До пяти вечера Комбат занимался самым приятным делом, которое можно себе представить. Попросту — он не делал вообще ничего.
В пять в дверь номера осторожно постучались.
Как он и ожидал пришла Анна. Она повела себя с милой непосредственностью — чмокнула Рублева в щеку, сбросила туфельки и взобралась с ногами на кровать.
— Наш сегодня — просто на конях, — сообщила она. — После своей находки он вообще как будто жить не хочет. И меня сегодня целый день не трогал. Вообще никак. Я пыталась с документами прийти, так ни в какую! Рычит, что занят, что не до меня. Совесть его мучает, что ли?
— Не исключено, — пожал плечами Рублев.
— Спятил он уже от страха, — поджала губки секретарша.
Борису подумалось, что, будь он на месте начальника, к которому так относятся подчиненные, уволился бы сам.
— А ты сегодня прямо ко мне? Даже домой не сходила, — усмехнулся Борис.
— Домой я всегда успею, что там сделается? Благо я — женщина свободная и к семейному очагу не привязанная. Тем более что очаг этот весьма условный. Мамаша и отчим спят и видят, как бы это сбагрить меня куда-нибудь. Вплоть до прямых предложений поискать квартиру и съехать.
— Купить предлагают?
— Да откуда у простой российской секретарши деньги на покупку квартиры? Тем более в нынешней реальности?
— Тоже правильно. И что ты планируешь делать?
— Что? Ну, я думаю так: вот закончится вся эта сумасшедшая каша с Матросом — и я приступлю к поиску богатого жениха. Как считаешь, у меня есть в этом вопросе перспективы?
— Да запросто! — вполне искренне ответил Рублев. — А что, девочка ты симпатичная. Стоит тебе только бровью повести в нужное время и в нужном месте — и все: требуемый экземпляр у твоих ног. Со всеми сопутствующими.
— Я бы и тебя завоевать попробовала, — усмехнулась Анна, — но вижу, что ничего из этой затеи не выйдет.
— Это еще почему? — удивился Рублев, который не считал себя искушенным в амурных делах.
— Да так. Не надо тебе это. И игрушка красивая не нужна.
Она нахмурилась.
— А вот насчет того, чтобы не терять времени, пока ты здесь, я бы посоветовала.
— Я и сам подумал о том же, — засмеялся Рублев.
— Вот и не будем терять. Тем более что из гостиницы меня так и не уволили. Это означает, что меня могут убить через несколько дней. Очень веский повод не комплексовать и не миндальничать, ты не находишь?
— Нахожу.
Она стала спокойно расстегивать свой пиджачок.
— Тогда иди сюда и не делай такой озадаченной физиономии. Я женщина современная и имею право быть не только совращаемой, но и совратительницей!
Комбат вынужден был признать, что здесь равноправие допустимо.
Потом они лежали в постели и разговаривали.
Анна сказала:
— Хоть себя убивай.
— Дурацкая смерть, — ответил Борис. — И очень эгоистичная. Хочешь, историю расскажу? Просто из жизни знакомого врача.
Давай! — сказала Анна.
Две таблетки. Четыре. Шесть.
Где-то на десятой Андрей понял, что седуксен подействует куда быстрее, если таблетки жевать. Он попробовал, но ему тут же стало ясно, что без воды не обойтись: язык свело, нёбо пересохло и будто растрескалось, горький порошок застрял в глотке, вызывая тошноту.
Пришлось плестись на кухню. Ноги были ватными, коленки подкашивались, но не из-за выпитого снотворного, а скорее от страха.
Руки прыгали. Вода расплескивалась в раковину и даже мимо, однако стакан все-таки наполнился. Предсмертие должно было скоро начаться, очень не хотелось отдать концы на негостеприимном линолеуме кухонного пола. Андрей отправился назад, в свою комнату.
Все, что осталось в коробке — примерно два десятка кругленьких белых забвений, — было заглочено одним приемом. Андрей буквально шваркнул воду о гортань — чтобы не захлебнуться, пришлось глотать.
Ну, все. Свершилось. Он надеялся, что не врут источники, утверждавшие: после приема снотворного в лошадиной дозе человек умирает гарантированно и безболезненно.
Сел в кресле поудобнее, откинул голову на высокую спинку, закрыл глаза.
В висках появилось ощущение присутствия. Непонятно чего, непонятно зачем — просто изнутри на черепной коробке словно прорезался бархатный ворс. Мозгам стало как-то особенно уютно; уши заполнялись невидимой ватой, в глазах темнело, во рту надувался резиновый шарик — упругий и горький.
Андрей еле успел ощутить страх перед надвигающимся мраком. Комната вначале сжалась и облепила его, как вторая кожа, а потом с тихим уханьем рванула прочь, оставляя за собой черноту. Тело раздулось и лопнуло, смешивая плоть и кровь с полным отсутствием всего, с абсолютным вакуумом.
Только потом он вспомнит, что не видел ни туннеля, ни света в его перспективе, зато было ощущение голодной пасти впереди и ненасытной жадности того, кто эту пасть раскрыл в эту секунду в нескольких местах планеты сразу, — Андрей был не единственным умершим данного момента. Вспомнив же, он с невеселой улыбкой подумает, что это, видимо, оттого, что в итоге смерть оказалась фальшивкой — просто комой, даже не успевшей перейти в ту разновидность кончины, которую медики называют клинической.
Андрей открыл глаза.
Ответ окружающего мира походил на взрыв ядерной бомбы. Вначале был свет, который пробил Андрея и размолотил плоть с душою на перепуганные фотоны. Вслед за вспышкой пришел звук, опрокинувший в предвечный Океан и слонов, и черепаху, и все остальные опоры мироздания. Огромные децибелы топтались по размозженным останкам Андрея звонкими, как оцинкованные ведра, лапами. И наконец — ударная волна, которая все стирает с лица Земли, потом ей уже все равно и она превращается в чьи-то руки, поправляющие одеяло. Свет ограничивается прямоугольником окна, побеленного снизу до половины, а звук — это шелестящий фон помещения плюс далекие моторы автомашин.
Теперь голове очень больно. С нее будто срезали крышку черепа, налили уксусом, вставили кипятильник и флегматичная железяка живо взгрела кислятину до сотни градусов.
— Очухался?
— Кто он?
Нет, только не больница!
Андрею снова стало тепло и хорошо.
Бледный кружок с серебристым ободком — это просто плафон лампы — чирей на белой известковой шкуре потолка.
Андрея все-таки откачали. Теперь будет много всякой всячины вроде бесед с дебиловатыми милицейскими и психиатром, мающимся скукой. И мать будет, а ей в глаза посмотреть можно, только набравшись смелости.
И еще — никуда не пропадет повод для сведения счетов с жизнью. Тот, главный мотив, который и затолкал ему в желудок три десятка таблеток седуксена, из-за чего хочется прямо сейчас разорвать самому себе горло.
Настя никому ничего не скажет. Но и не простит. Господи, да лучше бы натравила на Андрея своего ненормального братца-боксера! Как теперь вообще в одном классе сойтись?!
Возле постели зашуршало, скрипнуло.
Открыв глаза, мальчишка увидел пожилого доктора, кривящегося, как эстет перед лужей блевотины. Сколько их у него было — суицидальных тинейджеров, прежде чем чувство жалости полностью атрофировалось, уступив место чувству долга? Десять? Сто?
Доктор протянул руку и железными пальцами впился Андрею в подбородок. Было больно, вырваться без рук не удалось, а руки оказались зафиксированными где-то на уровне пояса широкими ремнями или просто полотенцами. Ноги тоже были привязаны.
— Ну? И зачем?
— Что? — с трудом выговорил Андрей: мешал не только заплетающийся язык, но и докторские пальцы, как будто вдавившиеся в челюстную кость до второй фаланги.
— Козлов сто! — доктор проговаривал слова совершенно без интонаций, как бы читая вслух самому себе неинтересное письмо от нежелательного знакомого. — Коту нечего делать — он яйца лижет! Вот и ты бы акробатикой занялся, сопляк, тварь малолетняя.
Такое неприятно слышать от врага, отвратительно — от друга. А от врача, возившегося с твоим дохнущим организмом и заставившего его существовать далее, это проклятие до двенадцатого колена, стакан адской смолы, вылитый на душу. Этот ожог не заживет никогда.
Слезы моментально высохли. Потерять бы сознание, но он — достаточно крепкий современный юноша, а не анемичная красотка позапрошлого столетия. Физически, во всяком случае.
— Зачем тогда спасали? — сморозил Андрей несусветную глупость.
Врач резко оттолкнул его голову. Не было бы подушки — было бы сотрясение.
— Гаденыш, — протянул доктор. — Тебе семнадцать лет, ты здоров как слон, дурные вопросы задаешь как раз под стать. Моя б воля — я б тебя.
— Что, не лечили бы? — злорадно улыбнулся пацан.
— Ну как это «не лечил»? Еще как бы лечил! Честнее, чем сейчас. Только потом бы не валандался. Ты бы у меня в сортире, на полу возле очка долечивался, а не в палате. Тогда бы поумнел.
Андрей задохнулся от злости — бессильной, горькой, от ненависти к своей беспомощности и неудачливости. Ни к девушке отнестись нормально не смог, ни руки наложить как следует. И вот теперь. Ответить бы этому гаду!
Ну и ответил:
— Я все равно жить не буду. Вы же меня ненавидите? Так сделайте укольчик — наверняка что-нибудь в загашнике есть. Какой-нибудь. рибофлавин.
— Рибофлавин, засранец, это витамин В — во-первых. Во-вторых: дрянь вроде тебя ненавидеть — себя не уважать. Вот когда в Афгане приходилось пленных «духов» лечить. Их ненавидел, потому что достойны были. А ты — отрыжка. В армии ты бы сапоги чистил призывникам даже за день до дембеля.
— Я тогда сам себя убью! — Андрея просто распирало от эмоций, но если бы он знал, что со стороны смешон.
Доктор глумился:
— И как? Таких, как ты не зря к койке приматывают. Ну, давай, попробуй себя прикончить. Очень смелый, да? Так откуси себе язык, чмо, и глотай кровь, пока не окочуришься! Побледнел? Очко на минус? То-то!
— Все равно, — прошептал Андрей.
Доктор сунул руки в карманы и навис над пациентом. Пристально посмотрел в глаза. Кивнул. Вышел.
Андрей рванулся опять, но зафиксировали его на славу. Ладно, пусть только освободят. В туалете наверняка зеркало будет. Разбить — и по венам!