сти Дж. Буша), а также политика властей, стремящихся не допускать добровольной сегрегации людей.
Или другой пример: появление в 1980-х годах этнически или расово однородных учебных заведений, которые трудно признать позитивным явлением. Однако и этот процесс сильно затормозился и, возможно, даже пойдет вспять. Такие учебные заведения имеют низкие рейтинги, их выпускники не конкурентоспособны на рынке труда и по мере сжатия этнически и расово однородных районов получают все меньше возможностей для самореализации. Все это свидетельствует о том, что насос интеграции действует сильнее тех факторов, которые направлены на сохранение культурной замкнутости меньшинств. При этом важнейшую роль в сближении культур и ценностей членов общества выполняют механизмы демонстрационного эффекта и социальной мобильности, подталкивающие меньшинства к включению в жизнедеятельность открытого общества.
В России же замкнутость эмигрантских меньшинств, как уж отмечалось, возрастает, и вовсе не в результате добровольной сегрегации или сыплющихся на них государственных субсидий и других благ. Отмечаемый практически всеми социологическими исследованиями рост ксенофобии приводит к нарастанию самой обычной, отнюдь не «позитивной» дискриминации меньшинств. При этом у нас практически полностью отсутствуют механизмы компенсации социальных издержек этих негативных процессов. Федеральная миграционная служба, занимавшаяся абсорбцией мигрантов, ликвидирована. Милицейские органы, попечительству которых передана миграционная политика, выполняют свойственные им запретительно-ограничительные функции. Рынок жилья дорожает, трудности натурализации мигрантов всех национальностей включая русских увеличиваются. В результате положение мигрантов ухудшается, мигрантофобия быстро нарастает, а вероятность тех самых бунтов, от которых избавилась Америка, – повышается.
Ж. А. Зайончковская, сравнивая положение мигрантов в Америке и в России, отмечает, что даже самая обездоленная часть мигрантов в США (сезонные работники на сельскохозяйственных плантациях) имеет более приемлемые условия жизни, чем квалифицированные рабочие в Москве. Она пишет: «Я видела, как в Калифорнии живут рабочие, приехавшие из латиноамериканских стран. Это просто сарай на сваях, но с отдельным входом, эдакие конурки метров по двадцать, а под крышей стоит автомобиль, это как бы гараж. Так и у нас муниципалитеты должны строить дома гостиничного типа, общежития, сдавать их в аренду предприятиям. Но у нас человек не может нормально снять дешевое жилье, получить кров над головой. Допустим, троллейбусные парки Москвы, за которыми мы ведем мониторинг…в общежитии была одна койка на двух шоферов – один ездит, другой спит» [194] .
Участники семинара, на котором выступала Ж. Зайончковская, были единодушны в том, что при любых, даже самых жестких, ограничениях миграции в Россию в ближайшие годы ей не избежать нового притока из стран СНГ мигрантов в объеме до 500 тыс. человек в год, поскольку основной причиной миграции остается перепад в уровнях жизни между Россией и другими странами Содружества. Для нормального функционирования экономики требуется еще больший объем мигрантов – по мнению Зайончковской, свыше 600 тыс. в год при нынешнем уровне экономического развития и до миллиона в случае наращивания темпов роста производства. При этом неизбежно будет увеличиваться доля иноэтнических мигрантов. В 1990-х годах до 80 % мигрантов составляли русские, но постепенно демографические ресурсы этой категории исчерпываются, следовательно, в составе мигрантов будет увеличиваться доля представителей народов Кавказа и Средней Азии.
Понятно, что приток нескольких миллионов мигрантов в ближайшие годы может угрожать ростом межэтнических конфликтов и общим ухудшением социальной обстановки в стране, если власти, общество, включая, конечно, и представителей экспертного сообщества, не будут готовы к восприятию идей мультикультурализма и не выработают на его основе программы интеграции меньшинств в российское общество. Выступавший на упомянутом семинаре В. Мукомель отметил, что наибольший рост этнофобий отмечен в наименее урбанизированных областях Северного Кавказа (Ставропольский, Краснодарский края): «Происходит это не только потому, что эти регионы испытывали большой приток мигрантов. В последние годы приток иноэтничных мигрантов идет в другие регионы – в Поволжье, на юг Урала и на юг Западной Сибири. Но говорят больше об этих проблемах на Северном Кавказе именно потому, что здесь нет мультикультурных традиций» [195] .
Столь же неэффективна и далека от лучших мировых образцов и российская политика по отношению к иной категории этнических меньшинств – представителям так называемых титульных народов республик и автономных округов.
Децентрализация власти и автономизация регионов. Рост экономической, политической и административной самостоятельности регионов и ячеек местного самоуправления привел к тому, что на Западе все заметнее становится процесс взаимопроникновения, гибридизации двух основных и, как казалось ранее, взаимоисключающих форм государственного устройства: унитарной и федеративной. Точнее было бы сказать, что ныне в Западной Европе, провозгласившей принцип «Европа регионов», унитарных государств в классическом смысле этого понятия просто не осталось.
Сравним, например, Германию – федеративную республику и Испанию, которая формально является унитарной монархией (более точное определение, которое используют сами испанцы, – «парламентская монархия – государство автономий»). Фактически уровень федерализации Испании не ниже, чем Германии. Более того, система испанских автономий напоминает собой особый тип федераций – этнических (или этнолингвистических), подобных швейцарской. Автономии Испании не только имеют собственные законодательные органы и правительства, но и обладают правом использовать в качестве официального как испанский (на основе кастильского) язык, так и языки титульных национальностей регионов – баскский, каталонский, галисийский и другие, на которых говорит около 1/3 населения страны. Разумеется, каталонцы или баски живут не только в соответствующих регионах, так же как, например, в Российской Федерации татары живут не только в Татарстане, но, осознавая это, испанские политики и ученые-эксперты в отличие от своих российских коллег не ставят под сомнение необходимость предоставления права на сохранение этнокультурного своеобразия народам в местах их компактного проживания, справедливо полагая, что от этого выигрывают все представители данной этнической (как баски) или этнографической (как каталонцы) общности. Художественная литература и учебники, кинофильмы и компьютерные игры, издаваемые, производимые, скажем, в Бильбао на баскском языке или в Барселоне на каталонском, доступны представителям соответствующих групп по всей Испании. Точно так же как произведения татарской этнической культуры, созданные в Казани, доступны татарам России и всего мира. Элементы автономии (этнической) возникают практически всегда в местах компактного проживания групп, исторически сформировавшихся на данной территории (т. е. автохтонных, не иммигрантских групп). Сегодня такие автономии существуют во многих государствах Европы включая унитарную (не федеративную) Финляндию.
Характерно, что не только на Западе, но и во многих других странах трудно найти примеры того мистического ужаса перед этническими элементами в федеративных отношениях, который в последние годы становится все заметнее в России. Подобные настроения проявились и в ходе уже упоминавшихся ситуационных анализов в Фонде «Либеральная миссия». Некоторые из участников выражали следующие сомнения в целесообразности сохранения элементов этнической федерации в России: во-первых, по их мнению, этнические федерации поражаются сепаратизмом; во-вторых, приводят к асимметричности государственного устройства, поскольку республики обладают некоторыми правами, которых лишены края и области; в-третьих, затрудняют развитие гражданского общества; в-четвертых, вообще недостойны особого внимания, поскольку охватывают не более 12–15 % населения страны.
С большей частью этих аргументов я не согласен. Начну с проблемы сепаратизма, который, на мой взгляд, не имеет прямого отношения к типу государственного устройства и проявляется в унитарных государствах еще чаще, чем в федеративных. Так, за независимость боролись Польша в Российской империи и Эритрея в Эфиопии, сепаратизм прогрессирует в Шотландии и на Корсике, и во всех случаях мы говорим о территориях, которые не являются частями федеративных государств. Вместе с тем сепаратизм совершенно не заметен в современной Швейцарии – одной из старейших федераций в мире, субъекты которой (кантоны) выделены по этнолингвистическому принципу. Появление сепаратизма обусловлено большой совокупностью факторов, главным из которых, на мой взгляд, является накопление в исторической памяти народов травм, связанных с воспоминаниями или актуальными ощущениями насильственного характера удержания меньшинств в составе многонационального государства. Сепаратизм может принять форму насильственных действий («национально-освободительных» войн) при наличии в общности политических активистов, актуализирующих память об исторических обидах народа, формирующих программу действий «борцов за независимость». В унитарном государстве такие предпосылки практически всегда приводят к вооруженным конфликтам, а в федеративном повышение уровня автономии может частично или даже полностью погасить сепаратизм. Однако бывают ситуации, когда возможностей автономии уже недостаточно, для того чтобы остановить инерцию сепаратизма, так что федерализм не всегда способен воспрепятствовать развитию сепаратистских тенденций.
Вместе с тем не имеют никаких исторических оснований утверждения, что сам по себе федерализм (включая и такую его разновидность, как этнические федерации) провоцирует сепаратистские настроения. В то же время можно с уверенностью утверждать, что необоснованный отказ от федеративного устройства (скажем, произвольное упразднение автономии или понижение ее статуса сверху) решением только центрального правительства, во всех известных исторических случаях неизбежно приводил к вооруженным конфликтам. Самые известные примеры такого развития событий демонстрирует недавняя история Нагорного Карабаха, Южной Осетии, Косова. И в этом смысле популярные у некоторых партий, особенно у ЛДПР, идеи всеобщей губернизации страны не только беспочвенны по своему обоснованию, но и чрезвычайно опасны. Тотальная губернизация уже была в Российской истории, однако она не погасила недовольства этнических меньшинств на национальных окраинах империи. «Ибо, – как пишет историк, – Польша оставалась Польшей, Литва Литвой, назови ее хоть Виленской губернией» [196] .