гордый, всегда подаваемый как образец партийности, начальник несменяемый, запер двери своего кабинета на ключ, заходил по кабинету вдоль и поперек и говорит: «Владимир Дмитриевич! Вот вы обратились ко мне по вопросу переиздания. Это дело несложное – переиздать ваши рассказы, – всего-то маленькую книжку. Отчего же не переиздать, рассказы неплохие. Да ведь вы же не осознали той критики, которая была направлена в адрес вашего романа. Что-то мы не читали ваших заявлений по этому поводу. Никита Сергеевич сам… такая критика прозвучала в ваш адрес, а вы ничего не осознали. А сколько было в печати… Разве можно не считаться с голосом общественности, которая поднялась против вашей клеветы? Вы должны осознать эту критику. Осознайте – и мы переиздадим ваши рассказы. И хорошо переиздадим!» – вот так ответил Лесючевский. И так я это доложил уважаемой нашей писательской общественности. Бек выслушал, кивнул и как будто бы заснул у камина, где он сидел, – это старое здание, дубовый зал. Затянул пленки глаз, склонил набок голову, пожевал губами немножечко и как будто бы заснул.
– Ну, товарищи, – говорят из президиума, – товарищ Дудинцев доложил нам все хорошо, перейдем, наверное, к другому вопросу… Будем слушать товарища такого-то…
Кто-то встал и собрался докладывать. Тут Бек просыпается и тянет руку. И опять звучит его характерный Беков дребезжащий голос:
– Стойте, простите, пожалуйста. Почему переходим к другому вопросу? Разве с первым вопросом покончено? А где решение, где резолюция? Давайте, товарищи, решим. Наш товарищ, отвечая на мой вопрос, сказал, что он находится в затруднительном положении и что товарищ Лесючевский, член нашего Союза, тоже наш товарищ, что он отнесся бюрократически. Мы должны дать этому факту оценку. Мы должны в отношении товарища Дудинцева принять конструктивное решение. Разве я не прав?
Он имел такое обыкновение – быстро повернуться направо: «Что, разве я не прав?» Потом в другую сторону повернуться: «Что, разве вы не согласны?» И замешательство… Председательствующий что-то говорит…
– Я предлагаю войти с ходатайством в Секретариат Союза о переиздании рассказов Владимира Дмитриевича, – продолжал Бек.
В президиуме как будто согласились, и Бек снова заснул. Голову набок спит. Переходят к другому вопросу. Только начали – Бек опять встает, поднимает руку:
– Товарищи, я не вижу, голосование было? Товарищи, надо, вопрос важный… Что, разве не прав, вы со мной не согласны? Я считаю, что надо проголосовать.
Проголосовали. Все – за. Бек заснул. Это было чудо-зрелище! Начали переходить к другому вопросу. Только перешли – Бек руку тянет.
– Товарищи, а скажите, ну вот мы приняли решение, а кому мы поручаем войти с ходатайством в Секретариат? Я считаю, что надо избрать комиссию. Что, вы не согласны? – и начали избирать комиссию во главе с Львом Никулиным.
Бек – прекрасный человек, прекрасный человек! И умный. И так замечательно умел разговаривать в острые минуты.
Избрали комиссию, переходят к другому делу. Проходит время. Бек опять просыпается.
– Товарищи, а мы зафиксировали это в каком-нибудь документе? Где протокол? Кто ведет протокол? Я не понимаю, товарищи, разве ответственное собрание ведут без протокола, без секретаря? Давайте изберем секретаря и запишем наше решение! – И все было записано, после чего Бек заснул и больше не просыпался.
И вот я, ликуя, побежал домой, радую семью, говорю, будем переиздавать сборник рассказов. Веселися, Русь! Да, но продолжение следует…
Что же было дальше? А вот что. Заседал Секретариат Союза писателей СССР. На этом секретариате оказался, на мою голову, Лесючевский. Он, кажется, даже был секретарем. И вот Лев Никулин доложил, что секция прозы приняла такое-то решение. Доложил – и развел руками. «И представьте себе, меня заставили… и мне не остается ничего иного, как, товарищи, доложить вам, поскольку они меня уполномочили…»
– Товарищ Никулин, – вскакивает Лесючевский, – вы сами не знаете, что вы здесь говорите! За кого вы ходатайствуете! Это такой-то и сякой-то… И началось…
А Льву Никулину и не нужно было такого сильного наскока. Он моментально забрал назад заявление секции прозы. И отказался ходатайствовать за такого… полностью солидаризировался с Лесючевским. А то, что за его спиной стояла общественность, зрелый коллектив московских прозаиков, это было наплевать. Он взял всё назад, и никакого переиздания не состоялось. Вот такие дела…
Глава 23 К вам едет герр Наннен!
Это был звонок из Иностранной комиссии: «Едет ваш немецкий издатель». А между тем дома совершенно пусто. Спервоначалу я, как получил свои гонорары, размахнулся. Затащил в кабинет «Хельгу» – такой черно-перламутровый книжный шкаф. Был у него такой поперек туловища выступ вроде полочки. Друзья шутили: «Будешь строгать доски на свою непотопляемую».
(Жена. Очередное увлечение моего Володьки – сконструировал якобы совершенно непотопляемую лодку и сооружал ее на даче у друга.)
Купил письменный стол – под стать шкафу. В детскую и третью комнату шкафы, красивые ковры… Живи и пой! А тут такое дело… Хорошо, оказалось, есть, что распродавать. И долго ходить не пришлось. Во дворе у нас два одинаковых дома – один против другого. Много живет писателей. Им и продал, в основном.
Мой первый, купленный на мой первый гонорар стол и сейчас где-то стоит. Один из моих очень дорогих мне людей, которые понимают мою книгу и понимают в ней меня, видит в этих нескольких деревяшках меня и видит, что я собой представляю. Это уже не стол, а некоторый такой знак, что ли. Я за этим столом писал «Не хлебом единым». Я не скажу, у кого мой стол. Скажу разрушу уединение, в котором с этим столом находится этот мой человек. Я оберегаю внутреннюю тишину дорогих мне людей.
После первого стола был другой, более похожий на стол. Его у меня купили. Заплатив мне гораздо больше по сравнению с тем, что стоил он. И я эти деньги, к своему стыду, принял. Вот. Но я чувствовал, что здесь дело нечисто: человек хотел мне в трудную минуту помочь. Шкаф! Совсем дорогой книжный такой шкаф – «Хельга», весь играющий какими-то хитрыми огнями, какого-то особого дерева, вроде «птичий глаз». Этот шкаф у меня купил писатель, который, бедный, торговался, хотел дать мне поменьше. Больно уж понравился мой шкаф. Сторговались. Он таки победил меня. Мне были нужны деньги, – и человек торжественно уволок к себе этот шедевр. Он не узнал, что я его облапошил, взял у него кое-что большее. Был он такой вихлявый, похожий на танцора. Послужил моделью для Вонлярлярского из «Белых одежд». Что он писал, я не знаю. Это был один из тех писателей, относительно творчества которых мы ничего не знаем, кроме того, что он член Союза. Вот так – некто в сером. И все. Как он узнал про шкаф? Как-то я с ним ходил, гулял вокруг дома. Это было прямо как у Гамсуна в «Голоде», когда я бегал, где бы денег стрельнуть, и, встречаясь с людьми, очень тонко забрасывал мыслишку, что в одном месте есть хороший шкаф и дешево продается… не хотели бы вы… Вот так я и попал на человека, который заинтересовался, пришел ко мне домой, и дальше все пошло благополучно для него и для меня, и завершилась эта сделка успехом.
Мы же внесли в квартиру другую мебель. У нас во дворе магазин складывал громадные горы ящиков от различных своих товаров. Вот мы и натащили этих ящиков, накрыли их такими тряпочками – и все семейство отлично спало на этих «тахтах».
И однажды они развалились в присутствии шведов. Это был конфуз! Но об этом приключении как-нибудь в другой раз.
И вот, в условиях пустой квартиры, обезмебеленной, в условиях постоянного такого здорового аппетита у всех членов семьи – вдруг раздался звонок телефонный: «Говорят из Иностранной комиссии Союза писателей. Владимир Дмитриевич, как вы смотрите на то, что к вам просится немецкий издатель Генри Наннен, глава издательства «Штерн Ферлаг»? Он уже выехал к вам, будет у вас через час – сорок минут. Имейте в виду: едут на нескольких машинах с киноаппаратами, с корреспондентами… Там целая шайка едет. Приготовьтесь». Я говорю: «Ну что там готовиться?» – «Ну, Владимир Дмитриевич, вы, конечно, не расшибайтесь в лепешку, но, знаете, бутылка коньяка – немцы любят «Двин». Понимаете? Ну и поставьте вазу с пирожными немцы любят сладкое». Давно это было, уж лет 30 назад, но как сейчас… даже голос звонившей дамы – низкий, почти мужской… «Да, да, хорошо», соглашаюсь я, а у самого ничего этого нет, а уже говорю: «Да, да».
Повесила она трубку, и мы забегали… Скатерть! Где взять скатерть? К одной соседке. Стулья! К другой. Где взять деньги? На коньяк «Двин» и на пирожные? За стену, к Витьке Гончарову, поэту. Вот так и забегали все, и к моменту к тому, когда надо было, уже стол был накрыт, и уже стояли там, за занавесочкой, и коньяк, и пирожные. Да еще и жинка успела картофельные котлетки с грибным соусом приготовить. Это просто одно из ее коронных блюд, и мы не сомневались, что тот, кто едал омаров и лангустов, и суп из бычьих хвостов, и черепаховый суп, отведав это блюдо – с грибным соусом картофельные котлеточки, маленькие такие, по-особенному ею приготовленные, – умрет все равно. И не ошиблись.
И вот дети кричат: «Едут, едут!» Открываем окно и видим некую картину, небывалую для этого двора. Из-за угла выезжают медленным таким, торжественным аллюром три или четыре «мерседеса». Черный, потом едет красный открытый спортивный «мерседес», в котором видны на треножниках камеры, а впереди, рядом с шофером, сидит какой-то большой, объемистый немец коричневого цвета. И сзади там еще «мерседесы». Все они едут, и как-то безошибочно прямо к нашему подъезду, и занимают весь тротуар. Так они подъезжают – уже и к соседним подъездам не подберешься – сплошь в ряд, и оттуда выбираются и торжественно входят к нам в подъезд. Слышно, как идет лифт, мы уже приготовились расшаркиваться и действительно открываем дверь, – и появляется вперед животом, коричневым каким-то, замшевым, – мощный дядя громадного роста – Генри Наннен, за ним – секретарь, там дальше идут какие-то кино-, фоторепортеры с разной аппаратурой, девушка какая-то, переводчица, какие-то еще немецкие «товарищи». Все входят и начинают как-то странно быстро оглядывать квартиру. А квартира, как я сказал, была основательно оголена. Что было? На ящиках были постели. В той светлой комнате с эркером у нас помещались, тоже на ящиках, детки. В длинной большой комнате стоял овальный раздвижной стол, накрытый прекрасной белой камчатной скатертью, взятой у соседки, лежали приборы, из мельхиора ножи и вилки, которые когда-то Бальзак назвал «серебром бедноты». Тут же коньяк ставится, и пирожные ставятся, и несет жена вазу с этими котлетками и соусник с грибным соусом. Знакомимся, сидим разговариваем. И начали они отведывать… Уже жужжит киноаппарат… Потом в ихнем журнале «Дер Штерн» появились фото, многократно повторенные, разные, как я угощаю Наннена грибным соусом, – и пошел непринужденный разговор.