Не только журналисты, но и официальные лица в региональных управлениях милиции поддерживают представления о том, что чуть ли не вся розничная сеть торговли наркотиками состоит исключительно из цыган. Чем же объясняют официальные лица такое почти тотальное засилье цыган? «Цыганская диаспора, – отвечает на этот вопрос Аркадий Казак, представитель одного из региональных подразделений МВД России, – многочисленна, а из-за постоянной миграции – трудноконтролируема» [136] . Насколько же велика эта диаспора? Во всем Советском Союзе насчитывалось всего около 200 тыс. цыган, а в России их менее 150 тыс. И сегодня это одна из самых малочисленных этнических общностей в России. К тому же зона активности цыган в сфере распространения наркотиков сжимается. Они проживают на окраинах городов, в рабочих районах и «обслуживают» соответствующую часть населения. В таких популярных ныне местах распространения наркотиков, как ночные клубы и дискотеки, рестораны, сауны и бильярдные, университеты и другие учебные заведения, цыгане большая редкость. Мне уже приходилось писать о том, что массовые представления об этническом составе наркоторговцев сильно мифологизированы. Данные милицейской статистики и материалы судебных дел показывают, что и в наркопреступности этнические меньшинства составляют меньшинство, а криминальные группировки становятся все более многонациональными [137] .
О том, что культурные различия не являются главными в развитии ксенофобии, можно судить и на примере еврейского меньшинства в России.
Социологи и правозащитники в один голос утверждают, что уровень антисемитизма в современной России существенно снизился по сравнению с советскими временами. Эту тенденцию невозможно объяснить повышением уровня культурной адаптации евреев к традиционным российским условиям и ценностям. Евреи в России живут давно (по выражению А. Солженицына, русские и евреи «двести лет вместе») и в массе своей особенно не выделяются внешними признаками, поведенческими характеристиками, языком и даже самосознанием. В советскую эпоху еврейское население России максимально старалось «слиться со средой», чтобы не выделяться даже своими именами. Начиная с 1920-х годов не только новые имена детям евреи давали из набора русских (Игорь, Евгений, Юрий и др.) или международных (Артур, Эмиль, Марк и др.), но и старые переиначивали на русский лад (Хаим – Ефим, Сара – Соня и т. п.). В это время был почти полностью утрачен язык «идиш», религиозные праздники отмечались почти тайно и в основном людьми пожилого возраста, но антисемитизм продолжал нарастать. Сейчас же еврейское население страны демонстрирует несравненно большее культурное своеобразие, чем в советские времена: евреи перестали стесняться своей национальности, многократно увеличилось число синагог, еврейских театров и фольклорных групп, однако все это не приводит к росту антисемитизма, наоборот, в массовом сознании, повторим, он уменьшился в сравнении с советским периодом. И даже появление в последние годы множества антисемитских изданий радикально эту ситуацию не меняет. Почему? Прежде всего потому, что исчез «государственный антисемитизм».
Массовое сознание избирательно относится к информации. Позиция правительствам особенно первых лиц государства, и слышится дальше, и оценивается весомее, чем мнение обозревателя малотиражки. В России же иерархичность сознания пока еще очень велика, поэтому решительные и недвусмысленные выступления против антисемитизма как первого, так и второго президентов страны безусловно оказали существенное влияние на его снижение [138] . По этой и по ряду других причин самые массовые и влиятельные органы российских СМИ проявляют в целом высокий уровень корректности по отношению к рассматриваемой этнической общности.
Совершенно иная ситуация складывается вокруг чеченцев. Две военные кампании не могли не поставить эту группу в центр общественного внимания. При этом вторая война начиналась с организованной государственными структурами информационной кампании. По замыслу она была направлена против боевиков, террористов в Чечне, но легко переносилась в массовом сознании на всех чеченцев. Информационная война не многое дала для поддержания уверенности россиян в военной победе. Победы не получилось, и сколько бы ни пыталась сегодня официальная пропаганда представить ситуацию в Чечне как успех государственной политики, уровень доверия к ней не растет. Вместо патриотического подъема наблюдается небывалый рост ксенофобии по отношению к чеченцам: к 2002 году ее показатель подобрался к отметке почти 70 %.
Тому виной не только государственная пропаганда. Заметны перемены и в позиции независимой прессы, которую еще недавно называли демократической. Если в «революционный период» защита прав этнических меньшинств считалась одним из опознавательных знаков демократической печати, то в «эпоху стабилизации» ситуация изменилась радикально. Именно бывшая демократическая, а ныне массовая коммерческая пресса наиболее эффективно распространяет мифы об угрозах, связанных с пришлыми этническими меньшинствами. Социолог Оксана Карпенко сознательно сосредоточила свое внимание на анализе не националистической печати, а изданий, имеющих репутацию «демократической прессы». Такой анализ позволил ей выявить именно в этом секторе СМИ несколько основных клише, с помощью которых придается этнический смысл реальным и мнимым угрозам русскому народу. Речь идет о демографической катастрофе, связанной с изменением соотношения русских и нерусских в России; об угрозе ее благосостоянию ввиду увеличения роли в экономике этнических меньшинств («торгашей», «перекупщиков»); об угрозе русской национальной культуре в связи с чуждыми ей нравами и обычаями пришельцев; об угрозах криминализации России и роста терроризма в связи с притоком иноэтнических мигрантов [139] .
О. Карпенко отмечает и некоторые механизмы технологии навязывания читателю так называемой «охранительной» модели взаимоотношений между «хозяевами» страны и ее «гостями». Понятно, что «хозяевами» признаются прежде всего представители этнического большинства, а «гостями» – либо представители конкретных этнических общностей, например чеченцы или таджики, либо некие обобщенные квазиэтнические категории типа «южане», «кавказцы» или «горцы», к которым относят почти всех людей «неславянской наружности». При этом «хозяева» обладают правом порицать и наказывать «гостей» за несоблюдение обычаев, установленных «нами» в «нашем доме», на «своей» территории. Привилегированное право на наказание имеют силовые структуры, и сама сила признается самым результативным методом воздействия на «гостей» [140] . Если вдуматься, то описанная модель отношений «хозяев» и «гостей» характерна не для традиционного жилища (где гостю у всех народов отводится лучшее место), а для тюрьмы или российской казармы, в которой старожилы имеют право силой навязывать свои порядки новобранцам.
Такое извращенное, перевернутое, нарушающее традиции понимание отношений «гость» и «хозяин» отражает весьма типичные для постимперских условий психологические комплексы, связанные с болезненностью привыкания этнического большинства к своему новому пространственному телу, как бы сжавшемуся после распада Союза. В этой логике «великодержавный изоляционизм» является лишь компенсаторным механизмом психологической самозащиты от переживаний, связанных с утратой империи. К тому же произвольное, этноцентристское деление населения России на «хозяев» и «гостей» зачастую выступает в качестве этической платформы в аргументах, обосновывающих формулу «Россия для русских».
Подобные стереотипы получают распространение в среде политического истеблишмента России и определяют требования усиливающейся неотрадиционалистской (по сути, националистической) партии к реформированию этнической политики на основе «охранительной идеологии». Впрочем, не только этой партии. Даже директор Института этнологии РАН В. А. Тишков, которого никак нельзя отнести к сторонникам традиционализма и тем более национализма, в какой-то мере поддержал «охранительную» доктрину. Он пишет, что «наступает другое время – время не только зашиты притесняемых меньшинств, но и защиты большинства от радикализма и агрессивности меньшинства» [141] . Трудно не согласиться с известным этнологом в том, что радикализм меньшинств – это реальная и серьезная проблема, но она нисколько не уменьшится, даже если государство возьмет на себя функцию защиты этнического большинства. Как справедливо отмечает Юрий Александров, особая «социальная защита большинства – это нонсенс, кто его может защитить, если оно не защищает само себя?» [142] .
Охранительная идеология нисколько не повышает защищенности ни большинства, ни меньшинств. Сама эта идея способна лишь взвинтить взаимные страхи и усилить взаимное недоверие, что мы и без того наблюдаем. Если в начале 1990-х годов было заметно снижение страхов перед угрозой кровопролития на этнической почве, то сейчас эти страхи вновь возросли. По данным ВЦИОМ, доля лиц, которые считают возможными в настоящее время в России кровопролитные столкновения на национальной почве, составила летом 2002 года 47,3 % (ответы «определенно да» и «скорее да») против 27 % в 1993 году. Среди русских доля таких ответов составила в последнем по времени опросе 48,8 %, среди представителей других национальностей – 40,6 % [143] . Как видим, и в этом случае уровень тревожности среди русских выше, чем среди представителей других этнических групп.
Особенности и дефекты российской модернизации как факторы традиционализации общества. Маятник общественных настроений
О векторе развития российского общества
Некоторые мои коллеги полагают, что «вектор развития российского общества вопреки распространенному мнению явно направлен в сторону, противоположную традиционализму… Дальнейшая модернизация блокируется не менталитетом населения, а российской элитой, не готовой и не способной управлять свободными людьми» [144] . При всем моем уважении к авторам приведенного утверждения, не могу все же в полной мере согласиться с ними.