Но это не мешало Ролану Мунье руководить коллективами, увлеченно занимались анализом массовых источников c целью «ухватить» общество в его эмпирической реальности, восстановить «подлинную» социальную структуру. Для этого им был выбран такой важный источник, как нотариальные брачные контракты. Социальный строй покоился на важнейшем, по мнению Мунье, правиле: французы Старого порядка женились на ровне. Случаи неравных браков и мезальянсов, конечно, были, более того, они играли роль важнейшего канала социальной мобильности, но брачные контракты чутко реагировали на подобные отклонения от нормы соответствующим изменением состава приданого. Действительно, информативная ценность брачных контрактов огромна: помимо размеров приданого невесты и вклада жениха, позволяющих учесть и даже «взвесить» компоненты этого социального уравнения, в них содержались ценнейшие сведения о социальных связях – горизонтальных (родственники) и вертикальных (свидетели); ими, как правило, приглашали быть вышестоящих людей. Исследовательский коллектив, в состав которого входили не только историки, но и представители точных наук, сумел обобщить громадный статистический материал брачных контрактов153, чтобы создать свою модель социальной иерархии парижского общества.
В мае 1968 года грянула «студенческая революция». Забастовки охватили все университеты Франции. И только созданный Мунье Центр исследований по истории Европы Нового времени продолжал свою работу. Ролан Мунье организовал со своими коллегами группу, круглосуточно дежурившую в библиотеке Сорбонны, чтобы спасти ее фонды от поджога и разграбления154. Вместе с тем он призывал серьезно отнестись к урокам студенческого восстания и увидеть за левацкими лозунгами и экономическими требованиями прежде всего метафизический протест против общества потребления и бездуховности современного мира.
Можно приводить еще немало примеров того, как Мунье никогда не боялся идти против течения. Не поддался он и искушению «эгоистории», завоевавшей сердца многих французских мэтров. Поэтому нам остается лишь гадать о том, какой труд Мунье считал для себя самым главным и с чего он сам захотел бы начать знакомство с российской публикой. Возможно, с фундаментальной истории французских институтов времен абсолютной монархии155 или со своей последней своей книги, вновь посвященной компаративному исследованию государственности156, а может быть, с работ по истории Парижа?157
И все же правильно, что перевод наследия Ролана Мунье на русский язык начинается именно с «Убийства Генриха IV». Проходит время, и многие труды историков сохраняют лишь историографический интерес, в лучшем случае – ценность справочного пособия. Можно сказать это и работах Ролана Мунье. Но только не об этой книге, опубликованной в далеком 1964 году.
Данная монография – редкий образец успешного исследования. Этот текст успешен не только в том смысле, что его чтение доставляет удовольствие, но и в подзабытом уже требовании к историческому сочинению устанавливать научную истину. До книги Мунье существовала традиция негласно предполагать существование мощного заговора, слепым орудием которого явился Равальяк. Это мнение, возникшее сразу же в 1610 году, кочевало из книги в книгу. Никто не мог представить себе, чтобы ничтожный человек решился на такое великое злодеяние. Удобный термин «фанатик» освобождал от необходимости обращать внимание на внутренний мир Равальяка. Само собой подразумевалось, что его направляли либо иезуиты, либо испанские агенты, либо Римская курия, либо королева с герцогом д’Эперноном и маршалом д’Анкром. Это было старое как мир мнение158, но оно до 1960-х годов сохранилось в учебниках, в том числе и в советских.
Историкам крайне редко удается в чем-то переубедить своих коллег. Но у Ролана Мунье это получилось. После его книги все серьезные историки признали его версию наиболее вероятной. Тезис об иезуитском или каком-нибудь ином заговоре остался уделом лишь любителей исторических сенсаций159.
Сегодня это исследование выглядит абсолютно современным. И при этом в нем легко можно обнаружить черты времени.
В 1962 году конспиративная организация ОАС развернула настоящую охоту на генерала де Голля – покушения следовали одно за другим. Мунье не принадлежал к числу убежденных голлистов, но террор, с которым столкнулось французское общество, побудил его, как всякого хорошего историка, искать в изучаемом обществе прошлого ответы на вопросы, актуальные для современной ему эпохи.
К актуальной для того времени историографической ситуации отсылают и первые фразы авторского предисловия: «…в наши дни довольно много историков демонстративно игнорируют события. Они с пренебрежением относятся к тому, что называют ужасным выражением “событийная история”». С искусством фехтовальщика Мунье вновь делает выпад в сторону «Анналов», законодателей моды в сообществе историков. Бродель сравнивал события с пеной на гребнях морских волн. Они – первое, что бросается в глаза наблюдателю, но определяется жизнь моря вовсе не красивыми белыми барашками, но скрытыми глубинными течениями «истории большой длительности». Лабрусс был более лоялен к изучению событий, но как «певец экономической истории» отмечал, что в этой сфере, в отличие от того, что наблюдается в других областях истории, все, что есть важного, – повторяемо. Политические события, в значительной мере продиктованные случайным стечением обстоятельств, не могли быть надежной базой исследования. Научной истории, по Лабруссу, требовалось еще устанавливать так называемые «чистые факты», очищенные от событийной шелухи случайностей. Позднее, уже в 1970-е годы, новая редакция «Анналов», в значительной мере отошедшая от постулатов Броделя и Лабрусса и переключившая свое исследовательское внимание на «историю ментальностей», по-прежнему не жаловала политическую историю, считая ее историей «событийной». И только в 1980-е годы начинается триумфальное «возвращение политического» в центр внимания французских историков. Но это было возвращением на новой основе, с учетом достижений движения «Анналов» и «школы Лабрусса», с укреплением междисциплинарных контактов социальными науками – социологией, историей права, политологией, социальной психологией и исторической антропологией. Что-то надлежало заимствовать из микроистории, что-то из рефлексий о множественности исторического времени, что-то из методов исторической лингвистики. Для этого надо было в значительной мере переработать способы историописания, характерные для традиционной политической истории.
И только Ролану Мунье не надо было никуда перестраиваться. Все это уже было в его старой работе 1964 года.
Значит ли это, что в нынешней ситуации постоянной «смены парадигм» хороший историк должен быть консерватором? Конечно, нет. Достаточно таланта, умения и желания работать и самостоятельности в выборе исследовательской (да и жизненной) позиции. И поэтому не устарел урок, преподанный нам Роланом Мунье160, как не стареет и предлагаемая читательскому вниманию его замечательная книга.
Впервые опубликовано:
Мунье Р. Убийство Генриха IV. Предисловие. СПб.: Евразия, 2008.
Еще в 2007 году мой питерский коллега Владимир Шишкин предложил написать предисловие к книге Ролана Мунье, переведенной для издательства «Евразия». Я с радостью согласился, поскольку высоко ценю это исследование, а также считаю несправедливым сложившийся в нашей стране какой-то заговор молчания вокруг Мунье. «Драмы и секреты истории» французского конспиролога-оккультиста Робера Амбелена перевели еще в 1993 году (причем по издательской программе «Пушкин», то есть с использованием денег французских налогоплательщиков), а серьезного историка Ролана Мунье – нет.
Как водится, работа с текстом затянулась, и питерские коллеги меня мягко, но настойчиво поторапливали. Наконец, предисловие было им отправлено, но тут наступило какое-то странное затишье, длившееся несколько месяцев. Выяснилось следующее. «Евразия» честно приобрела права на переиздание и перевод у знаменитого издательского дома «Галлимар». Хотя формально этого можно было и не делать – СССР присоединился к Всемирной конвенции по охране авторского права лишь в 1973 году, и на книги, изданные ранее этого срока, действие соглашения не распространялось. Но забота о респектабельности – вещь весьма похвальная. Однако в «Галлимаре» высказали требование: предварительно ознакомиться со вступительной статьей. Возможно, их насторожило заглавие моего текста – слыть консерватором в современной Франции довольно-таки рискованно. Причем они не захотели читать мое предисловие по-русски (хотя переводчиков с русского у «Галлимара» всегда хватало). В итоге бедная «Евразия» организовала перевод моего текста на английский и отослала его в Париж. Наверное, перевели хорошо, даже лучше, чем было в оригинале, потому что французы в итоге одобрили публикацию… Обо всем этом В.В. Шишкин рассказал мне уже после выхода книги. И правильно сделал, потому что, скажи он раньше – я бы возмутился и забрал текст, сочтя такое отношение дискриминацией.
СВОБОДА У ИСТОРИКОВ ПОКА ЕСТЬ. ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ – ЕСТЬ ОТ ЧЕГО БЕЖАТЬ
Павел Уваров. Прежде всего, распределим роли. Я все думал: в каком качестве я могу с вами говорить? Как человек, подводящий итоги советской историографии? На каком основании? Я ведь не сторонний наблюдатель, взирающий на объект со спокойным любопытством энтомолога. Меньше всего мне хотелось бы выступать адвокатом или прокурором по отношению к советской историографии (хотя ее есть за что защищать и, уж конечно, есть за что обвинять). Да я и не работал в архивах, собирая свидетельства о баталиях советских историков. Сейчас появляется немало подобных публикаций, но я не принадлежу к числу их авторов. На роль мемуариста тоже не смею претендовать, поскольку застал лишь последний период жизни советской историографии, когда она уже во многом изменилась по отношению к своему боевому прошлому. К тому же и информирован я заведомо неполно, в основном