й маме, – она передала мне талант слышать музыку.
И, скажу вам, когда читатель говорит мне – такие бывали – «я, читая ваш роман, все время слышу какой-то гуд, музыку», – я радуюсь безмерно, до слез. Потому-то «медведь» и взъярился на меня, что не газетная строка, а строка творческая живет в романе.
Что же касается того, что в романе есть практическая сторона изобретатели и изобретения, – то, когда ко мне приходит изобретатель, довольный книгой, я тоже радуюсь. Был даже такой случай, – мне передавали, – некий изобретатель стукнул моей книгой министра. Так разъярился. Думаю, что и в этом случае мое произведение было применено правильно. Вот так.
Глава 19 Я – в КГБ
Это было в студенческие годы. Учился я в Юридическом институте. На улице Герцена. Теперь это факультет университета. Процесс обучения… Сугубо советский. Во главе всего – теория Вышинского. Его доктрина: признание обвиняемого – царица доказательств. Эта доктрина инквизиционного процесса, по сути, оправдывала пытки как средство выбивания у обвиняемого признания. Колотят его, мучают, вывертывают на дыбе суставы… Он наконец кричит на себя какую-то бессмыслицу, напраслину… записывают, протоколируют, дают ему подписать. Он отказывается… тогда его опять закручивают еще больше, и он наконец подписывает. После этого можно расстреливать.
Так вот, такая была доктрина. И профессора должны были подлаживаться под нее. А мы, восемнадцатилетние, мы были как чистая восковая дощечка, на которой можно записывать какие угодно письмена. Вот они и записывали. Чувствовали, понимали, что совершают преступление против совести, но им было страшно. Глухие стоны из подвалов Лубянки каким-то образом достигали их ушей. Что-то шепотом передавали коллеги, побывавшие там. Вот откуда росла несвобода, несвобода слов, поступков, навязывание людям лжи. Притом надо было не просто молчать, а лгать с улыбкой. Такая была страшная трансформация сознания.
Оставались, конечно, профессора старой, дореволюционной школы, несломленные. Я многим обязан профессору Перетерскому Ивану Сергеевичу. Это был великий светоч. Он читал нам римское и гражданское право. И при этом передавал всю культуру, полученную от своих учителей. Но и ему приходилось подчиняться официальным требованиям. Когда приходилось кривить душой, по его лицу проходила волна муки. Но причины этой гримасы боли я тогда не понимал. Понимание пришло позднее. Между прочим, он все же посмел назвать «царицу доказательств» признаком инквизиционного процесса.
И не только Перетерский… Были и еще профессора такого же уровня. Профессор Гершензон – уголовное право; профессор Коровин – международное право. Они тоже передавали не только знания по своему предмету, но и высокую культуру. Но марксистско-ленинско-сталинская обработка делала свое дело. Я видел, как зачеркивают в расписании имена арестованных профессоров, заклеивают и другие фамилии пишут. Кроме того, у нас исчезали – один за другим – студенты. Когда я заканчивал институт, у нас 50 процентов студентов было арестовано. И это понятно, почему. Потому что юристы, юриспруденция, они оказались под особым пристальным наблюдением как Вышинского, так и всех проводников его идеологии. Надо было шлифовать карательные кадры… И вот их подобным образом… Во-первых, прежде всего в осуществлении селекции…
А как я это воспринимал? Я был студент, наивный был… восемнадцатилетний… Предавался радостям молодости… Мальчишка… Ухаживал за своей невестой, занимался спортом – академической греблей, боксом… Я, между прочим, был очень похож на тех спортсменов – и современных тоже, – которых больше всего, так сказать, интересует состояние собственной мускулатуры и очень мало заботит, что происходит вокруг, в отношениях между людьми – в это они не вникают. Я видел, что исчезают ребята. Не могу сказать, что меня это не трогало, что-то откладывалось в душе… У нас работала такая женщина – маленького роста, неопределенного возраста… Неслышно скользила с этажа на этаж… У нее было убежище – там она работала, – в подвальном коридоре была такая дверь с окошечком. Там была надпись: «Посторонним вход воспрещен». Иногда она на наших глазах вдруг появлялась и быстро исчезала, щелкая дверью. Иногда вместе с ней входил кто-нибудь из студентов и тоже исчезал…
Но я как-то пропускал это мимо своего внимания. Эти явления, происходившие у меня на глазах, не мешали мне думать о часе свидания или тренировки. И я упорно ходил на эти тренировки – у меня был значок ГТО. Но вдруг однажды на лекции, в зале им. Вышинского, я слышу – кто-то пальчиком этак осторожно меня в спину толкает. Ритмично так – тук-тук… Упала душа. Я еще не оглянулся… душа у меня упала. Выходит, во мне неосознанно что-то откладывалось, шел процесс постижения явлений. Я весь как-то онемел. Оглядываюсь и вижу эту женщину, которая меня пальцем, как смерть. Я ослабел… выбрался из рядов… вылез. Она повернулась и пошла – уже привыкла, как телят, вести нас за собой. Ничего не сказала. Повернулась и идет. И я за ней. Она направо – и я направо. Она налево – и я налево. Она вдет по коридору – и я по коридору, она вниз – и я вниз. Она по последнему коридору идет, дверь молча приоткрывает, входит, пропускает меня вперед, я вхожу… Она захлопывает дверь – передо мной комнатка маленькая, из строганых досок такой прилавок, а за прилавком – сейф… Она открывает сейф, достает уже приготовленную для меня какую-то квитанцию, на вид вроде билета в оперный театр, с контролем. Дает мне и говорит: иди вот туда-то, на площадь Дзержинского… в Комитет госбезопасности, или как он там назывался – НКВД… Я говорю: можно мне хоть с мамочкой зайти проститься? Нет, не надо, ни в коем случае, иди вот по адресу… Сейчас же – смотрит на часы – я зафиксирую, когда ты от меня уходишь… И я пошел…
Прихожу я туда… там бюро пропусков, страшное такое… мне моментально выписывают пропуск какой-то цветной – то ли голубой, то ли розовый… я уже не помню. Как и первая бумага, он был похож на билет в Большой театр. И тоже там – контроль. Я беру, иду… через несколько кордонов часовых. Одни надрывают у меня контроль, другие просто читают, сличают с какими-то своими материалами, третьи отрывают совсем. Дальше – я попадаю в лифт, поднимаюсь, не помню на какой этаж. Выйдя из лифта, я, помню, очень удивился – этаж был, допустим, четвертый, а комната – 800 какая-то. Вот такая интересная вещь. Я тотчас смекаю: видно столько же этажей от нулевого вниз идет. Иду дальше, выхожу на лестницу и вижу: вниз грандиозный колодец, и там переходы и много лестничных площадок, и все они закрыты сетками. Если я выброшусь в лестничную клетку, захочу покончить самоубийством, – эти сетки меня подхватят… И вот, наконец, я вхожу в коридор и вижу там множество дверей и множество стульев – все по одной стороне – я вижу только затылки смотрящих в одну сторону людей. И конвоир ведет какого-то человека… Мучнисто-белое лицо, стриженая голова и какая-то полосатая на нем пижама. Открывает дверь… и оттуда доносится: тюрьма, тюрьма… – как сейчас помню – по телефону кто-то спрашивает: алло, тюрьма?… Ну вот, пришел я, сел, как все, стал ждать. Через некоторое время меня вызвали.
Допрашивали меня два следователя… Я вот к чему клоню… Каков я был тогда… Работало подсознание – сознание еще не включилось. Из чего я такой вывод делаю? Они допрашивают меня, навязывают какую-то свою версию об одном из студентов. А я говорю: этого не было. Они опять нажимают – тогда я им делаю замечание: товарищи, уголовно-процессуальный кодекс, статья такая-то строго-настрого запрещает вам подобным образом формировать показания свидетелей! Вы должны вот так-то и так-то… как требует закон, допрашивать меня и фиксировать показания. Они – ха-ха-ха! Это «ха-ха-ха» меня поразило. Как они покатились, хохот такой! – Что еще твой закон говорит?.. И начали на машинке стучать мои показания. И я опять говорю: товарищи, ведь закон такой-то, разъяснение такое-то… – а я учился неплохо. И преподавали профессора, еще не посаженные… Еще плохо было, так сказать, изолировано римское право от нашего сознания. И кое-что мы все же почитывали – это даже приветствовалось, – кое-что из юридической литературы, классической.
(Жена. Да и у нас, на Географическом, в университете, так практиковалось. Например: «Читайте Ога, французского геолога, читайте, но критически».)
Так вот, я говорю: вы воспроизводите механическим путем, а это строго-настрого… это страшное нарушение процесса!.. – Ха-ха-ха! Какой, скажи скорей… какой закон?.. скорей… а то не могу!.. Вот такие вещи… Потом один из них меня стукнул по затылку. Я задумался, голову опустил… Тогда другой ребром ладони снизу вверх: «Чего нос повесил?»
Так меня долго расспрашивали – целый день. Но отпустили. Почему – до сих пор не понимаю. Чем-то я им не подошел…
В связи с этим – один эпизод… Через неделю-другую после допросов иду по коридору в перемену между лекциями. Навстречу мне – студент Чеховский. Идет – иссера-бледный, как из-под земли вылез. Он пропадал где-то, не бывал на лекциях некоторое время.
– Дудинцев, здорово! Ты на свободе?
– А где же я должен быть?
– Тебя же забрали, ты же главарь группы… Мне протокол показывали… твоя подпись… я же знаю, ты заметки в стенгазету подписывал…
Не скажу, чтобы мне было приятно это слышать. Звонок. Расходимся на лекции. На перемене опять Чеховский: «А, Дудинцев, ты не в тюрьме?» Начисто забыл о предыдущем разговоре. И так несколько раз. Его память осталась там, откуда он вернулся…
Теперь, через много лет, я порой задумываюсь о том, что этот студент для меня фактически сыграл роль судьбы. Ведь ясно, что могло случиться, если бы Чеховский не выдержал побоев и дал против меня показания. Вот мы часто рассуждаем о чести, о предательстве. Но эти рассуждения отвлеченные, теоретические. Иногда я спрашиваю себя: многие ли смогли бы подтвердить свои благородные убеждения, находясь в руках палача… Не знаю… Но с одним таким человеком я был знаком.
Глава 20 Второй визит в КГБ
И вот, снова вызов в КГБ. То был 37 год, а теперь – 58-й. Как я уже рассказывал, Никита Сергеевич и так и сяк склонял мое имя на III съезде писателей. И, в противовес нарушителю спокойствия Дудинцеву, с удовлетворением отмечал, что есть у него, на кого опереться. «Мои автоматчики» – так называл он писателей, таких, как Алексей Сурков, Василий Смирнов, Софронов, Кочетов и еще, и еще…