о-культурные процессы непременно движутся в одном направлении, только с разными скоростями. При этом экономика подталкивает развитие других сфер, поэтому социально-культурные преобразования, не осуществленные сегодня, можно сделать завтра, возможно, даже с большим успехом, поскольку экономическое положение улучшается. Прямо как у Маркса: «производительные силы неизбежно приведут к изменению производственных отношений».
В реальности же успехи экономики могут сочетаться с противоположными, откатными движениями в политике и в настроениях масс, тормозящими общий ход модернизации. Например, не вызывает сомнений необходимость развития в России местного самоуправления, без этого модернизации снизу не получится. Однако модернизировать и либерализировать местное самоуправление сегодня, когда оно все больше пристегивается к вертикали власти, труднее, чем в эпоху Ельцина. Все чаще и настойчивее ныне говорится, что на нынешнем, втором этапе реформ дальнейшее развитие модернизации страны будет блокироваться или даже «модернизация по-настоящему не стронется с места» без решения проблем концентрации власти и собственности, преступности, коррупции, а «успех в этой сфере обусловлен реальными изменениями в системе ценностей, неформальных институтов, в культуре» [157] . Полностью разделяю эту точку зрения, вопрос лишь в том, как реализовать эти идеи в нынешние времена. Понятно, что изменений в системе ценностей и культуры нельзя достичь пиар-кампаниями, для этого нужны серьезные преобразования в системе народного образования. Но кто же сегодня допустит либералов к таким преобразованиям, когда власть, а за ней школа и вузы сильно качнулись в сторону традиционалистской идеологии? По этой же причине и средства массовой информации сегодня менее пригодны для распространения идей либерализма и модернизма, чем в предшествующую эпоху. Эти сани нужно было готовить загодя.
Но даже если бы мы не знали всего этого, а, скажем, «с чистого листа» и на основе здравого смысла стали бы готовить проект модернизации России, то и в этом случае идеологическую и ценностную подготовку населения, безусловно, отнесли бы не на второй и даже не на первый этапы модернизации, а на некий нулевой цикл, как поступила компания «Форд», которая перед тем, как запустить свое производство в Ленинградской области и начать выпуск автомобилей, позаботилась о подготовке кадров по крайней мере стартовой команды.
Я далек от мысли кого-нибудь упрекать в отсутствии проекта модернизации России, поскольку понимаю, что его просто не могло быть в конце 1980-х – начале 1990-х годов. Тем нужнее он сейчас. Для элит такой проект – план действий, программа комплектования и эшелонирования преобразований во времени, а для масс – источник просвещения и средство поиска решений весьма сложных проблем модернизации.
Для России социально-культурная подготовка населения к модернизации даже важнее, чем для многих других стран бывшего социалистического лагеря. Например, в период коренной ломки всего общественного устройства в странах Восточной Европы, также как и в России, усилился этнический национализм. Однако особенностью восточно-европейского национализма в отличие от русского было то, что он формировался как антисоветский и уже поэтому был прозападным. Однозначный же выбор Запада в качестве политического и экономического ориентира для элит бывших социалистических стран Восточной Европы оказал блокирующее влияние на развитие в них как этнического фундаментализма (с ним на Запад не пускают), так и на возможность возрождения идей «социалистического пути» [158] . В России же такого естественного барьера на пути возвращения к советскому традиционализму нет, следовательно, у нас больше, чем где бы то ни было, нужны рациональные обоснования того, что «так жить нельзя», и одними лозунгами, как на заре перестройки, здесь не обойтись.
Далее, в России нет, как у наших бывших «солагерников», почти иррационального (или, скажем, дологического) народного влечения «вернуться в Европу», напротив, национализм у нас исторически развивался (еще со времен своей славянофильской модели) как оппозиция Западу, и это антизападничество особенно усилилось в советское время, поэтому его рецидивы в виде периодически вспыхивающих антизападнических настроений можно было предвидеть. Указанная особенность не ставит непреодолимых преград на пути модернизации страны, она лишь требует подбора адекватных инструментов. Например, архитекторы модернистского проекта должны ориентироваться не столько на «демонстрационный эффект» («будем жить, как на Западе»), сколько на рациональное, детальное и убедительное доказательство того, что этот проект лучше конкурирующих с ним отечественных и что он в большей мере соответствует интересам всех социальных групп и этнических общностей страны.
Таким образом, модернистский проект развития России в качестве общественного явления должен включать в себя как изложение параметров своей целевой модели в конкретных сферах жизни (в том числе и в этнической политике), так и критический анализ своей традиционалистской альтернативы.
Начнем со второй части этой задачи.
Альтернативные проекты национального развития
Этнополитические последствия традиционалистского проекта
Как уже отмечалось, используемые в книге термины «традиционалистский, имперский проект» и «традиционалистский, гражданско-национальный проект» весьма условны. Они имеют вспомогательное назначение, очерчивая два возможных варианта национальной политики. Эти термины нужны автору для сравнения нынешней российской стратегии «усиления вертикали власти» с теоретически возможной стратегией развития горизонтального каркаса государства и общества. Последняя стратегия связана с федерализацией государства, развитием гражданского общества и мультикультурализмом. Ни традиционалистский, ни модернистский проекты в России в качестве развернутых идей, программ пока не сложились. Они проявились лишь в некоторых разрозненных признаках, по которым можно смоделировать проекты в целом – для того чтобы оценить возможные последствия их осуществления.
Угрозы возрождения сепаратистских настроений. Обратный ход маятника
О каком ответе этнических меньшинств, да еще в форме сепаратизма, можно говорить в условиях «политической стабилизации», признаки которой весьма заметны и в этнополитической сфере? Действительно открытые проявления сепаратизма значительно уменьшились, а зона его сузилась даже не до республики, а всего лишь до отдельных районов одной Чечни. Некогда могущественные лидеры национальных движений в республиках России как будто бы совсем ушли с политической арены. Воспоминания о том, что в начале 1990-х некоторые республики Федерации отказывались от проведения федеральных выборов, сегодня кажутся почти фантастикой или могут восприниматься как рассказ о другой стране. В современной России именно республики демонстрируют наивысшие проявления лояльности к федеральному центру, именно там действующий российский президент получил на выборах 2004 года небывалую поддержку: свыше 90 % голосов при почти поголовной явке избирателей. Впрочем, такие результаты бывали и прежде, но лишь в советские годы.
Возврат к советским образцам политического поведения дал повод некоторым политикам, политологам и публицистам говорить о том, что Россия после нескольких лет «смуты» возвращается к норме и даже к фундаментальным истокам своей культурно-исторической идентичности, а именно: к «державности» как всеобщей готовности народа служить государству и государю, в каком бы облике последний ни представал – царя, генерального секретаря или президента.
Однако возможна и другая трактовка указанных перемен – всего лишь как очередного колебания исторического маятника. В этом случае эпоха революций лишь на время уступила свое место эпохе стабильности, а под покровом нынешней демонстративной лояльности лидеров национальных республик могут накапливаться политические силы для будущих этнополитических взрывов. Немало исторических примеров показывает, что высокая лояльность подчиненных народов демонстрировалась как раз накануне крупных территориальных конфликтов. Так, жители Алжира в 1958 году единодушно (95 % голосов, что значительно больше, чем в метрополии) поддержали конституцию Франции, за четыре года до того как с боями покинуть ее. В 1991-м аналогичная ситуация повторилась на референдуме по поводу судьбы СССР. Тогда, например, народ Азербайджана «весь как один» подержал идею сохранения Союза, а через пару месяцев после этого стройными рядами пошел за Народным фронтом республики, выступавшим за ее независимость, и с тех пор ежегодно и сплоченно «ликует» по поводу празднования «Дня независимости».
Так ли стабильна нынешняя этнополитическая обстановка в России?
Уменьшились открытые проявления этнического сепаратизма, но одновременно во много раз возросли проявления этнического терроризма.
Ушли с политической сцены (возможно, всего лишь на время) лидеры национальных движений этнических меньшинств, но заметнее стала активность русских националистов, в том числе и таких радикальных групп как «скинхеды».
Если в начале 1990-х идею этнической правосубъектности отстаивали этнические антрепренеры из числа наиболее политизированных групп этнических меньшинств, то сейчас ту же идею отстаивают люди, причисляющие себя к «защитникам интересов русского народа». Покоящийся на такой доктринальной основе законопроект «О русском народе» поставлен в число первоочередных для рассмотрения Комитетом по делам национальностей нового состава (избранного в 2003 году) Государственной Думы. Этнический традиционализм (можно даже сказать фундаментализм), ранее характерный лишь для этнических меньшинств и выражающийся в категорическом неприятии неких политических перемен под предлогом их якобы несоответствия народным традициям, ныне стал популярным практически у всех групп политической элиты России.
Некоторые действия властей и даже всего лишь заявления, декларации, исходящие от представителей властной элиты, уже вызывают протестную консолидацию меньшинств.