Вот так, значит, мы закрыли плитами, перекрыли подвальные помещения и начали уже возводить стены. Тут я должен еще добавить об удивительных поворотах, связанных с моей обруганной книгой. Мне мечталось облицевать дом керамическим семищелевым кирпичом. И красиво, и хорошая теплоизоляция. С бумагой из Литфонда отправился я на кирпичный завод. А там – сам удивляюсь своей популярности – директор тоже оказался читатель. Партийный товарищ, между прочим. Выписал мне неликвиды: такие, с пятном пережига, – мне это даже нравилось, – или там еще какой дефект. А когда стали отбирать мне кирпич, то и полноценных некоторое количество положили. Ну, я кладу внешнюю часть стены – у нас колодезная кладка, – а жена вслед лепит красный кирпич, внутреннюю стенку. В 6 утра встаем, работаем, кладем кирпич. Под навесом керогаз, варится каша – наш завтрак. И вот снаружи, за пределами участка, идут два пожилых пенсионера, которые только что, проделав зарядку, покушав, вышли гулять и ведут разговор о политике. И до нас с Наталкой этот разговор доносится. Вот они этот свой разговор прервали и, слышу, один говорит: «Вот видишь, Константин Макарыч, вот она, вот она где, контра… Вот она, собственность, смотри, как они для себя стараются, гребут… Все они так: нет, чтобы для народа – все для себя». Критики эти сами-то бесплатно и не в первый в этом году раз проводят время в доме отдыха «Чайка», куда мы с Наталкой только мимоходом поглядываем, когда на Волгу купаться идем… Оттуда же, из «Чайки», одержимый какой-то приперся с лопатой и давай копать-рыхлить выгон рядом с нами. Для общества, мол…
…И так мы в конце концов подняли стены примерно на полметра. На этом остановились, и дом стоял примерно лет 10 без продолжения. Потому что у нас опять начался денежный прорыв…
Пошли грозные предупреждения: «Вами просрочен срок строительства. Предлагаем явиться…» И я ходил, и мне давали пролонгацию. Такая волынка текла много лет, пока я не стал зарабатывать гроши, и тогда уже, по истечении десятилетнего срока, опять возобновили… Уже сад плодоносил, яблоки нам давал. Мы обжили хорошо этот участок и только после этого начали потихоньку двигать опять стройку. Я переводами стал заниматься (украинских советских писателей я легко переводил, а казахских и башкирских – по подстрочникам с Наталкой вместе трудились). Подзаработали кое-что. И снова взялись за строительство.
(Жена. Летом работа шла весело. Дети уже взрослые: девочки студентки, старшая – замужем. Иван – старшеклассник. Помню, бетонировали плиту под предполагаемый санузел. Я с дочкой Леной – у бетономешалки, Маша, младшая, крутит лебедку, тащит по «железной дороге» шайки с бетоном, Люба с вибратором – уплотняет разлитый отцом и Ваней бетон. Иван был постоянным третьим членом нашей стройбригады. Очень ответственно возводил стены. Был с ним его друг и одноклассник Витя Пясецкий. Он как бы стал членом нашей семьи и немало приложил труда к стройке и тогда, и потом, уже когда дело это перешло к окончившему курс архитектуры нашему сыну.)
Этот дом, я вам скажу, несет в себе такие овеществленные следы доброго отношения к нам со стороны людей. Здесь кирпич в основном укладывали я, жена моя и Ванька, подросший к тому времени тоже. Не было года, чтобы не приходили сюда люди интеллигентных профессий, которые приезжали к нам пожить на 10–15 дней, и, постояв, глядя, как мы строим, – и что же я-то стою, – принимались класть кирпич. Вот здесь молодой доктор Витя Пясецкий, он строил на втором этаже стену. Преподаватель Института им. Крупской, педагогического, строил тут. «Дядик Борик» строил… Много разных людей принимали участие, и вот получился таким образом этот замок, который пришел ко мне в руки, это владение, вот таким каким-то полуфантастическим путем. И теперь мы в нем живем.
Глава 26 «Органы» не дремлют
Рассказывая, как мы строили дом на Волге, я увлекся и махнул вперед… Это потом уже, когда сел писать свой новый роман («Белые одежды»), смог я в своем загородном кабинете наслаждаться у распахнутого окна сосновым духом. А пока мы с Наталкой и Ванькой продолжали поднимать кирпичную кладку, а за мной между тем продолжало приглядывать недремлющее око. Появился у меня, можно сказать, ангел-хранитель от КГБ – Михаил Иванович Бардин, мил человек. О его появлении предупредил звонок из правления Союза писателей. И вот он, такой – волосы реденькие с рыжизной, уши торчат вроде как ручки кастрюли. Впрочем, его портрет есть в «Белых одеждах» – Свешников с него списан: внешний вид. И пошло… Заходил Бардин время от времени, по своему, видно, графику. Пьем чаи, ведем разговоры такие, вокруг да около, с подходцем. Наталка даже пироги иной раз печет с капустой, его любимые. В общем, чувствовался защищенный тыл: моя милиция, так сказать, меня бережет.
Проходит какое-то время, – приносит мне книжку Даниэля «День открытых убийств» – «Почитайте». Через несколько дней заходит: «Ну как, мол, вам это произведение?» – «Не понравилось», – отвечаю чистосердечно. Он оживился: почувствовал, леска вроде дернулась. «Вот, – говорит, – выступите на суде (в те дни намечалось растерзание Даниэля советским судом), выскажите ваше мнение». – «Ну нет, – думаю, – дудки. Тащи, тащи леску, посмотрим, что вытащишь». И говорю: «Уважаемый Михаил Иванович, выступить никак не могу». – «Что такое? Вам же не понравилось!» – «Не могу. Чтобы написать такое, дойти до того, чтобы это все вылить… Это непросто… Человек, должно быть, много перечувствовал, на своей шкуре пережил. А мне ничего про этого писателя неизвестно».
Бардин, надо отдать ему справедливость, не стал настаивать. Он ни разу в подобных случаях не нажимал. Обошлось, и продолжал, по графику, ходить.
Был еще случай. Это когда Пастернака исключали из союза нашего писательского. Михаил Иванович осторожно так намекнул: «Пастернак на вас, Владимир Дмитриевич, наябедничал: почему, мол, Дудинцева не трогаете? Он ведь раньше меня во всех странах свой роман напечатал!» Не помню, что я ответил Бардину. А вот писатель один… (не хочется называть имя бедняги, расстроится). Приходил ко мне писатель такой, специально приходил «помочь» мне подготовить свое выступление на Пленуме. И, как у таких уполномоченных водится, приступил с приговоркой, всегда одной и той же: «Старик, ум хорошо, а два – лучше». Я тогда сказал, что выступлю. Отчего же, мол, не выступить? То-то будет случай отвесить Суркову публично. Скажу: вот вы тут изощряетесь в клевете на писателей. И по мне прошлись хорошо, и не раз. Родину защищаете от врага. А я тут, перед вами, да что тут говорить, у меня, между прочим, отверстий от ран больше, чем у вас естественных отверстий. Что-то в этом роде наговорил. И в самом деле записался на выступление. Но, когда дошла до меня очередь, председательствующий предложил закрыть прения, хоть публика и кричала: «Дать Дудинцеву слово!» Видно, мой друг писатель доложил, как я хочу выступить.
Но о Бардине. С ним у меня знакомство закончилось внезапно, как обрезали. Дело было так. Нас с женой, как раз в период, когда меня всячески поносили с легкой руки начальства, часто стали приглашать на приемы в иностранные посольства. И вот однажды, после приема в шведском посольстве, Ганс Бьоркегрен предложил подвезти нас с женой до дома на своей машине. Едем. Ганс наблюдает в зеркало заднего обзора и вдруг говорит: «За нами хвост». Во двор заезжать не стали. Решили уточнить, за кем хвост: за ним или за нами. Оказалось – второе. Не успели мы войти в подъезд, как запыхавшаяся пара граждан, оттолкнув нас, промчалась вверх, обгоняя лифт, только икры засверкали. А я, не будь дурак, захлопнув дверь, изящно так приподнял ножом скобу, которой прикрыта была щель для писем. Вижу, один уже у двери и манит пальцем второго. О чем-то пошептались, записали номер квартиры. А внизу, на лавочке у подъезда, уже наш передовой отряд – наши детки уселись между старушками. Оказывается, те двое, как спустились, стали расспрашивать, кто и как тут живет, в такой-то квартире.
И вот я, раздосадованный таким попранием моих прав гражданина, звоню Михаилу Ивановичу – номер телефона он дал на всякий случай. «За кого вы там у себя меня принимаете? – гневаюсь. – Нельзя же так топорно», – слегка ехидничаю. Михаил Иванович возмутился: «Это не наше ведомство, у нас так не работают. Я сделаю заявление». На том и кончился мой контакт с Бардиным, и если и велась дальше слежка, то действовали не так, не топорно. Больше я ничего подобного не замечал.
Был в Союзе писателей представитель от КГБ, общий для всех. Поставлен следить за моральным нашим обликом. Всем нам известный Ильин, полковник КГБ. Но это совсем другой – и по внешнему облику, и по своим, внутри себя поставленным, задачам. Он скорее следил за справедливым отношением к нам, писателям, и не считал в уме наши промахи. Во всяком случае, таким я его воспринимал. Он жил напротив моего дома, в том же дворе. Я с ним гуливал вечерами, беседовали. В основном говорил он, а я слушал. Ильин отсидел срок. Многие дорогие мне черты моего Свешникова из «Белых одежд», к которым, кстати, так недоверчивы читатели – не бывает, говорят таких справедливых, а тем более самоотверженных кагэбистов, – эти черты дал мне полковник КГБ Ильин. Даже фотография, которая у Свешникова висит на стене фотография с молодыми красноармейцами на коновязи у Кремля, а сзади виден Владимир Ильич, – ее я видел на стене в квартире Ильина. Так что я ничего не выдумывал, не из башки брал; ловил факты, которые мне преподносила время от времени жизнь. Может быть, именно поэтому варилось мое произведение так долго. Между прочим, моя единственная в те времена поездка за границу (в ФРГ) состоялась благодаря рекомендации Ильина. Вот так, не сочинил я кагэбиста Свешникова. Нет, были и «в органах» люди, думающие и сострадающие.
(Жена. Я хочу добавить еще об одном деятеле «из органов». Как зовут не помню. Были мы в Пицунде. В.Д. дописывал «Белые одежды». Год примерно 83-й, так что после Бардина много времени прошло. В номере рядом с нашим поселили некое лицо, не писателя. Его чрезмерная, вкрадчивая ласковость сразу насторожила нас, и мы заподозрили – «оттуда»! Впоследствии так и о