Во время первой экспедиции Джорджа Вашингтона в Форт Дюкень в 1753 году, Таначарисон стал его негласным союзником. Именно он участвовал в захвате и казни французского посольства у Грейт-Медоуз, и лично убил главу посольства Жюмонвилля. Место, где Вашингтон построил свой форт – Форт Несессити – было выбрано по совету Таначарисона. Но люди Вашингтона обращались с минго, как с рабами, и Таначарисон разочаровался в англичанах и ушел от них вместе со своими воинами, после чего фортуна отвернулась от Вашингтона, и он попал в плен к французам.
Таначарисон также отказался от участия в экспедиции Брэддока, хоть он и прислал английскому генералу восемь своих скаутов. В том же году Таначарисон умер от воспаления легких, и вскоре после этого вождем минго стал молодой Сойечтова, также известный как Логан. В отличие от своего предшественника, он вел весьма миролюбивую политику, и при нем минго превратились в весьма успешных земледельцев, напрочь забыв свое бандитское прошлое.
Но в 1830 году Конгресс США принял Закон о переселении индейцев. У минго забрали их фермы, а их самих выселили в далекий Канзас, где они смешались с выселенными туда же индейцами каюга и сенека. А в 1869 году всех их выселили и оттуда, в Индейскую территорию – ныне это штат Оклахома. В 1950-х годах потомки трех племен стали называться Оклахомским племенем Сенека-Каюга, а от самобытности минго ничего не осталось – даже названия.
19 июня 1755 года. Монокаси. Клаус Ойген Кинцер, оружейник
– Клаус Ойген Кинцер, за клевету и преступное неповиновение почтенному герру Клингбайлю, старшему твоей группы, ты приговариваешься к наказанию в двадцать плетей, а также к выплате тридцати фунтов стерлингов герру Клингбайлю. Кроме того, ты должен оплатить твой переезд в Новый Свет и прочие издержки, которые герр Клингбайль оценил в двадцать фунтов стерлингов, и которые ты ему стал должен, нарушив подписанный тобою контракт.
Я горько усмехнулся про себя. Ни клеветы, ни преступного неповиновения (откуда оно могло взяться, если я у него не в кабале?) не было, а за переход через океан, как я успел узнать, брали в пересчете пять, максимум шесть фунтов. Дорога из Филадельфии в Монокаси, даже с учетом питания, тоже никак не могла стоить более четырех-пяти шиллингов. Судья же продолжал бубнить:
– Кроме того, тебе надлежит возместить судебные издержки в один фунт стерлингов. Далее, затраты на твое содержание в тюрьме селения Монокаси, в которой ты будешь пребывать до переселения группы герра Клингбайля на новые земли, будут оплачены тобой из расчета семь пенсов в сутки, равно как и стоимость труда палача – в три пенса за каждый удар плетью. Итого – три шиллинга. Все твои денежные средства, кузнечные инструменты, ружье, нож и одежда, кроме той, в которую ты облачен, были нами оценены в одиннадцать фунтов, три шиллинга и десять пенсов. Этого будет достаточно, чтобы оплатить судебные издержки и стоимость твоего наказания, но недостаточно для компенсации герру Клингбайлю.
– Но, ваша честь! – воскликнул я. – Вы обещали выслушать и меня…
Высокий пристав дал мне по уху, да так сильно, что я упал, а судья продолжил:
– За неуважение к суду количество плетей удваивается, равно как и плата за таковые – теперь с тебя удержат шесть шиллингов за сорок плетей. Далее. Чтобы выплатить задолженность герру Клингбайлю, ты приговариваешься к кабале у истца. Он согласен платить тебе по одиннадцать пенсов в сутки, но только после того, как вы покинете Монокаси. Твой заработок, за вычетом стоимости крова и пропитания – четыре пенса в сутки, пойдет на оплату вышеуказанной компенсации, и кабала твоя продлится до тех пор, пока вся сумма не будет выплачена, причем герр Клингбайль будет иметь право штрафовать тебя за лень, богохульство, либо недобросовестность, по своему усмотрению. Заседание закрыто, – и он ударил деревянным молотком по столу.
Пристав проверил, хорошо ли связаны мои руки, и повел меня туда, где я уже успел провести неделю – в подвал ратуши. Именно там находилась местная тюрьма – центральная сторожка, из которой три двери вели в камеры; про другие не знаю, а моя имела земляной пол с брошенной в углу охапкой гнилой соломы, а также старую бочку в другом углу, которой я пользовался для отправления естественных надобностей. Других арестантов в камере не было, зато были клопы и блохи, поедом евшие меня с утра до вечера. Кормили здесь дважды в день, утром и вечером. Обычно давали кусок заплесневелого хлеба и небольшой кувшин воды, так что есть хотелось постоянно. В двери было небольшое отверстие, через которое проникал свет из сторожки. Раз в три дня мне разрешали вынести бочку из камеры и вылить ее в специальную яму за ратушей – естественно, происходило это под конвоем двух вооруженных стражей.
Впрочем, убежать я, может быть, и смог бы, но вот только куда? Сосед по камере в первые три дня моего пребывания в этом «благословенном месте» рассказал, что он переехал из Бремена в американские колонии, согласившись на добровольную семилетнюю кабалу. А когда он попытался бежать, его схватили местные плантаторы-англичане и привезли обратно в Монокаси; после чего его приговорили к пятидесяти ударам плетьми, а кабальный долг вырос на сумму вознаграждения за его поимку, его содержание в тюрьме, и оплату «труда» палача. После экзекуции его привели всего в крови и бросили на пол камеры. Я разделил с ним хлеб и воду – ему ни того, ни другого не дали, – но ночью он отдал Богу душу. Труп заставили вынести меня. Я выкопал ему могилу за церковной оградой и вернулся на место, причем друг Клингбайля Меркель, пришедший удостовериться в смерти несчастного, ворчал вполголоса, что этот Майер остался ему должен немалую сумму, и кто ему ее теперь возместит?
После вынесения приговора я зарылся в вонючую труху и впервые с детства беззвучно заплакал – эх, почему я не подождал и не уехал тогда в Россию?
Родился я в городе Фрибурге, что в Брисгау[98], в семье католиков, бежавших после Реформации из ставшего протестантским Штутгарта, где мои предки были, по словам отца, большими людьми. Семья сперва жила в Вайле, католическом городке недалеко от Кальва, а дед переехал во Фрибург, где и занялся торговлей. Его дело продолжали мой отец и мой старший брат, а четырех других сыновей родители, как обычно, отдали в обучение. Я попал к Манфреду Фаренбаху, оружейнику в соседнем Зельбахе.
Поселили меня вместе с другими учениками в неотапливаемом хлеву, а готовить приходилось для себя самих из подпорченной крупы и, если повезет, подгнивших овощей. Изредка, по праздникам, добавлялось немного требухи. Из всего этого мы варили похлебку, похожую на помои. Впрочем, и ее получалось мало, и нам все время хотелось есть.
В круг обязанностей самых младших из нас входила забота о животных и выпас по очереди коров, по два-три дня в неделю. Ученики постарше освобождались от этих работ, они занимались изготовлением подков, молотков, кос и других кузнечных изделий, которые шли на продажу во Фрибург, Вальдкирх и в другие города и деревни. В оставшееся от работы время герр Фаренбах обучал нас премудростям кузнечного дела, причем метод его был весьма прост – он показывал, как надо было делать тот или иной предмет, и если у тебя не получалось повторить, то побои были обеспечены. Часто доставалось и без повода. Уйти было можно, но куда? Дома меня никто уже не ждал, а новое место найти было трудно.
Я достаточно быстро схватывал его науку, так что меня били не так часто. Но стоило мне как-то раз сделать предложение по усовершенствованию метода изготовления стволов, как по приказу герра Фаренбаха его сыновья вывели меня на мороз, сорвали с меня всю одежду, и начали избивать ногами и кулаками, после чего привязали к колодезному журавлю и оставили на холоде.
И тут я услышал голос:
– За что тебя так?
Я увидел Фридолина Фаренбаха, старшего брата Манфреда, который считался лучшим оружейником в округе – его мушкеты славились по всей долине Рейна. Но к нему было практически невозможно устроиться учеником. Сдерживая изо всех сил всхлипы, я рассказал ему, за что меня наказали. Фридолин неожиданно улыбнулся мне и пошел к Манфреду, и через несколько минут Манфред отвязал меня и сообщил, что отдает меня брату – «пусть теперь он занимается твоим воспитанием, неблагодарная свинья».
У моего нового мастера было всего три ученика, и жили мы в одной из комнат его дома, в которой хоть и не было камина, но было довольно-таки тепло. Если у Манфреда нам давали крупу вперемешку с мышиным пометом, и порой требуху, из которых мы варили похлебку, то у Фридолина готовила его дочь, толстенькая девочка с заячьей губой по имени Хильтруд. Еда была вкусная. По воскресеньям и праздникам, кроме, конечно, поста, мы ели даже мясо.
Обучение у моего нового учителя было совсем другим, нежели у его брата. Мы занимались только огнестрельным оружием – ружьями и пистолями. Мечтой мастера Фридолина было создать быстрозаряжаемое оружие высокой точности и дальности выстрела. Во многом он добился весьма впечатляющих результатов; так, например, его стволы были легче и прочнее любых других, и изнашивались намного медленнее, причем все стволы одной партии были практически одного диаметра, что позволяло изготавливать универсальные пулелейки. Кроме того, он экспериментировал с различными добавками в сталь, а также пытался создать новые виды пороха, и кое-какие результаты у него уже были.
В отличие от Манфреда, Фридолин приветствовал любые наши идеи, даже самые, на первый взгляд, нелепые. Два моих предложения, над которыми сначала смеялись мои соученики, были, к моему удивлению, даже приняты. Впрочем, оба моих коллеги закончили обучение достаточно скоро – все-таки они были старше меня на несколько лет – и я остался единственным учеником у мастера. Новых Фридолин брать не стал – мол, «стар я уже», как сказал мне он, хотя было ему, наверное, всего лет пятьдесят. Зато меня теперь приглашали к хозяйскому столу, и ели мы втроем – фрау Фаренбах умерла при родах Хильтруд, и мой хозяин с тех пор так больше и не женился.