[240]. В более раннем «Поклонении», которое хранится в Метрополитен-музее, у Босха, наоборот, из хлева выглядывает вол. Он развернут не к Марии с Иисусом, а к пастуху, смотрящему из окна. Осел тоже есть, но мы видим лишь его зад и хвост – он явно отвернулся от Спасителя (см. рис. 9).
С упрямыми ослами католические проповедники нередко сравнивали евреев, которые отказываются признать Христа мессией и не верят ни в боговоплощение, ни в воскресение. Потому Джозеф Кёрнер и Дебра Стриклэнд предположили, что Босх поместил морду осла прямо напротив божественного младенца, чтобы усилить свой антииудейский посыл. По версии Кёрнера, профиль осла должен был напомнить о крючковатых носах, с какими на исходе Средневековья нередко изображали иудеев. И осел неслучайно изображен на одном уровне с двумя серолицыми пастухами, которые через дырку в стене тоже разглядывают младенца. Все они якобы представлены Босхом как враги Христа и христианства[241].
На первый взгляд, от этой гипотезы хочется отмахнуться, тем более что Кёрнер и Стриклэнд ошибочно полагали, будто Босх, обличая мир иноверия, изобразил в хижине лишь осла-«иудея». Вол там тоже есть, но он оттеснен на второй план. И важно задуматься почему.
В средневековой иконографии Рождества вол и осел, как правило, мирно щиплют сено на заднем плане, склоняются над младенцем, чтобы согреть его своим дыханием, или вместе ему поклоняются (рис. 79)[242]. Однако порой реакции двух животных заметно разнятся. К примеру, осел, опустившись на колени, смотрит на новорожденного, а вол от него отворачивается (рис. 80) или, наоборот, вол жует траву, глядя на младенца, а осел почему-то ревет, развернувшись в другую сторону.
Рис. 79. Заноби Строцци (?). Рождество, ок. 1433–1434 гг.
New York. The Metropolitan Museum of Art. № 1983.490
Рис. 80. Часослов. Нидерланды, ок. 1420 г.
London. British Library. Ms. Add. 50005. Fol. 22v
На «Рождестве», написанном в 1380-х гг. болонским мастером Симоне ди Филиппо, известным как Симоне деи Крочифисси, Мария держит на коленях новорожденного Иисуса. Ее муж Иосиф дремлет, вол (за спиной у Марии) спокойно стоит в загоне, а осел (за спиной у Иосифа) истошно ревет[243]. На алтарной панели с тем же сюжетом, созданной в Швабии около 1500 г., Мария и Иосиф, опустившись на колени, поклоняются своему сыну. Вол тоже на него смотрит, а осел, отвернувшись в противоположную сторону, вопит, глядя в окно[244]. На «Рождестве», которое около 1507–1510 гг. написал Мастер из Пулькау (на его счету был алтарный образ с изображением иудеев, оскверняющих гостию), вол почтительно ложится перед младенцем, а осел поворачивается к нему задом и орет, широко раскрыв пасть (рис. 81)[245]. А на еще одном «Поклонении волхвов» (ок. 1470 г.) из Швабии осел и вол стоят в хлеву, устроенном на руинах дворца Давида. Осел опустил голову так, что ее не видно (торчат только уши), а вол, напротив, поднял морду и вопит[246].
Рис. 81. Мастер из Пулькау. Рождество. Австрия или Бавария, ок. 1507–1510 гг.
Art Institute of Chicago. № 1933.799
В XV в. северные мастера, стремясь приблизить сакральное к опыту зрителя, вводили в библейские или житийные сцены множество бытовых деталей. В некоторые из них была заложена богословская символика, в другие – нет. И они требовались только для того, чтобы придать сцене большее правдоподобие и эмоциональную силу. Однако Рождество – все же слишком важный сюжет, чтобы просто так отклоняться от иконографических схем, освященных традицией, и разбавлять торжественность сцены фигурой осла-крикуна.
Как уже было сказано, одна из главных линий разлома, о которых на протяжении столетий размышляли богословы, проходила между язычниками, которые приняли Христа, и иудеями, которые его отвергли. В их противопоставлении свою роль сыграли и вол с ослом. Еще Августин в проповеди на Богоявление утверждал, что осел как длинноухое животное олицетворяет язычников. В лице волхвов они приняли благую весть и признали Христа мессией, ведь сказано: «По одному слуху о мне повинуются мне; иноплеменники ласкательствуют предо мною» (Пс. 17:45). Напротив, рогатый вол означает иудеев, поскольку они уготовили ему рога – распятие на кресте[247].
Однако существовала и противоположная трактовка, в которой олицетворением еврейского неверия стал осел. Так, Петр Достопочтенный, аббат Клюни, известный непримиримым отношением к иноверцам, в трактате «Против укоренившегося упрямства иудеев» (1144–1147) утверждал, что, отказываясь признать истину христианского откровения, они показали свое неразумие. Разум отличает человека от животного, но человек разумный не может отрицать очевидное. Аргументы, доказывающие, что Иисус – это и есть мессия, обещанный их пророками, неопровержимы. А значит, отмахиваясь от них, иудеи мало чем отличаются от скотов и от глупейших из них – ослов. «Ведь осел слышит, но не понимает, так и иудей слышит, но не понимает»[248].
Конечно, во многих сюжетах, связанных с жизнью Христа, это животное играло весьма почтенную роль. Оседлав ослицу, Святое семейство отправилось в Египет, чтобы спастись от преследований царя Ирода. На другой ослице 33-летний Иисус въехал в Иерусалим, где ему было суждено претерпеть муки и быть распятым[249]. Во многих церквях и монастырях на исходе Средневековья хранили деревянные статуи, изображавшие Христа, сидящего на ослице. Эти фигуры, выполненные (почти) в натуральную величину, были установлены на платформе с колесиками. В Вербное (в католической традиции – Пальмовое) воскресенье, за неделю до Пасхи, их выкатывали из ризницы и везли во главе торжественной процессии, напоминавшей о Входе Господнем в Иерусалим[250]. В Средние века возникла легенда о том, что ослица, на которой Спаситель въехал в город, после его распятия на греческом корабле отправилась в Италию и, достигнув преклонных лет, умерла в Вероне. Там в Средние века вокруг нее возник местный культ[251].
Тем не менее у «обычных» ослов была незавидная репутация. В позднесредневековой иконографии, проповедях, фарсах, да и в обиходной речи они чаще всего олицетворяли тупость, упрямство, лень, невежество и похоть[252]. И не стоит забывать о том, что на колпаки шутов пришивали «уши», похожие на ослиные[253].
Это животное было непременным участником множества пародийных действ, начиная с «праздника иподиаконов», или «праздника дураков» (festum fatuorum, festum stultorum). В этот день привычная (как считалось, установленная Богом) иерархия переворачивалась, а последние становились первыми. Низшее духовенство избирало шутовского епископа или шутовского папу. Его усаживали на осла и везли в церковь, где в его честь совершали богослужение. Кроме того, существовал еще «праздник осла», который устраивали в память о бегстве Святого семейства в Египет. В XVII в. один французский эрудит, ссылаясь на средневековую рукопись, которую видел его отец, сообщал, что в XII в. в Бове существовала причудливая традиция. Девушку, которая исполняла роль Девы Марии, сажали на осла, и она с толпой клириков и мирян ехала из собора св. Петра в церковь св. Стефана – этот путь символизировал бегство в Египет. Там их с ослом ставили у алтаря и служили торжественную мессу. Однако каждую ее часть («Входную», «Господи помилуй», «Славу в вышних» и т. д.) хор завершал ослиным ржанием (hin ham). Закончив мессу, священник вместо благословения трижды ревел по-ослиному, а паства вместо «аминь» отвечала «hin ham, hin ham, hin ham»[254].
В католической иконографии было немало сюжетов, где осел ассоциировался не просто с глупостью, упрямством, заблуждением и неверием, а конкретно с иудаизмом. Вспомним сцену Распятия из «Сада утех» (Hortus deliciarum) – энциклопедии, составленной ок. 1185 г. аббатисой Геррадой Ландсбергской. Ее рукопись погибла во время осады Парижа в 1870 г., но сохранились копии рисунков, сделанные в XIX в. По правую руку от Христа стоит тетраморф – существо с четырьмя лицами: человека, льва, вола и орла и четырьмя разными лапами: одна – львиная, вторая – с когтями, как у орла, третья – с копытом, как у тельца, четвертая – со ступней, как у человека. Эти звери олицетворяли четырех евангелистов. На тетраморфе восседает коронованная Церковь. По левую руку от Христа на осле понуро сидит Синагога. Ее глаза закрыты платком, в руках жертвенный козленок и нож, а перед ослом лежит ярмо, напоминавшее о духовном рабстве, в котором пребывают иудеи[255].
Похожие образы на исходе Средневековья можно было встретить во многих концах Европы. Один из них – аллегорическая композиция, известная как «Живой крест», или «Живое распятие» (Lebendes Kreuz, Croce vivente). В XV–XVI вв. такие изображения были распространены в горном поясе Европы: от Северной Италии через Баварию и Словакию до Западной Польши (но несколько примеров встречается и в других землях)[256]. На них мы видим Христа, распятого на кресте. По его правую руку (т. е. для зрителя слева) обычно стоит Церковь, священник, служащий мессу, или другие персонажи, олицетворяющие истинную веру. По его левую руку (т. е. для нас справа) – Синагога и другие фигуры, символизирующие иноверие. В отличие от обычных сцен Распятия, на «Живом кресте» из горизонтальной перекладины вырастают руки. Правая возлагает на Церковь корону, а левая поражает мечом Синагогу. Тем самым образ демонстрирует избранность христиан и отверженность иудеев (рис. 82).