-кликушествовать, вообразили, что я тот, которого они в 18 году ставили к стенке. И началось… Василий Смирнов, писатель, одной своей читательнице, которая к нему пришла, сказал про меня: «Мы таких в 18 году ставили к стенке».
Может быть, я понадобился для того, чтобы сигнализировать обществу, чтобы оно не слишком надеялось. Это было очень важно для целого слоя в стране – заявить таким образом, сказать: «Не думайте, что мы пойдем так далеко, как вам бы хотелось. Нет!» И Серебрякова, и Прилежаева, и Федин это все этапы «муравьиной войны». Маленькие такие схваточки….
Прежде всего после первого обсуждения в Доме литераторов, после того, как в воздухе что-то прозвучало, все начали писать отречения, все, кто писал обо мне положительные отзывы. После этого, как я говорил, был рассыпан набор в «Роман-газете». И был созван большой пленум.
Глава 12 История печатания романа книгой. Несколько эпизодов
И тут не обошлось без приключений. Совершенно неожиданно у меня из-за спины встали проблемы… Было несколько эпизодов.
Во-первых, один очень забавный. Сначала, пока роман хвалили, действовал уже заключенный договор с «Советским писателем». И, естественно, действовала отметка в бухгалтерии о получении мною 25 % гонорара, как полагается. Но вот грянуло ошельмование в Союзе писателей – и уже был добавлен новый оттенок к договору с издательством: как только прозвучали все эти серьезные слова – устные, письменные, печатные, сейчас же роман пошел на новое рецензирование. И моментально – через два дня пришла рецензия, написанная Виктором Сытиным. Это было прямое обращение ко мне. В духе цицероновской речи «Против Каталины»: «Доколе Каталина будет злоупотреблять нашим терпением!» Он писал: «Дудинцев, снимите черные очки! Я вас всегда считал хорошим сознательным советским писателем» и т. д. Книгу печатать нельзя: это просто выходило из самого текста рецензии, само собой разумелось. Где-то он в самом конце сказал: естественно, что и помыслить невозможно, чтобы вещь печатать. Сначала в нее нужно вдохнуть советский дух… и рецензия на этом закрывалась. И сейчас же договор был расторгнут. Аванс остался за Дудинцевым – на основании закона с меня его не взыскивали. И слава богу: мы его уже проели. И ушел я, «блестя потертыми штанами», из издательства. Вышел я на улицу – и тут произошел новый поворот…
Я уже рассказывал, как на обсуждении в Доме литераторов выступил Паустовский. Как он, подобно ребенку, выпущенному на сцену, где взрослые дяди всерьез схватились обсуждать вопрос жизни и смерти своей, он тут сказал всем дядям правду, в том числе и виновнику этого обсуждения: «Мало, мол, ты завесил Дроздовым!» – и начал спорить со всем зрительным залом, что я вот такой и сякой… Привел в действие «золотые перья», а вместе с ними колеса моей судьбы, которые к тому времени уже вращались в издательстве «Советский писатель». Начальство с замечательным чутьем это вращение уловило и показало мне порог.
В другие места эти звуки и поблескивание этих колес еще не докатились…
И вот я вышел с рукописью под мышкой, повеся нос, ошеломленный, из издательства. Это была действительно ошеломляющая рецензия: вчера еще дружно хвалили – и вдруг такой удар. И удар сразу в нескольких направлениях, некоторые из них трудно было перенести семейному человеку с четырьмя детьми, каковым я был.
Вышел я, и вдруг около меня останавливается машина, а в ней – то ли главный редактор, то ли директор издательства «Молодая гвардия»: «Владимир Дмитриевич, куда вы идете?» – «Да так, никуда», – я уже научился быть начеку. Уже успели меня несколько раз ударить по губам и приучили к каким-то таким собранным движениям. И я, не растерявшись, не сказал ему, что меня выгнали из издательства, что договор расторгнут. Я немедленно принял вид независимый, полный оптимизма.
«Да вот, иду по делам». – «Садитесь, подвезем», – я сажусь. «Ну что там у вас, Владимир Дмитриевич?» – косит глаза под мышку. «Да роман несу, рукопись». – «Куда, в издательство?» – «Да вот в издательстве здесь кого хотел, того…»
Я не ручаюсь за дословную точность разговора. Это было очень давно. Я говорю, что не застал здесь того, кого мне надо, но я, мол, вернусь.
«А зачем вам в издательство?» – «Хочу заключить договор». – «Еще не заключили договора на этот роман?» – «Нет». – «Который в «Новом мире»?» «Да». – «Который вчера так хвалили в Доме литератора?» – «Да». – «Так зачем, когда с вами издатель едет! Поехали с нами в издательство».
Приехали мы в издательство, сразу – наверх, в кабинет. Начальник этот – кнопку. Сейчас же – секретарша. «Позовите Ивана Ивановича». Имеется в виду главный бухгалтер. «Давайте бланк договора». Тра-та-та. Договор заключен. Опять те же самые 25 % аванса.
– Иван Иванович, там у нас есть деньги для Владимира Дмитриевича?
– Есть. Сейчас, Владимир Дмитриевич, аванс.
Я его – хвать! И в карман! И бежать! Оставив рукопись, конечно.
Началась нормальная работа – «радовання», как украинцы говорят. А «радовання» никакого не надо было, потому что все уже было отредактировано, когда печатали роман в «Новом мире». Мы договорились, что я принесу расклейку. Я сбегал, принес. Там для виду Вера Александровна Яковлева, редактор, почитала, подержала несколько дней – и пошло. Серьезный редактор, она сразу поняла, что текст готов, и пошло в набор. И вот, когда уже набрали, сверстали, вдруг – хлоп! Что мы делаем? Кого печатаем? Немедленно расторгать! А я, по-моему, уже успел получить «одобрение». Они говорят: «Отдавайте полученные деньги!» – «Не буду».
Они на меня подали в суд. И я был вызван пред очи суда. А в суде заседала красивая молодая судья. Она все больше молчала, не говорила. Но оказалась моей читательницей. Я уже говорил о друзьях-читателях, которые появлялись и поддерживали меня в трудные времена. И эта девушка, судья. Серьезный был процесс о взыскании с меня денег. С той стороны адвокат издательства стоял, а я изо всех сил отбивался. А она сидела, все мне улыбалась, и девчонки, народные заседатели, там сидели и поощряли меня своими репликами. Не знаю, получила ли она команду взыскать с меня. Может быть, она шла на риск. Как человек с юридическим образованием, я тогда еще хорошо помнил законы и гражданский кодекс, и как надо читать их, и мне было сравнительно легко. Я видел, что беспроигрышное у меня дело – если подходить по закону. Но был и элемент проигрышности – это если подходить с позиций социалистического правосознания, что тогда действовало и в уголовных, и в гражданских процессах. С этой позиции издательства: и «Советский писатель», и «Молодая гвардия» – это был народный карман, а я индивидуалист, залезший в него.