135 Лаврент. лет., с. 452. Возможно, что в. к. Александр нашел опору своей политики в духовенстве. Митр. Кирилл, ставленник Даниила Галицкого, был, по-видимому, посредником в сношениях своего князя с Андреем Ярославичем, но затем остается в течение ряда лет на севере. В решительный момент – 1251 г. – оба Кирилла, митрополит и епископ Ростовский, ездили к Александру в Новгород, а затем митрополит встречает Александра «со кресты у Золотых ворог» во Владимире, когда тот вернулся из Орды ханским ставленником на великое княжение, и участвует в обряде посажения. Упоминается он во Владимире и в 1255 г., а в 1256 г. сопровождает Александра в Новгород (ПСРЛ., т. VII, с. 161; впрочем, известие это весьма сомнительно и не подтверждается другими летописями). Предположение Голубинского, что митр. Кирилл, быть может, «после 1252 и 1256 годов не уходил из Северной Руси и провел в ней все время с 1250 по 1263 год» («Ист. Рус. церкви», т. II, с. 57), – вероятно, тем более что в 1261 г. по его благословению решено дело об управлении Ростовской епархией, в 1262 г. состоялось поставление нового ростовского епископа Игнатия, а в 1263 г. митр. Кирилл совершает обряд погребения тела в. к. Александра. Е.Е. Голубинский указывает и на то, что митр. Кирилл только в 1274 г. поставил нового епископа во Владимир на место убитого татарами в 1238 г. Митрофана и склонен приписать Кириллу мысль если не о переселении во Владимир митрополии, то об оставлении Владимирской епархии за митрополитами. На севере должно было состояться поставление еп. Митрофана на новую Сарайскую епархию в 1261 г. – быть может, также момент в татарской политике в. к. Александра.
136 Так, например, в деле назначения архимандрита Игнатия в помощь престарелому епископу Кириллу (Лаврент. лет., с. 452) по кончине епископа Игнатий стал его преемником.
137 А.В. Экземплярский, указ. соч., т. II, с. 73—75. В Никоновской летописи (ПСРЛ, т. X, с. 153—154) находим любопытную справку по поводу неожиданного появления под 1277 г. ярославского князя Федора Ярославича: «Подобает же о сем ведати како сей глаголется князь Федор Ростиславич Ярославский». Перед нами, очевидно, не воспроизведение какого-либо источника, а сводка сведений и соображений книжника-летописца, источники коих нам неизвестны и не поддаются проверке. Приемлемыми их можно считать только потому, что ничто в других источниках им не противоречит, а они пополняют пробел в истории Ярославского княжества. Предположительно можно источником этой «справки» считать данные о родословии ярославских князей, собранные в пору составления Никоновской летописи для государева Родословца. Эта «справка» была, впрочем, известна и составителям Воскресенской летописи, которая дает краткую выписку (т. VII, с. 173) из ее редакции, еще не стилизованной, в манере Никоновской летописи.
138 Этот брак, видимо, связан с западнорусскими отношениями ростовских князей. Василько Константинович был женат на дочери черниговского князя Михаила Всеволодовича; Всеволод Константинович женился в 1227 г. на дочери Олега Святославича, по-видимому, князя курского (ПСРЛ, т. VII, с. 134;. т. X, с. 94; на с. 157 Никоновская сообщает ее имя – Марина); Всеволодова княгиня надолго пережила мужа (скончалась, по Никоновской, в 1279 г.) и могла играть роль в этом деле. Обручение малолетней четы (Марии было, по весьма вероятному расчету Экземплярского, года четыре, так как ее отец умер 20 лет, едва ли более, от роду; Федор Ростиславич до 1276 г. не выступает в летописных известиях, что дает некоторое основание считать его весьма юным; умер он в 1299 г.) фактически имело, а могло иметь и в намерениях старших князей политическое значение, быть может, в связи с замыслами князя Андрея Ярославича, который искал объединения русских сил против татар. Вокняжение в Ярославле можайского отчича приводило Можайск в связь с великим княжением владимирским, а с 1279 или 1280 г. Федор, хоть ненадолго, владел и Смоленском, оставаясь, однако, деятельным участником владимиро-суздальской политической жизни. Связи Федора Ростиславича с обеими половинами Руси закреплены и замужеством его дочерей: одну он выдал за галицкого князя (Давида Константиновича), а другую – за белозерского (Михаила Глебовича).
139 Долгая пассивность кн. Федора Ярославича объясняется не только его юностью, но и для дальнейших лет тягостным семейным положением. Его житие, которое составил инок Антоний по поручению в. к Ивана III и митр. Филиппа, использовало, по всей видимости, семейные предания ярославских князей; по его рассказу, кн. Федор был надолго задержан в Орде, а по смерти жены не мог вернуться в Ярославль, отвергнутый тещей и боярами, которые стали править именем его сына Михаила. Кн. Федор вернулся в Орду, где пробыл несколько лет, тут он женился на ханской дочери (в крещении Анна), тут родились два его сына (Давид и Константин); только по смерти сына Михаила (попытка Экземплярского установить дату этой смерти дает 1289 или 1290 г. – т. II, с. 79—80) Федор занял стол ярославского княжения с татарской помощью. См. житие в «Великих Минеях Четиих» под 19 сент. и в «Степенной книге» (ПСРЛ. т. XXI, ч. 1, с. 307).
140 Летописи отметили только даты кончины Андрея (1261) и Романа (1283 или 1285) Владимировичей (Лаврент. лет., с. 452 и 458; ПСРЛ, т. VII, с. 162 и 178).
141 Лаврент. лет., с. 448.
142 Воскресенская летопись (ПСРЛ, т. VII, с. 160) замечает при сообщении о бегстве Андрея в 1252 г. из Русской земли, что он, пробыв несколько времени в Швеции, «прииде в свою отчину»; под 1256 г. находим в Лаврентьевской (с. 451) странную запись: «Поехаша князи на Городец да в Новгород», и тогда же в. к. Александр послал Бориса Ростовского ублаготворять ордынца Улавчия дарами; и то же повторяет Никоновская, без комментария, но два ее списка дают чтение «князь» (сохраняя, однако, «поехаша», т. X, с. 140). С 1257 г. князь Андрей появляется в ряду русских князей, едет в Орду с в. к. Александром. Никоновская лет. впредь зовет его Суздальским и, по-видимому, права в своем заключении, хотя сама же спутала генеалогию суздальских князей (быть может, следуя родословной передержке князей Шуйских; весь спор об их происхождении от Андрея Ярославича или от Андрея Александровича, сына Невского – считаю разрешенным возражениями А.В. Экземплярского против С.М. Соловьева; см. «Великие и удельные князья Северной Руси», т. II, с. 388); поводом к этой путанице послужили судьбы Суздаля, Городца и Нижнего после смерти Андрея Ярославича. По-видимому, запись под 1256 г. надо действительно понять, известие о приезде Андрея на Городец и Нижний, что Воскресенская и называет его возвращением «в свою отчину» (так понял и В.Н. Татищев: т. IV, с. 27). О кончине его и погребении Воскресенская сообщает: «Преставися князь Андрей Ярославич суждальский, положен бысть в Суждали» (1263; т. VII, с. 164). Родословные материалы Никоновской летописи определенно указывали на происхождение суздальских князей от Андрея Ярославича (см. ПСРЛ, т. X, с. 144), но под 1365 г. она дает иную, противоречащую этим материалам, генеалогическую справку (т. XI, с. 4), руководствуясь ею и в других «поправках» (напр., т. X, с. 176). Предположение А. В. Экземплярского (Указ. соч., т. II, с. 387), что князь Андрей Ярославич получил Суздаль вместе с Городцом и Нижним в 1247 г. от дяди Святослава Всеволодовича (стало быть, по ряду отца, см. выше, с. 146) не вяжется с позднейшими судьбами этих владений, как их сам Экземплярский излагает; не согласованы и указания о том, что произошло по смерти Андрея Ярославича (на с. 390 и 393). Причина всей этой путаницы, кроме редакционной работы книжника – составителя Никоновской летописи, не сумевшего преодолеть противоречие своих генеалогических материалов, также в необоснованном представлении, будто исконная связь Городца и Нижнего с Суздалем как «пригородов» с главным, старейшим городом.
У Татищева находим (т. IV, с. 27) любопытное замечание, что Александр Невский, по возвращении Андрея Ярославича «из Немец», «хотяше ему Суздаль дати, но не смеяше Царя».
143 ПСРЛ, т. VII, с. 163.
144 ПСРЛ, т. VII, с. 174.
145 Своего рода психологический парадокс в оценке великого княжения Алекдандра Невского отразился весьма характерно на литературной истории его огромной посмертной популярности, которая явилась плодом глубоко волнующих переживаний его эпохи и дальнейших судеб Великороссии. Его татарская политика шла вразрез с наиболее популярными течениями общественного чувства; оппозицию приходилось подавлять сурово, даже жестоко. Сильное недовольство ею не заглохло, свидетельства об этом недовольстве сохранились даже в письменности, полной прославления его памяти, тем более что оно живет и далее в укоризнах потомкам Невского за то, что «любили татар паче меры». С другой стороны, политически влиятельные группы раздражены властностью в. к. Александра; новгородцы долго помнили, как Александр «деял насилие на Новгороде». Но все эти черты исторической традиции только оттеняют огромную популярность Александра, быстро разросшуюся в культ его памяти. Вскоре после кончины князя и под сильным ее впечатлением некий «самовидец», которому кн. Александр «свой господин», составил «слово» в его память в форме «плача» – сказание о его кончине; оно разрослось в целую «светскую биографию» князя, а вступлением к ней исследователи склонны признать известное «Слово о погибели Русской земли». Весьма ценный анализ памятников письменности, связанных с прославлением Александра Невского, – у Н.И. Серебрянского, «Древнерусские княжеские жития» («Чтение в Моск. об. ист. и др.» 1915 и отд.). Н.И. Серебрянский справедливо указывает, что содержание «Слова о погибели» нет необходимости относить непременно и только к событиям 1237—1238 гг. «Страх погибели страны испытывался и позднее ужасов Батыева нашествия, и иногда он принимал особенно обостренную форму» (с. 207). Для характеристики настроений XIII в. Серебрянский приводит, с одной стороны, указание на вспышки народной «ярости» против насилия поганых, а с другой – на моменты паники («тогды же б пополох зол по всей земли и сами не ведяху и где кто бежит» – Лавр., с. 446) и угнетенности («и бяше видети дело стыдно и велми страшно, и хлеб во уста не идяшет от страха» – Лавр., с. 458). Эти настроения, усугубленные сознанием, что бусурманские нахождения постигают Русь не только «за неправду вашу», но и по вине князей, «заве живяхуте в которах межи собой» (Лавр., с. 458), были существенным фактором нараставшей идеализации в. к. Александра и высокой исторической его оценки: «Слово о погибели Русской земли» ставит его в определенную историческую перспективу «от великого Ярослава и до Володимира и до нынешнего Ярослава и до брата его Юрия князя Володимерскаго».