– Что-нибудь из того было правдой? – спрашиваю детскую и наивную глупость.
По темному взгляду, резко метнувшемуся в мою сторону, без слов понятно: объяснять, что имею в виду, не нужно. Жаров смотрит внимательно, не отрываясь, даже вдумчиво как-то, будто решает, готова ли я его слушать. Готова! Уже пару лет как готова!
– Было, – слышу в ответ.
Вот так. Ни больше, ни меньше. Суть ясна, не придраться, но вопросы надо задавать посложнее. Хотя все равно резко отпускает. Спазм, похожий на тот, что сдавливал грудь, когда я сильно пугалась, уходит. От одного слова из четырех букв.
Жаров еще толком ничего не сказал, а я уже верю. Безнадега, да?
Силюсь продолжить, пробую подступиться с разных сторон, но будто ком в горле стоит. Вместе с выдохом, что не укрывается от Ярика, сажусь на таком расстоянии, чтобы загребущие руки не дотянулись до меня.
– Как… Как ты… – пытаюсь склеить из нелепых, разрозненных слов предложение. – Как ты справился там? – вымучиваю наконец.
– Справился. Это действительно именно то, что интересует тебя?
Взгляд с прищуром будит только заснувшие мурашки.
– Да, – говорю честно, потому что, как бы не злилась, чувствую вину.
Ярик пожимает плечами, словно ему все равно, о чем вещать, берет небольшой камушек и швыряет далеко-далеко. Порывисто, выдавая нервозность.
– Страшно было, – признается, ничуть не стесняясь. – Когда выкидывают из теплого, комфортного гнезда, всегда страшно. Мол, грохнулся – ползи. С переломанными ногами, сам и как хочешь. Ну это я, обиженный на весь мир, так считал. Сейчас понимаю, что отец не оставил одного, позаботился обо мне, доверив Кристине, – говорит о крестной, младшей сестре отца. – Общий язык мы нашли легко, но в Беверли-Хиллз, конечно, пришлось начинать с нуля.
Я подгибаю под себя ноги, чтобы принять позу лотоса, а сама всем существом тянусь к Ярику.
– Первый год было особенно тяжело. Я вообще не понимал, за что браться, с чего начать. Руки опускались. А потом благодаря нелепой драке в колледже познакомился с Майклом. – Я вспоминаю вечно мелькающего на его фотографиях чернокожего парня. – Он чуть ли не силой затащил меня и в футбольную команду, и в тусовку свою. Постепенно вроде бы и учеба наладилась. Ну а позже Крис подсуетилась, чтобы на финальном матче сезона меня спонсоры заметили. Так я получил билет со спортивной стипендией в Калифорнийский. И все было прекрасно, пока… – ухмыляется, – окончательно не запуталось.
Он говорит о спорах с отцом насчет этих драфтов-отборов или бизнесе? Или о чем-то другом? О ком-то?
– Ты больше не хочешь играть? – хватаюсь за соломинку и почти улыбаюсь, когда Жаров продолжает тему.
– Мне нравится футбол, – звучит твердо, уверенно, – но я не вижу его делом всей жизни. Я неплохо соображаю в других темах, и… Я не хочу к тридцати остаться с отбитой головой и полным комплектом металлических пластин по всему телу.
В груди щемит. Что-то похожее есть между нами: Ярик, если послушать отзывы, был отличным квотербеком, я неплохо справлялась с балетом, судя потому что меня до сих пор с распростертыми объятиями ждут в ансамбле. Только мы оба добровольно отказываемся от легкого пути, надеясь добиться чего-то большего. Я понимаю его как никто другой.
Мгновения тишины хочется заполнить, вдыхаю воздуха в легкие.
– Я-я, – снова нерешительно спотыкаюсь уже на первых словах, – не хотела отбирать у тебя отца.
Фух, не верю, что сказала.
– Нельзя отобрать то, чего нет, – звучит едва ли громче шума прибоя вдалеке. – Почему ты бросила балет?
– Мы так не договаривались, – протестую.
– Если у тебя есть и другие вопросы, будь добра ответить.
Черт. Не скажу же ему, как было на самом деле? Об этом я даже с мамы взяла обещание молчать.
– Все просто. Пришло время выбирать между танцами и учебой, – отвечаю уклончиво, не договаривая о первопричине. – Я выбрала второе.
– Раньше тебе ничего не мешало совмещать, – замечает, будто знает лучше меня самой.
Не знает!
– А потом стало мешать.
Паузы раздражают. Так сложно развязывать этот Гордиев узел.
– Спрашивай уже, язык, вижу, дымится, – издевается.
Да, потому что есть самый важный вопрос, из-за которого я плакала дольше всего.
– В тот день, когда ты отвез меня к озеру, ты сказал…
– Что никто не знает об этом месте, – напоминает дословно, будто и не прошло четырех лет, будто все было только вчера. – Я не врал.
И маленькая наивная девочка, что по-прежнему живет где-то глубоко во мне, очень хочет ему верить. Она ищет подтверждения словам да так явно, что вызывает у Жарова лукавую улыбку.
– Я никого не водил туда, птичка. Ни до, ни после.
И я почти сдаюсь, почти верю ему. Боже мой, я так хочу верить! Настолько, что это становится открытием для меня самой. Настолько, что меня начинает трясти, начинает ломать. Настолько, что я срываюсь, выдохнув все, что держала в себе.
– Тогда почему? Почему? Ты! – Первый удар прилетает ладошкой прямо в грудь подлетевшего ко мне Яра. – Зачем ты сделал это? Зачем разослал фотографии? Зачем, зачем?
Слезы льются литрами из глаз, грозятся устроить Всемирный потоп, который и Ноев ковчег не спасет. Кулачки стучат по каменным плечам в бесполезных попытках оттолкнуть, вдохнуть свежего морского воздуха, а не знакомые чертовы цитрусы!
– Ненавижу тебя, ненавижу! – повторяю с каждым новым ударом, не разбирая ничего перед глазами, потому что Ярик крепко прижимает к себе.
Он обнимает, как кокон, а я пачкаю слезами его майку, но не могу перестать плакать. Предохранители слетели, платину прорвало, бурный поток невозможно остановить. Об этом предупреждал психотерапевт, этого боялась я – что расклеюсь перед ним, прямо в его руках, потому что очень долго держала боль под замком.
– Ну заче-е-ем, – тяну душераздирающе, пока Жаров лишь сильнее сдавливает ребра, вот-вот сломает. – Я бы никому и никогда… я бы не сделала… это не я!
– Знаю, – Ярик гладит меня по спине, плечам, шее, затылку, – теперь знаю, птичка.
А затем он говорит. Очень много говорит.
– Я был зол на тебя. Во всем винил тебя одну, не видел дальше своего носа. Я не горжусь этим, но прошлое не изменить.
Мелодичный голос успокаивает. Утыкаюсь лбом в футболку, но еще раз бесполезно стучу ладошками в пресс. Хотя скорее руки переломаю, чем заставлю Жарова что-то почувствовать.
– Парни шутили надо мной. Что я не могу поставить тебя на место, что не могу усмирить зарвавшуюся соплячку. А я должен был доказать, что мог.
Перед глазами одна за другой сменяются две совершенно противоположные по шкале эмоций сцены – злые крики глушат вспышками широкую улыбку, что принесет еще много слез. Я вспоминаю, как все было: как растаяла, когда на следующий день после ссоры Ярик пришел извиниться, как обрадовалась, дура, когда заступился в школе, как ни с того ни с сего поехал со мной на автобусе. Вспоминаю, каким милым казался, когда пригласил составить компанию в поездке на дачу, которая, как выяснилось, принадлежала его маме. Это была дата ее смерти, мне стало жаль Ярика.
Хотя кому я вру? Я так обрадовалась подвернувшемуся поводу остаться с ним наедине! Счастливей чувствовала себя только тем же вечером, когда разразился ужасный ливень и мы застряли. В доме. Одни. В то время я не догадывалась, чем это может обернуться, что это коварный план Жарова. Поэтому не прогнала, когда пришел согреть – эгоистично вырывала у судьбы каждый миг с ним.
Той ночью было много поцелуев, я была почти готова пойти дальше. Мне казалось, Ярик тоже, но… Тогда я подумала, наверное, сделала что-то не так, может, отпугнула неопытностью. Позже я была благодарна, что не довел дело до конца. Ведь если бы мы… Господи боже мой, я и сейчас не могу без красных щек подумать о сексе! Если бы мы переспали, вряд ли бы я вообще себя собрала.
– Спор был, – рушит тяжелой правдой воздушные замки. – Я хотел выйти, забить, но…
Ненавижу то, как прогибается память под Ярика, выдавая желаемое за действительное. Напоминаю себе, что Жаров виноват, хоть и началось все с меня. Напоминаю, как позировала в нижнем белье перед зеркалом в ванной с выпрыгивающим от страха и возбуждения сердцем. Как трясущимися руками не попадала по кнопкам и искусала губы, гадая отправлять или нет. Почему? Нет, я не думала о последствиях, просто не считала себя красивой в полуспортивном белье и с вечно бледной кожей: пока все загорали на пляже, я, как всегда, репетировала под Чайковского.
– Я отправил фотографию Платону, за это давно стоило извиниться. Прости, – наконец слышу то, о чем мечтала.
Да только легче не становится, накатывает новая волна. Не истерики, нет, какой-то тихой грусти, что беззвучно стекает солью по щекам.
– Когда я вернулся и увидел тебя… сопливую, с красным носом, – который я очень старалась замазать, но, видимо, бесполезно, – я удалил сообщение.
Но?
– Платон не успел прочитать, но… у него оказалось включено автосохранение, фотография осталась в памяти. У нас с ним были свои счеты. Ты пострадала из-за меня.
– Ты не защитил меня, – бормочу приглушенно. – Они говорили жуткие вещи, но ты не заткнул никого из них. Ты просто ушел с победой над… как ты сказал? Зарвавшейся соплячкой?
Поднимаю голову, яркий свет режет глаза. Набираюсь сил оттолкнуть Ярика, толкаю. Меня шатает без опоры, но я намеренно отступаю дальше.
– Я доверилась тебе. Я сказала, что люблю.
Вспоминаю в прямом смысле сопливые объятия, его ласковые глаза, когда температура сжирала меня. Неужели я бредила?
– Я пытался… Блть, это фото было уже везде! Потом я торчал у директора с этим ублюдком, – говорит, видимо, о Платоне. – А после твоя мать не пустила меня. Я чуть не сдох, пока ты захлебывалась рыданиями в своей комнате!
– Не сдох, – снова завожусь, потому что дурацкие слезы никак не перестанут литься.
Дальше Жаров мог не продолжать, историю я и без него знала: меня отправили к бабушке, а его – подальше от меня. Отчим ничего слышать не хотел, уверенный, что Ярик таким образом желал насолить именно ему и моей маме. Думал, сынок бесился из-за того, что они съехались. Видимо, Жаров соврал, что скачал фото с моего телефона или компьютера, потому как дядь Вова и мысли не допускал, что между нами что-то было. В отличие от мамы.