212 Настает время в истории Великого Новгорода, когда князья по отношению к нему попадают все чаще в положение «наемных защитников земли», даже «великие», а тем более мелкие князья – великорусские и литовско-русские, каких Новгород иногда держит у себя, давая им «в кормление» часть «волостей новгородских»; однако формально это «кормление» еще в начале XIV в. зависит от княжеской власти: см. грамоту Великого Новгорода в. к. Михаилу Ярославичу 1300 г.: «Князь великий Андрей и весь Новгород дали Федору Михайловичу город стольный Плесков и он ед хлеб… тобе, княже, не кръмити его» новгородьскым хлебом» (С. Г. Г. и Д. № 11).
213 Ср. выше. Текст в Лаврентьевской летописи под 6755/1247 г., с. 448.
214 «История России», кн. 1, ст. 837.
215 С.М. Соловьев для Северной Руси признал признаком этого «отдельного, выделенного владения» «понятие собственности, неотъемлемости, отдельности владения, переходящего из рода в род по воле князя-владельца», отождествил его с «опричниной» («Опричнина употребляется иногда в смысле удела, который принадлежит князю в полную собственность») и полагал, что «удельное» возникает, когда «понятия собственности, наследственности владения начали господствовать над понятиями семейными». На самом деле термин «удел» означает одно из характерных проявлений господства «понятий семейных» над личного владения «опричниной», с ними живет и исчезает, а «опричное» владение, в котором преобладающей чертой было «понятие собственности, переходящей по воле владельца» (из рода в род – непонятная для меня формула Соловьева), никогда не играло роли в политическом быту Северной Руси. А причина того историографического явления, на первый взгляд непонятного, что глубокий знаток источников и вдумчивый их исследователь мог допустить в своих построениях и определениях такое смешение разнородных понятий и терминов, в том, что для него авторитет «первоисточника» при изучении «удельной» Руси принадлежал летописным сводам XVI в., особенно Никоновской летописи (и даже, хотя и с оговорками, ее переработке в труде В.Н. Татищева), а в их изложении уже утрачено понимание отношений и норм «княжого права» XIII и XIV вв.
216 См. выше.
217 Ср. такое же понимание наследственности уделов в духовной грамоте московского князя Симеона Ивановича (С.Г.Г. и Д., т. 1, № 24) – на основании его договора с братьями (Там же, № 23).
218 См. выше. Сыновья Федора – от второго брака с татарской царевной, в крещении Анной, Давид и Константин.
219 К этому времени относится женитьба его сына Михаила на дочери князя Федора Ростиславича, княжившего в Ярославле на столе, который был ранее уделом ростовской отчины Константиновичей.
220 Кн. Борис умер в сентябре 1277 г., Глеб в декабре 1278 г. (ПСРЛ, т. VII. с. 173—174).
221 ПСРЛ, т. X, с. 156. Весьма вероятно, что Никоновская не почерпнула этого сведения из своих источников, а приняла его по соображению, что так должно было быть. Сама редакция этих строк летописного свода искусственна: за записью о кончине князя Глеба Ростовского и похвалой ему следует: «Сего сынове: Михаило, и сяде по нем в вотчине его на Белоозере; а в Ростове по Глебе Василькович седоста братаничи ею, князь Дмитрей Борисович, внук Васильков, да брат его Константин Борисович»; тогда как, например, в Воскресенской: «Тое же зимы в Филипово говение преставися князь Глеб Василькович декабря 13, и положиша его в соборной церкви святыя Богородицы в Ростове и по нем седоста два князя в Ростове Дмитрий и Константин, Борисовы дети Васильковича».
222 Стоит ли за этим столкновением князей – двоюродных братьев странная история поругания памяти кн. Глеба ростовским епископом Игнатием – не знаем. Игнатий осудил князя Глеба на 9 день по его кончине, ночью «изринул» его тело из соборного храма и велел погрести в Княгинином монастыре. Такое дело не могло совершиться без ведома владетельного князя, т.е. Дмитрия Борисовича, а смысл «осуждения», состоявшего не в лишении погребения, а в удалении гроба из соборной церкви, скорее политический, чем церковный: естественно предположить, что епископ Игнатий был только орудием ростовского отчича, князя Дмитрия; если такое предположение допустимо, то мотив Дмитрия мог состоять в отрицании прав дяди на ростовское княжение и попытке пресечь возможность «отчинных» притязаний на долю (удел) в ростовском княжении Михаила Глебовича; см. ПСРЛ, т. VII, с. 174. Митрополит Кирилл отлучил еп. Игнатия за его деяние, так как признал его «не право творящим, не по правилам»; но князь Дмитрий «доби за него челом митрополиту», и тот простил Игнатия. Этим, очевидно, подчеркивается солидарность князя с епископом, оскорбившим прах его дяди. Никоновская летопись пытается придать поступку еп. Игнатия характер церковной кары, изменяя слова «повело его погрести у Спаса в Княгинине монастыре», которые явно означают погребение церковное (у Спаса), на «повеле просто закопати его в земле в Княгинине монастыре Святого Спаса» (т. X, с. 157).
223 ПСРЛ, т. VII, с. 175. «Братья», которых опасался кн. Дмитрий, очевидно, Константин Борисович и Михаил Глебович. К сожалению, не знаем, где пребывал этот последний; дальнейшее показывает, что не на Белоозере.
224 На Углич ростовские князья могли предъявить притязание как на часть старой «ростовской отчины», но получить его могли, конечно, лишь по соглашению с великим князем. А для этого выпал удачный момент: в. к. Дмитрий Александрович только что одолел брата Андрея и нуждался в закреплении своей силы. Дмитрий Борисович закрепил союз свой с великим князем, выдав дочь за его сына Ивана.
225 ПСРЛ, т. VII, с. 179; то же в Летописи по Академическому списку (Лаврентьевская летопись, с. 498—499) и в Софийской (ПСРЛ, т. V, с. 201). Никоновская со своей общей точки зрения на междукняжеские отношения не могла примириться с таким порядком и внесла в текст мотивированную поправку: «Старейший брат князь Дмитрий Борисович сяде в Ростове, а меншой его брат князь Константин Борисович сяде на Угличе поле» – и добавила: «А брат их из двуродных князь Михаил Глебович, внук Васильков, сяде на Белоозере» (т. X, с. 166). Архангелогородский летописец (изд. 1819 г., с. 72—73): «В лето 6794 князи Ростовстии, князь Дмитрей да князе Константин Борисовичи, разделиша себе вотчину свою и паде жребий большему князю Дмитрию Угличе поле да Бслоозеро, а меншему брату князю Константину Ростов да Устюг».
226 ПСРЛ, т. VII, с. 179 («Князь Дмитрий Борисович сяде в Ростове; умножи же ся тогда татар в Ростове, и гражане створше вече и изгнаша их, а имение их разграбиша; князь Костантин Борисович иде в Орду» – под 6797 – 1288/89 г.); т. IV, с. 44; т. V, с. 201 («А князь Дмитрий ростовский нача ведати всю свою отчину» – под тем же годом). О спутанности изложения и хронологии событий этих лет в наших летописных сводах см. выше, с. 86. Ростовский источник последний из упомянутых записей связал, по существу правильно, восстановление власти кн. Дмитрия в Ростовской отчине с его участием в военных действиях великого князя, но сбил и хронологию, и порядок событий, отнеся поход под Кашин не только к 6797 г., но и ко времени после занятия им Ростова.
227 В 1288/89 г. кн. Константин ездил в Орду, вероятнее – по поводу избиения в Ростове татар, чем искать управы на брата; по Никоновской, ездили в Орду оба ростовских князя (ср. ПСРЛ, т. VII, с. 179 и т. X, с. 168). Кн. Константин упомянут в числе князей, действовавших с Андреем Александровичем против в. к. Дмитрия в 1281 г. (ПСРЛ, т. VII, с. 175), тогда как нет указаний на такое же участие его брата Дмитрия; быть может, это объясняет поддержку Дмитрия Борисовича в. к. Дмитрием и их сближение после временной уступки Ростова Константину.
228 Спорные вопросы генеалогии этих князей удачно выяснены А.В. Экземплярским (т. II, с. 394—398). Судьбы Городца и Нижнего Новгорода определились позднее – в связи с историей владимирского великого княжения.
229 Летопись по списку монаха Лаврентия, с. 450; ПСРЛ, т. Х, с. 155 (кн. Давыд Константинович Галицкий и Дмитровский), т. VII, с. 174 и т. Х, с. 157 (то же); т. X, с. 156: кн. Давыд назван зятем ярославского князя Федора Ростиславича; о рождении в 1310 г. у галицкого князя Василия Константиновича сына Федора – в Новг. IV-2, с. 253; Соф. I – т. V, с. 205; Воскр. – т. VII, с. 185; Ник. – т. Х, с. 178. Ср. Экземплярского, т. II, с. 209—210.
230 О них см. выше и Экземплярского, т. II, с. 179—180.
231 ПСРЛ, т. VII, с. 168 и 206. Ивана Ярославича, кн. юрьевского, Экземплярский (т. II, с. 259—260) считает внуком кн. Дмитрия Святославича, восстанавливая между ними – вполне предположительно – юрьевского князя Ярослава Дмитриевича.
232 И столкновение кн. Ивана Переяславского с кн. Константином Ростовским, о котором имеем лишь неясное упоминание в Лет. по Академ. списку под 1301 г.
233 В.О. Ключевский говорит о «мелких верхневолжских уделах XIII и XIV вв.»; а «историческое происхождение удельного порядка княжеского владения, установившегося на верхневолжском Севере с XIII века», объясняет тем, что 1) «при содействии физических особенностей Верхневолжской Руси колонизация выводила здесь мелкие речные округа, уединенные друг от друга, которые и служили основанием политического деления страны, т.е. удельного ее дробления», и 2) что «под влиянием колонизации страны первый князь удела привыкал видеть в своем владении не готовое общество, достаточно устроенное, а пустыню, которую он заселял и устроял в общество». Типична для «удельного периода» фигура князя – собственника и колонизатора: «понятие о князе, как личном собственнике удела, было юридическим следствием значения князя, как заселителя и устроителя своего удела» («Курс русской истории», т. 1, с. 431, заключение XIX лекции). История Верхневолжской Руси XIII в. не знает таких князей. Мелкими «удельными» князьями, которые замкнулись в управлении своими «удельными» вотчинами, можно назвать разве суздальских – после Юрия Андреевича, да галицких; но и те не были «собственниками» своих вотчин, ни князьями на стольных княжениях, ни «заселителями и устроителями своих уделов» из «пустыни» «в общество». Даже князьями – колонизаторами и хозяйственными устроителями своих владений можем их считать разве потому, что ровно ничего не знаем об их деятельности. «Мелкие ре