Итак, наиболее памятными событиями царствования «тишайшего» Алексея были разорительное и кровавое присоединение левобережной Украины, тяжелые войны со всеми соседями, раскол русской церкви и восстания измученного народа.
Однако самое главное в жизни страны, как всегда, происходило не на поверхности, а на глубинном уровне. Там разворачивались масштабные социальные, экономические и культурные процессы, готовились перевороты национального сознания – одним словом, вершились те постепенные метаморфозы, которые в конечном итоге и определяют судьбу государства: его состоятельность или несостоятельность, продолжительность его жизни, его историческое место и значение.
Система управления
Как уже говорилось, главным отличием «третьего» государства от предшествующей и последующей конструкций был временный отход от тотального единовластия. Эта новация, окончательно оформившаяся при Алексее Михайловиче, не была закреплена законодательно, а возникла «явочным порядком»: сначала как объективное следствие Смуты, приведшей к ослаблению царской власти и некоторому потускнению ее священного нимба, а затем по причине субъективной – из-за слабохарактерности первых Романовых.
В семнадцатом веке русский царь хоть по-прежнему назывался самодержцем, но «держал» власть не вполне «сам». Он опирался на сильных временщиков, действовал с оглядкой на Боярскую думу, а в самых важных случаях считал необходимым заручиться поддержкой Земского собора.
Однако, несколько ослабев в самом верхнем своем эшелоне, «ордынская» модель в основных признаках все же не изменилась. Россия осталась жестко централизованной «казенной» державой, в которой все подданные считались слугами государства и были обязаны беспрекословно исполнять любые распоряжения вышестоящего начальства, чья воля и чей произвол не ограничивались законом. Точнее всего эту ситуацию определил внимательный наблюдатель Олеарий: «Если иметь в виду, что общее отличие закономерного правления от тиранического заключается в том, что в первом из них соблюдается благополучие подданных, а во втором личная выгода государя, то русское управление должно считаться находящимся в близком родстве с тираническим».
Первые Романовы могли добровольно или по необходимости ограничивать свою самодержавность, но в стране тем не менее существовала строгая вертикальная иерархия, при которой всё придумывалось и решалось только в столице. Эта система была неповоротлива и медлительна, источена злоупотреблениями, изобиловала разнообразными дефектами – и все же она работала, не раз доказывая свою прочность. Соловьев пишет: «…Иностранцы удивлялись, как могло Московское государство так скоро оправляться после поражений, подобных конотопскому, чудновскому? Дело объяснялось сосредоточенностью власти, единством, правильностию, непрерывностию в распоряжениях. Медлили, уклонялись от исполнения, не умели что-нибудь исполнить; но жалоба на эту медленность, уклонение и неуменье шла в Москву, и отсюда повторялся указ великого государя однолично сделать не измотчав; отвечали, что негде взять чего-нибудь: шел указ искать там и там; опять медлили – шел указ с угрозою опалы и жестокого наказанья, и дело наконец делалось». Доказательством того, что подобная конструкция лучше всякой другой, для русских людей являлся печальный пример единственной чужой страны, которую они тогда хорошо знали – Речи Посполитой, где «горизонталь» была много сильнее «вертикали».
Структура центрального правительства, которого фактически не существовало при «втором» государстве и которое начало появляться при Михаиле Федоровиче, окончательно определилась при втором Романове.
В дополнение к Боярской думе и Земскому собору (с очень большой натяжкой их можно уподобить верхней и нижней палатам парламента) в середине столетия развернулась сложная система министерств и департаментов – все они назывались «приказами».
Возникали они по мере необходимости. Появится потребность заниматься каким-то делом – создается приказ, ведать им поручается боярину, окольничему или дьяку (в зависимости от важности и престижности), а для пополнения бюджета к ведомству приписываются какие-то местности или разряды податей. В этом, на современный взгляд, странном принципе финансирования сказывалось традиционное отношение к казенной службе как к способу «кормления» – этот анахронизм «третье» государство унаследовало от «второго».
Мы не увидим в приказной системе министерств, обычных для почти всякого правительства: ни финансового, ни военного, ни внутренних дел. Каждая из этих сфер была слишком обширна и потому делилась на несколько приказов. Финансами ведали и Приказ Большого дворца (собирал доходы с личных царских владений), и Приказ Казенного двора (распоряжался придворными расходами), и Приказ Большого прихода (торговые сборы и таможенные пошлины), и Счетный приказ (примерный аналог современной Счетной палаты), и региональные приказы, управлявшие ключевыми областями – Казанской, Сибирской, Новгородской, Владимирской и т. п. Общая сумма доходов, собираемых всеми этими приказами (не считая Сибирского, учитывавшегося отдельно) составляла в 1670-е годы около одного миллиона трехсот тысяч рублей в год.
Приказ в Москве. А. Янов
Военными делами занимались Стрелецкий, Рейтарский, Пушкарский и Иноземный приказы (последний вообще курировал всех служилых иностранцев).
За правоохрану в центральном правительстве отвечали Разбойный приказ (прообраз уголовной полиции) и два юридических ведомства: Владимирский приказ для суда над более знатными лицами и Московский приказ для суда над людьми попроще.
Легче всего соотнести с современными представлениями о правительственной специализации Посольский приказ – тогдашнее министерство иностранных дел, но это потому, что долгое время внешние сношения считались заботой не большой важности. Когда возникала потребность, государь снаряжал посольство или приказывал кому-то организовать встречу иноземного посланника, а в обычное время хватало обычной канцелярии, где сидел дьяк с несколькими подьячими. Важность Посольский приказ обрел только с присоединением Украины, когда Россия оказалась на сцене большой международной политики. Главный царский советник Ордин-Нащокин сам руководил работой приказа, называл его «оком России» и возвел на должную высоту. В те времена важность ведомства определялась приписанными к нему территориями – и возвеличенный Посольский приказ кроме дипломатии ведал еще всей Малороссией и некоторыми другими областями. Пожалуй, министерством иностранных дел его все же назвать трудно.
Большое значение имели традиционно влиятельные Поместный приказ (он раздавал дворянам поместья) и Разрядный приказ (что-то вроде главного управления кадров).
На конечном этапе в «третьем» государстве насчитывалось более сорока приказов, среди которых имелись довольно экзотические вроде Аптекарского (это действительно была царская аптека вкупе со штатом из нескольких медиков-иностранцев) и Панафидного (панихидного), занимавшегося поминовением покойников царской фамилии.
Наглядным примером нестройности и дезорганизованности, характерных для правительственной системы, являлся Приказ тайных дел. Несмотря на зловещее название, это была не секретная полиция, а нечто вроде личной канцелярии Алексея Михайловича. Этот царский секретариат, в котором служили дьяк с малым количеством подьячих, использовался для чего угодно.
Например, он отвечал за содержание охотничьих соколов и ястребов, а также за особый двор, где жило сто тысяч голубей, покупал заграничных попугаев и отечественных чижов – лишь потому, что государь любил птиц. Алексей Михайлович любил еще и собак – приказ руководил псарней. Пристрастие его величества к сладким наливкам побудило «тайное» ведомство заняться ликерным заводом. Одним словом, оно занималось всем, что представляло личный интерес для царя. Но считать Приказ тайных дел только «департаментом высочайших удовольствий» нельзя, потому что дьяк с подьячими вели и переписку по делам государственной важности, а также ведали артиллерией, которой царь придавал сугубое значение. Неопределенность функций самого близкого к высшей власти органа безусловно была отголоском прежних времен, когда московские цари управляли страной как собственной вотчиной.
Обычно – если не возникало какой-то особой надобности – государю докладывали приказные дела поочередно. Каждый день недели (разумеется, кроме молитвенных) был закреплен за несколькими ведомствами. Эти заседания назывались «сиденьем великого государя с боярами о делах», потому что царь все решал не один, а с приближенными. Для важного заседания привлекался широкий круг советников, которые рассаживались в соответствии с «местом». Так же, по породе, они высказывали свои суждения. Породистые, но недалекие умом сановники просто сидели, «брады свои уставя», и помалкивали. Думным дьякам (чиновникам высшего ранга, но при этом худого родословия) садиться без особого разрешения не полагалось.
Повседневная государственная работа, конечно, происходила не на «сидениях» и не на созывавшихся по большим случаям земских соборах, а на уровне приказной бюрократии.
К этому времени относится учреждение чиновничьей номенклатуры и первое ее кадровое ранжирование.
Подьячие делились на три категории: «молодые» (младшие), «середние» и «старые». Разница в окладах была очень большой – от одного рубля до шестидесяти пяти, причем подьячему большого приказа, состоявшему на ответственной должности, могли пожаловать и поместье. Помимо платного штата имелись неоплачиваемые («неверстанные») сотрудники. Известно, что в Разрядном приказе таких была почти треть. Это означает, что главным доходом для бюрократии по-прежнему являлось не жалование, а «кормление» от просителей.
Коррупция
При таком отношении к службе государственная система не могла функционировать без коррупции. Исполнение чиновником своих прямых обязанностей за взятку – то, что позднее стало злоупотреблением и преступлением, – в «третьем» государстве продолжало считаться нормальным. Наказывали лишь тех, кто слишком уж наглел или «брал не по чину».
Английский дипломат Чарльз Карлайл, побывавший в Московии в 1663 году, высказал предположение, что чиновникам намеренно дают возможность бесконтрольно наживаться за счет населения. «Царь держит в повиновении народ и упрочивает свою безмерную самодержавную власть, между прочим, тем, что дает много власти своим чиновникам – высшему (т. е. служилому) сословию над народом… Служилым и приказным людям так хорошо под самодержавною властью государя, что собственная их выгода заставляет горою стоять за нее». Чиновно-казенной державой Россия станет уже при «четвертом» государстве, но основы этой системы были заложены в семнадцатом веке.
Такой аппарат обходился казне очень дешево, а стране очень дорого. Ни одно дело не решалось быстро, если только в него не вмешивался лично самодержец. Все волокитили, вымогали взятки, извлекали выгоду из занимаемой должности. Мздоимствовали судьи, исполнители правительственных указов, сборщики пошлин, городские воеводы, старосты – вплоть до последнего земского ярыжки (низшего служителя). Чем дальше от Москвы, где на худой конец можно было пожаловаться прямо царю, тем безнаказаннее чувствовали себя представители администрации. Воеводы дальних областей часто недоплачивали даже то небольшое жалованье, которое полагалось их подчиненным, заставляя последних компенсировать потерю за счет беззащитного населения.
При этом высокие государственные мужи, кажется, совершенно не понимали, что принцип «кормления» и скудная оплата чиновничьей службы делают коррупцию неизбежной. Время от времени правительство показательно карало каких-то отдельных лихоимцев – из тех, кто не имел сильных покровителей. Но что можно было сделать, скажем, с царским тестем?
Системные мероприятия по борьбе со взяточничеством выглядели довольно жалко. Например, вышел запрет воеводам рассматривать жалобы, поданные на них самих. Разбирать такие дела должен был воевода соседнего города. Нечего и говорить, что соседи быстро находили взаимопонимание по принципу «рука руку моет». Или появлялось постановление, по которому дворянина не могли назначить воеводой в родные края. Это, конечно, несколько увеличивало срок, необходимый для налаживания системы поборов, но приученные к взяткодательству местные жители быстро помогали новому человеку освоиться. Царские советники пробовали искоренить традицию многочисленных полуузаконенных подношений – «въезжих» (по случаю назначения), «хлебных», «праздничных», «месячных» и прочих, но решить проблему коррупции указами никому и никогда не удавалось. Подарки просто меняли свое название, и всё оставалось по-прежнему.
Историк Соловьев сочно описывает, как воспринималось тогдашним служивым человеком назначение в воеводы: «Рад дворянин собираться в город на воеводство – и честь большая, и корм сытный. Радуется жена: ей тоже будут приносы; радуются дети и племянники: после батюшки и матушки, дядюшки и тетушки земский староста на праздниках зайдет и к ним с поклоном; радуется вся дворня – ключники, подклетные: будут сыты; прыгают малые ребята: и их не забудут; пуще прежнего от радости несет вздорные речи юродивый (блаженный), живущий во дворе: ему также будут подачи. Все поднимается, едет на верную добычу».
Привычки русской бюрократии поражали приезжих иностранцев, которые с трудом усваивали правила местной жизни.
Бравый шотландский вояка Патрик Гордон, нанявшись на московскую военную службу, страшно удивился, когда ему не выплатили положенных по договору денег. Бедняга не знал, что по неписаному правилу он должен «поклониться» чем-нибудь исполнителям, иначе ничего не получит. Гордон негодовал, скандалил, ходил жаловаться начальствующему боярину. «…Когда и после повторного ходатайства и приказа мы не добились удовлетворения, я в третий раз отправился к боярину и весьма откровенно заявил, что не знаю, кто же обладает высшей властью, он или дьяк, ибо тот не повинуется стольким приказаниям. При этом разгневанный боярин велел остановить свою карету (он собирался выезжать из города в свое поместье), вызвал дьяка, схватил его за бороду и встряхнул раза три-четыре со словами, что, если я пожалуюсь снова, он велит бить его кнутом». Но дьяку таскание за бороду было нипочем, шотландец все равно ничего не получил. Наконец нашлись добрые люди, объяснили дураку что к чему, и Гордон принял правильное решение. «Я угостил всех стряпчих Иноземского приказа за праздничным столом и преподнес каждому, согласно их чинам, подарок соболями – одним по паре, другим по одному. Этим я снискал большую их доброжелательность; впоследствии они весьма меня уважали и всегда были готовы дать ход любому из моих дел в приказе». Так Патрик Гордон обрусел и научился жить по-московски.
Еще смешнее злоключения француза Фуа де Невилля, ездившего в Москву с поручением от польского короля. Выполнив задание, Невилль обнаружил, что не может уехать – на возвращение требовалась специальная бумага. Дипломат долго не мог понять, в чем дело. Потом узнал, что принято давать дьяку, выдающему разрешение, сто золотых. Дипломат пишет: «Я говорил с ним очень гордо и смело (нужно гордо говорить с московитами, если хочешь встретить хорошее обращение), подчеркивая все время, что права человека ущемлены в моем лице и что я вижу, что польский король был плохо осведомлен, когда уверял меня, давая мне это поручение, что московиты уже более не варвары, что мне настолько досадно находиться среди них, что я хотел бы, чтобы он позволил мне выкупить свою свободу за деньги». Упоминание о загадочных «правах человека» так сильно напугало дьяка, что он денег не взял, но и потребной бумаги не дал. Француз еле выбрался из Москвы – лишь после того, как дошел с этой пустой формальностью до самого верха.
Таким образом, по части коррумпированности русский семнадцатый век мало чем отличался от шестнадцатого.
Законотворчество
Зато произошли важные перемены в той сфере, по которой определяется зрелость государства: в России наконец возникла единая система законов, охватывающая все стороны жизни.
Потребность в этом ощущалась уже очень давно. Судебник 1497 года безнадежно устарел, как и следующий судебник 1550 года; их все время приходилось дополнять указами по каким-то частным случаям. Все это приводило к несказанной путанице. Большая страна без национального кодекса жить уже не могла.
Поэтому одним из первых шагов нового царствования, сразу после падения никчемного временщика Морозова, стало создание комиссии по подготовке свода законов. Возглавил этот комитет князь Никита Иванович Одоевский.
16 июля 1648 года царь объявил о великом начинании – устроить так, чтобы «Московского государства всяких чинов людям, от большего до меньшего чина, суд и расправа была во всяких делах всем равна».
Работа велась очень быстро. Были изучены все существующие законы и указы, из них отобраны не утратившие актуальности, а отсутствующие, но необходимые написаны заново. Уже в январе 1649 года кодекс был представлен Земскому собору на утверждение. Принятый этим представительным органом свод получил название «Соборного уложения».
Документ состоял из 25 глав, поделенных почти на тысячу статей. По очередности этих установлений можно судить об иерархии тогдашних приоритетов.
Начинается «Уложение», естественно, с защиты веры и царской чести. Сразу после этого идут статьи, оберегающие казенный интерес: об ответственности за подделку царских грамот и денег. Затем декларируется запрет на въезд и выезд из страны без специального разрешения («А буде кто поедет в которое государьство без проезжия грамоты, и быв в ином государьстве приедет в Московское государьство, а иной кто учнет на него извещати…. и по тому извету про того, кто ездил в иное государство без государевы проезжие грамоты, сыскивати всякими сыски накрепко»). Лишь после этого следует глава о воинской службе. Предлинное постановление о запрете местных пошлин на проезд через мосты и переправы (важное для торговли) дается раньше, чем излагаются основы судопроизводства, земельные отношения и уголовные наказания. В самый конец отнесены статьи о стрельцах и казаках, а замыкается кодекс правилами винной торговли.
Впрочем, уложение 1649 года лишь дало толчок законотворческой деятельности, продолжавшейся и в последующие годы. Всего при Алексее Михайловиче было издано не менее шестисот уставов и законов, часто дополнявших или разъяснявших друг друга.
К числу главных относятся те, что еще неразрывнее прикрепили крестьян к земле (срок давности по сыску беглых отменялся), а посадских к месту жительства. Новоторговый устав 1667 года, введенный по инициативе Афанасия Ордина-Нащокина, несколько облегчал положение русских купцов, вводя единую продажную пошлину и запрещая иностранным коммерсантам торговать между собой без русских посредников.
Принятие «Соборного уложения». Н. Некрасов
Никаких принципиальных новшеств в государственное устройство страны все эти законы не вносили. Формально Россия продолжала оставаться абсолютной монархией, в которой власть царя ничем не ограничивалась. Первые Романовы привлекали к решению государственных вопросов Боярскую думу и Земский собор не потому, что это предписывалось законом, а потому что так сложилось традиционно.
Россия обзавелась «Соборным уложением» и несколькими сотнями дополнительных законов, но юридически так и не вышла за пределы все той же «ордынской» модели.
Экономика
Экономическое состояние России в этот период прежде всего определялось внешней политикой государства – украинской экспансией и чередой последующих войн. Казна не могла покрывать огромные расходы за счет обычных поступлений и компенсировала дефицит дополнительными поборами с населения, и так очень небогатого.
Чрезвычайный военный налог все время возрастал: сначала брали двадцатую деньгу, потом десятую и дошли до пятой, то есть до 20 процентов. Помимо денежной подати существовало множество обременительных повинностей, разорявших народ. Для снабжения войск был введен натуральный налог продовольствием, у крестьян брали лошадей и подводы, сгоняли людей на дорожные и крепостные работы.
Кроме поборов, непосредственно связанных с военными нуждами, правительству все время приходилось затыкать дыры в гражданском бюджете, поэтому беспрестанно изобретались какие-то единократные вымогательства – на ямскую почту, на канцелярские нужды, на строительство административных зданий, даже на палачей и тюремных сторожей. За всё платил народ.
Первые сорок лет своей истории «третье» государство развивалось и страна залечивала раны; с 1654 года этот процесс прекратился, начался застой в промышленности и торговле, нищали крестьяне, скудели города, хирела торговля.
Была и еще одна причина, по которой экономика перестала развиваться, – уже не внешняя, а внутренняя. Правительство, кажется, и не ставило перед собой задачу такого развития. Государственная мысль еще не дошла до осознания простой истины: когда богатеет население, увеличиваются и доходы казны. Правительство только забирало, изымало и вытягивало, ничего не давая взамен. Робкие попытки самых просвещенных администраторов вроде Ордина-Нащокина не получали поддержки сверху (как это случилось в Пскове) и заканчивались неудачей. В погоне за легкими доходами государство душило собственную торговлю, продавая льготы и привилегии иностранным купцам за живые деньги. Другим, еще более разрушительным способом пополнения казны было спаивание простонародья, но даже здесь государство, забравшее себе винную монополию, шло по самому простому пути: предпочитало отдавать кабацкий промысел на откуп. Питейные откупщики придумали продавать водку в долг, под огромные проценты, что приводило к массовому разорению социальных низов, прежде всего в городах. «Винная» экономика выглядела так: на казенном заводе ведро водки обходилось в 60 копеек, продавалось в кабаки по рублю, а там, в разлив по чаркам, приносило два рубля.
Соловьев приводит в качестве иллюстрации того, как формировались доходы, пример «среднего по богатству» города Устюг Великий. Всего поступлений за 1670 год было без малого 10 000 рублей. Из них пошлин с населения чуть больше 3 % и сборов с торговли (кроме винной) чуть больше 1 %, а все остальное – таможенные пошлины (49 %) и кружечные дворы (45 %). Отсюда видно, что ни с посадских, ни с местных торговцев в конце царствования Алексея Михайловича брать было уже практически нечего.
Промышленность не то чтобы совсем не развивалась – появлялись новые заводы, ткацкие и стеклянные фабрики, велся поиск полезных ископаемых, но масштабы этой деятельности кажутся ничтожными по сравнению с тем, как широко те же процессы шли в Западной Европе, да и в России заводчиками и фабрикантами делались в основном иностранцы, обладавшие достаточными технологическими знаниями и капиталами.
Военные предприятия – литейные и оружейные – держались на государственных заказах, но легкая промышленность еле существовала, поскольку основная масса населения, совсем не имея денег, одевала, обувала и кормила себя сама, в рамках натурального хозяйства.
В последнюю четверть семнадцатого столетия Россия входила страной не только бедной и экономически отсталой, но, что хуже всего, скорее деградирующей, чем развивающейся.
Сословия
Основным российским сословием, разумеется, было крестьянство, и в послесмутные времена жизнь деревни быстро возрождалась. Русские землепашцы всегда отлично умели пропитать себя сами, а заодно накормить и всю страну, если им не слишком сильно мешали. Когда прекратилась война и исчезли многочисленные шайки грабителей, опустевшие селения вновь ожили, на полях снова заколосились нивы, в недавно еще голодающей стране появились излишки хлеба. Затем стали возникать новые деревни и возделываться новые пашни. Развитию сельского хозяйства очень поспособствовала Тридцатилетняя война (1618–1648), вызвавшая в Европе нехватку продовольствия и резкое повышение спроса на зерно.
Примерно к 1650 году население России восстановилось до уровня 1605 года. Полной статистики по стране у историков нет, однако известно, что в Москве и ее окрестностях прирост был по меньшей мере пятикратным.
Но с началом новой долгой военной эпопеи стало разоряться и крестьянство, тащившее на себе основную тяжесть государственных потребностей и доведенное новыми законами до совершенно рабского состояния. Соловьев называет окончательное закрепощение русского крестьянина «банкротством бедной страны, не могшей своими средствами удовлетворить потребностям своего государственного положения».
Плохо было не только крестьянству. Когда страна переживает долгий застой и рецессию, это сказывается на всех слоях общества, снизу доверху.
Даже боярство, которое вернуло себе часть политического влияния, утраченного в шестнадцатом веке, переживало кризис. Элиту «третьего» государства составляли три десятка знатнейших фамилий: шестнадцать родов, имевших право на боярское звание (Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Голицыны, Хованские, Морозовы, Шереметевы, Одоевские, Пронские, Шеины, Салтыковы, Репнины, Прозоровские, Буйносовы, Хилковы, Урусовы), и еще пятнадцать, поступавших в окольничие (Куракины, Долгорукие, Бутурлины, Ромодановские, Пожарские, Волконские, Лобановы, Стрешневы, Барятинские, Милославские, Сукины, Пушкины, Измайловы, Плещеевы, Львовы). Однако ничем кроме происхождения эта прослойка, призванная управлять страной, не блистала – за несколькими редкими исключениями. Бояре не придавали значения образованию, сплошь и рядом ставили личные интересы выше государственных и, что хуже всего, перекрывали деятельным и одаренным людям дорогу к ответственным постам. Если же какой-то самородок вроде Ордина-Нащокина или Матвеева по случайности прорывался к кормилу власти, Боярская дума начинала чинить такому «выскочке» препятствия. Закостенелая местническая иерархия не только блокировала любые меритократические процессы, но, случалось, и вообще парализовала гражданское и военное управление. Боярское сословие было не столь уж малочисленно, поскольку каждый род состоял из множества ответвлений, и все их члены претендовали на видные посты. Местнический анахронизм становился все более серьезным тормозом для развития государства.
Опора самодержавия – служилое сословие – тоже плохо исполняло свою функцию. Из дворян составлялась основная часть армии и административного аппарата, за это дворяне получали от государства свои поместья и крепостных крестьян. Но гражданские чиновники, необразованные и плохо оплачиваемые, думали главным образом о личном обогащении, а военные относились к своей службе как к тягостной обязанности. Поместный принцип комплектации армии, восходивший к Средневековью, теперь безнадежно устарел. Занятые хозяйственными заботами землевладельцы экономили на доспехах и вооружении, норовили уклониться от призыва, а кроме того, мало что умели. В эпоху, когда в Европе повсеместно существовали регулярные войска – вымуштрованная пехота и обученная маневрам кавалерия, основную массу русской армии составляло разномастное ополчение. Многие не умели даже зарядить ружья, наскакивали на врага гурьбой и при малейшем отпоре пускались наутек. У дворян была в ходу поговорка: «Дай бог великому государю служить, а саблю из ножен не вынимать». Наемные солдаты западного строя обходились много дешевле – им ведь не нужно было выделять поместья.
Московская улица. А. Рябушкин
В печальном виде пребывало и духовенство. Его авторитет, очень поднявшийся в годы Смуты, когда церковь сплотила народ и помогла стране воскреснуть, был сильно подорван никоновским расколом. Сказывались и результаты подозрительного отношения патриархата ко всякой учености, включая церковную. От рядового священника требовалось только отправлять службу по уставу и зубрить молитвы, не вникая в смысл христианского учения. Из-за отсутствия духовных училищ и тем более академий образовательный уровень клира был очень низок, а нравы оставляли желать лучшего.
Рассказ австрийца Иоганна Корба, посетившего Россию в конце XVII века, дает представление о том, как мало было уважения к священникам: «Если кто из мирян вступит в драку с попом, то должен остерегаться осквернить его шапочку [скуфью]. Собираясь бить попа, надлежит снять ее с должным уважением с головы и положить в благопристойном месте. Затем можно бить священника безнаказанно и сколько угодно. Никакой закон, никакое наказание или отлучение от церкви не покарают его, лишь бы только после побоев и ударов он снова с должным почетом возложил на голову снятую ранее шапочку».
Русское купечество, которому по роду занятий полагалось бы быть при деньгах, тоже влачило жалкое существование. Внутренняя торговля дышала на ладан из-за низкого платежного потенциала населения и жадности многочисленных казенных вымогателей. Экспортно-импортные операции контролировались иностранцами, потому что у России не имелось флота и незамерзающих портов, выезд из страны был ограничен, а государство потворствовало зарубежным компаниям.
После Смуты для восстановления городов (а вернее, для увеличения с них сборов) правительство запретило горожанам уезжать с места жительства, то есть закрепостило их так же, как крестьян, разве что без привязки к помещику. В 1658 году вышел указ, по которому самовольное переселение даже из одного посада в другой каралось смертной казнью, равно как женитьба без разрешения начальства.
Это была страна, в которой все жители – от высшего сословия, обязанного нести службу, до нижних слоев, обязанных тащить податное тягло, – были несвободны и недовольны. Мы видели, как легко это фоновое недовольство перерастало в открытый бунт.
Отношения с другими странами
В смысле политическом Россия в это время все еще находится не в Европе, а на ее задворках. В Москве плохо следят за ходом европейских событий, узнают о них с большим опозданием и искаженно. Из-за этого иногда даже случались дипломатические конфузы. Стольник Петр Потемкин, отправленный послом к Филиппу IV Испанскому в 1667 г., добравшись до места, узнал, что король уже два года как умер. Еще хуже опростоволосился стольник Чемоданов, в 1657 году прибывший в Венецию с верительными грамотами на имя дожа Франческо Молина. Оказалось, что после Молина сменились еще два дожа и правит третий.
Русские дипломаты плохо понимали психологию иностранцев, не давали себе труда изучить чужие обычаи и церемониал, а всюду пытались держаться своих собственных представлений о приличном и уместном. Объяснялось это прежде всего страхом перед собственным начальством: за малейший урон царскому престижу с виновного строго и даже жестоко спрашивали. В этом отношении все осталось, как при Михаиле Федоровиче, когда проштрафившегося посла могли по возвращении и кнутом выдрать.
По-московски считалось солидным брать с собой большую свиту, однако средств на ее содержание правительство не выделяло, поскольку в Москве иностранных послов принимали на полное попечение и ждали от чужих земель того же. Но в Европе такого обычая не водилось, и бедные дипломаты часто оказывались на мели, вынужденные продавать личные вещи. Про названного выше Чемоданова известно, что в Ливорно ему пришлось торговать окороками из дорожных продовольственных припасов.
Нечего и говорить, что переговоры, проводившиеся между сторонами, так плохо понимавшими обычаи друг друга, редко оказывались продуктивными.
«Дальняя» дипломатия Москвы и не могла быть удачной из-за слабых связей с Западной Европой. Но в сношениях со странами ближними и хорошо знакомыми русские проявляли немало ловкости и умения.
Главным дипломатическим партнером, конечно, была Речь Посполитая, с которой Россия то ссорилась, то заключала союзы, то торговалась из-за условий мира. О территориальных спорах и их разрешении говорилось в главе о русско-польских войнах, но был еще один интересный сюжет, касавшийся попыток объединить обе страны под одной короной.
О том, как Алексей Михайлович на волне первых побед, по наущению патриарха Никона, заявлял претензии на польский трон в 1655–1656 гг., я уже рассказывал. Тогда из-за войны со шведами пришлось умерить притязания – согласиться ждать кончины короля Яна Казимира. Потом военные дела пошли хуже, и тема наследования утратила актуальность.
Вторая попытка произошла в 1674 году, когда Речь Посполитая в очередной раз переживала тяжелые времена (подверглась турецкому нашествию) и внезапно скончался король Михаил Вишневецкий.
В Польше, как обычно, началась борьба за власть, и одна из шляхетских группировок выступила с идеей пригласить на престол царевича Федора, московского наследника. Для этого он должен был перейти в католичество и жениться на королевской вдове, а Россия – вернуть все захваченные польские земли, прислать войско против турок, да еще помочь деньгами.
Предложение было явно нереалистичным, но в Москве его обсудили всерьез и обстоятельно ответили, что сына в Варшаву царь не пошлет, а «соизволяет быть государем сам, своею государскою особою в православной христианской вере восточной церкви». Повторилась история столетней давности, когда все проекты о соединении двух государств под скипетром русского царя разбились о неразрешимую проблему вероисповедания.
В результате королем стал Ян Собеский. При этом выдающемся полководце положение Речи Посполитой несколько поправилось, но, к счастью для Москвы, Ян Собеский тратил все силы на борьбу с турками, и польско-российская конфронтация отошла в прошлое.
С самой сильной державой балтийского региона Швецией после неудачной войны 1656–1658 гг. старались отношений не портить. Не до ссор было и Швеции. Там сидел на престоле малолетний Карл XI (1660–1697), и в стране было неспокойно. Когда король подрос и укрепил свою власть, Швеция начала готовиться к войне в Европе и предложила царю военный союз. В это время, в 1670-е годы, разоренной войнами и крестьянским бунтом России участие в европейских раздорах было совершенно некстати. Москва вежливо отвечала, что войска не даст, а деньгами и хлебом, если что, поможет.
В 1673 году явилось большое посольство во главе с графом Густавом Оксеншерна, чтобы все-таки добиться от Алексея Михайловича альянса, но сначала гостей долго, больше полугода, под разными предлогами не допускали к царю, а когда аудиенция все-таки состоялась, военный союз был обещан на условиях для шведов неинтересных: Россия пришлет подмогу, только если кто-то нападет на короля Карла «по эту сторону моря», то есть в Ливонии. Поскольку нападать собиралась сама Швеция и вовсе не в Ливонии, тем дело и закончилось.
Прием посольства в Кремле. Иллюстрация из книги Олеария
Довольно активные сношения поддерживались с Голландией, в то время одной из ведущих европейских держав. Однако эти связи были не политического, а делового характера. В Голландии вербовали нужных специалистов и офицеров, закупали оружие и серебро для чеканки монет.
С австрийским императором, претендовавшим на роль всеевропейского арбитра, отношения были, напротив, исключительно политические. Вена не раз выступала посредником в российско-польских переговорах, однако всякий раз преследовала собственные выгоды. Москва не представляла для империи большого интереса. В письме к императору Фердинанду III с изложением причин польской войны и «неправд» короля Яна Казимира московский царь обещает в обмен на дипломатическую помощь «воздавать нашею государскою любовью в чем будет возможно». Царской любви австрийцам было недостаточно.
Могущественная Франция по-прежнему воспринималась как страна далекая, и государственные контакты с ней были редки: сообщить о заключении мира с Польшей, прозондировать почву касательно возможного антитурецкого союза. Двор Людовика XIV, для которого Московия находилась где-то за пределами географической карты, за известие о мире вежливо поблагодарил, от союза вежливо отказался.
Любопытнее развивались отношения с Англией, ключевым торговым партнером России. Давние взаимовыгодные связи нарушились из-за революции, весть о которой дошла и до России. Посланник Дохтуров, явившийся в Лондон в 1645 году сообщить о воцарении Алексея, был принят парламентом с большой помпой – архангельская торговля англичан живо интересовала. Но у посла было письмо к королю Карлу, а того в наличии не оказалось, иметь же дело с местными «боярами и думными людьми» Дохтуров отказался. И правильно сделал, иначе по возвращении ему бы не сносить головы. Арест и казнь британского монарха вызвали в Москве ужас. Против Англии ввели санкции – отменили все таможенные льготы, а английским купцам закрыли доступ в русские города. На этом царское правительство не остановилось и стало поддерживать короля-эмигранта Карла II. В 1650 году ему послали соболей на пятнадцать тысяч рублей и еще на пять тысяч зерна.
В 1654 году из Лондона от диктатора Кромвеля прибыл посланник с просьбой о восстановлении торговли. К этому времени в Москве стали думать, что английская республика – это надолго, и потому посла приняли, но холодно. Спрашивая о здоровье лорда-протектора, царь, в нарушение дипломатического этикета, не встал, в ответном письме именовал его диковинно – «Оливер, владетель над статы Аглинской, Шотландской и Ирландской земель». Про отмену санкций говорилось уклончиво: «Что ваша честность [по-видимому калька с Your Honor] пишете о торговых людях, то нам теперь об этом деле вскоре рассмотренье учинить за воинским временем нельзя, а вперед наш милостивый указ будет, какой пристоен обоим государствам к покою, прибыли, дружбе и любви».
Весть о реставрации вызвала в Москве облегчение и радость. К вернувшемуся на престол королю с поздравлениями отправилось специальное посольство. Карл II встретил московитов орудийным салютом, благодарил за помощь в трудную минуту и долг сполна вернул. Правда, когда князь Петр Прозоровский попросил взаймы десять тысяч пудов серебра, король отговорился разоренной казной.
Однако возвращать английским купцам привилегии Москва не торопилась – это означало бы отказаться от серьезной таможенной прибыли. Поэтому король отправил в Россию важного приближенного, графа Карлайла, с изъявлениями братской дружбы и вопросом: когда же вернут торговые льготы? Графу сказали, что царь очень рад братской дружбе, но пошлины не отменили.
После этого российско-английские отношения охладились. Когда Алексей Михайлович стал просить помощи против турок, ему со всей британской честностью ответили, что воевать с султаном не станут, ибо это нанесет ущерб коммерции.
Русская дипломатия вообще заметно активизировалась в канун турецкой войны, которой в Москве очень боялись. Тогда к нескольким европейским дворам были отправлены посланцы с предложением военного альянса. Российское правительство знало, что Австрия, Франция, Испания, Венеция враждуют с Османской империей и совсем недавно с нею воевали – тогда из тех же самых стран в Москву приезжали просить союза. Однако теперь ситуация изменилась, ссориться с султаном уже никто не хотел, а царское правительство, плохо разбираясь в подводных течениях европейской политики, этого не понимало.
Посол Андрей Виниус, получив отказ в Англии и Франции, отправился в Мадрид – с тем же результатом. Обратились к Венеции и к папе римскому, ранее постоянно призывавшим Москву бороться с «общим христианским неприятелем». Дож ничего не обещал, папа ограничился добрыми пожеланиями. Воевать с азиатским противником пришлось без Европы.
Любопытным эпизодом дипломатической истории был внезапный интерес Москвы к Курляндии.
При герцоге Якобе фон Кетлере (1642–1682) маленькое прибалтийское княжество стало морской державой: обзавелось хорошим флотом, наладило торговлю со многими странами, даже приобрело собственные колонии в Африке и Карибском море.
Иноземцы приехали. С. Иванов
Эти успехи навели царских советников на неожиданную идею. Если нет собственных торговых портов, почему бы не воспользоваться чужими? Отношения с герцогом были хорошими – во время польской и шведской войны русские курляндцев не трогали и даже помогли Якобу сохранить трон. В 1662 году митавскому двору было сделано предложение: построить российские корабли. Но герцог Якоб хорошо понимал, чем может закончиться сотрудничество крошечной страны с великаном. Отвечено было, со всей вежливостью, что курляндцам не хватает дерева на собственные корабли, а у царя в Архангельске лесов много, вот там у себя и стройте.
В целом существенных изменений в европейских связях при Алексее Михайловиче не произошло, если не считать одного новшества. Если прежде контакты устанавливались по мере необходимости, а затем прерывались до следующего случая, то теперь важные для России страны завели в Москве постоянных дипломатических или торговых «резидентов». Известно, что в российской столице были представительства Речи Посполитой, Англии, Швеции и Голландии. Интересы государя на Западе представлял «комиссариус», находившийся в Нидерландах. У него было много работы: кроме политических поручений этот Иван Гебдон (John Hebdon) закупал нужные для казны товары и нанимал на русскую службу полезных людей.
На Востоке, помимо напряженных или прямо враждебных отношений с ближними соседями, Крымом и Турцией, большое значение для России по-прежнему имела Персия. Интерес был главным образом торговый – через русскую территорию проходил товарный транзит европейских и азиатских товаров. Персидские купцы беспошлинно торговали в России, а русские купцы в Персии, однако последние не имели возможности извлечь выгоду от перепродажи в Европе восточных товаров из-за отсутствия гаваней и флота.
Попытки Москвы извлечь из дружбы с шахом политические выгоды – например, получить помощь против турок – оказались так же безуспешны, как аналогичные усилия в Европе. Ни Аббас II (1642–1667), ни его преемник Солеман Софи (1667–1694) воевать с грозной Портой не желали.
Европейские веяния
Предыдущий том назывался «Между Азией и Европой», этот называется «Между Европой и Азией», потому что Россия семнадцатого века все больше поворачивалась в сторону западной цивилизации, хоть огромное тело не спешило двигаться за маленькой головой.
Интерес элиты ко всему европейскому, обозначившийся при Михаиле, еще больше усилился. Тут безусловно виден парадокс: идеология и риторика «третьего» государства прославляла «старину» и русскость, а верхушка общества жадно тянулась к новому и чужестранному. Презирая на словах иноземцев и иноземное, русские бояре и дворяне не могли не видеть, что их страна во многих отношениях уступает «басурманским». Многие говорили в открытую, что надо учиться европейским наукам, надо устраивать армию, промышленность, торговлю и образование по иностранному образцу. И чем выше было положение человека, тем лучше он сознавал отсталость своего отечества. Всех основных фаворитов Алексея Михайловича можно считать «западниками», за исключением одного лишь Никона, который, впрочем, тоже был не русофилом, а скорее эллинофилом.
Как уже говорилось, живо интересовался всем европейским и сам царь, только старался не афишировать эти свои пристрастия перед подданными. В ближнем кругу Алексей Михайлович любил развлекаться комедиями и балетом, немецкой игрой на «страментах», мог вырядиться в западное платье, любовался картинами и гравюрами. В царских покоях хватало привозной утвари и европейских технических приспособлений; двор был постоянным заказчиком и самым щедрым клиентом для мастеров Немецкой слободы. Даже на выездах государь использовал кареты и коляски нерусской работы – они были и красивее, и удобней.
Балет в Коломенском. И. Сакуров
Православный самодержец был такого высокого мнения о европейском всезнании, что ожидал от иностранной премудрости любых чудес. Пишут, что однажды он потребовал найти за границей мастеров, которые научат птиц говорить человеческим языком и представлять комедии.
В это время переводили много европейских книг, но их не печатали, а переписывали от руки, иногда персонально для царя. Властям предержащим казалось, что можно позаимствовать или купить у более развитых наций немного учености – и промышленность с торговлей начнут развиваться сами собой. До мысли о том, что технический прогресс не возникает по приказанию сверху, а является плодом социального и политического развития, в Москве пока не додумались (впрочем, не додумаются и в дальнейшем).
Немецкая слобода в Москве. А. Шоонебек
Когда не получилось купить современный флот у курляндцев, решили, что можно построить его самим. Для этого будет достаточно пригласить мастеров, которые срубят европейский корабль, нанять моряков, которые покажут, как на нем плавать, – а дальше уже сами.
Мастера охотно приехали за хорошим жалованьем. Построили на волжской воде морской пинас, получивший гордое имя «Орел». Обошлась постройка очень недешево, в девять тысяч рублей (мы видели, что весь годовой доход Великого Устюга был немногим больше). Капитан Дэвид Бутлер с командой прибыли в Астрахань. Предполагалось, что «Орел» будет плавать по Каспию, сопровождая купеческие корабли и распугивая пиратов своими 22 пушками.
Ну а дальше, как мы помним, началось восстание Степана Разина. Моряки разбежались, и разинцы, не знавшие, как обходиться с парусами сложного устройства, поступили так, как на Руси всегда поступали с непонятным: взяли да сожгли.
В любом случае целый флот таким образом создать не получилось бы. Да и зачем он был нужен в Каспийском озере?
С. Платонов пишет, что главный смысл европейских веяний, проникавших в Россию, заключался в психологической подготовке к грядущей культурной революции: «…Они несомненно влияли на русских, заставляли их присматриваться к себе все пристальнее и пристальнее и делили русское общество на два лагеря: людей старозаветных и новых. Одни отворачивались от новых веяний, как от «прелести бесовской», другие же всей душой шли навстречу образованию и культуре, мечтали «прелесть бесовскую» ввести в жизнь, думали о реформе».
Подводя итоги тридцатилетнего царствования Алексея I, историки оценивают их по-разному.
Кто-то руководствуется внешними показателями, пишет, что за эти годы Россия очень многого достигла: приобрела новые территории, вышла на международную арену, выработала собственную правовую базу, создала аппарат центрального правительства и заложила основы регионального управления. Тот же Платонов отзывается об этих достижениях: «На бедную, еще слабую средствами Русь при Алексее Михайловиче обстоятельства наложили столько государственных задач, поставили столько вопросов, требовавших немедленно ответа, что невольно удивляешься исторической содержательности царствования Алексея Михайловича… Со всеми этими задачами Москва, еще слабая, еще не готовая к их решению, однако, справлялась: государство, на долю которого приходилось столько труда, не падало, а росло и крепло, и в 1676 г. оно было совсем иным, чем в 1645 г.: оно стало гораздо крепче как в отношении политического строя, так и в отношении благосостояния».
Противоположную точку зрения категоричней всех выразил Костомаров: «Тридцатилетнее царствование Алексея Михайловича принадлежит далеко не к светлым эпохам русской истории, как по внутренним нестроениям, так и по неудачам во внешних сношениях. Между тем причиною того и другого были не какие-нибудь потрясения, наносимые государству извне, а неумение правительства впору отклонять и прекращать невзгоды и пользоваться кстати стечением обстоятельств, которые именно в эту эпоху были самыми счастливыми… И оттого царствование его представляет в истории печальный пример, когда под властью вполне хорошей личности строй государственных дел шел во всех отношениях как нельзя хуже».
Мне кажется, второе суждение больше соответствует реальности. Главное свершение эпохи, присоединение левобережной Украины, обошлось слишком дорого и повлекло за собой цепную реакцию все новых и новых проблем. Для России, вероятно, было бы во всех отношениях выгоднее иметь рядом независимую буферную страну и поддерживать ее в борьбе с Польшей, Крымом и Турцией.
Говорили мы и о том, что необдуманная и бесцеремонная реформа русской церкви, расколовшая общество, вовсе не была такой уж насущной необходимостью.
Печальнее же всего было усугубляющееся отставание России от быстро развивающейся Европы. Алексей был не тем правителем, который мог осуществить преобразования, жизненно необходимые стране. Из-за этого развитие сменилось застоем, который начинал приобретать черты общегосударственного кризиса.
Вот какое наследие оставил тишайший царь своему четырнадцатилетнему преемнику Федору.