И все ее друзья шли и шли к ней, сменяя друг друга – прощаться.
Иногда она просыпалась, что-то говорила шепотом и, медленно поднеся руку к губам, послала мне воздушный поцелуй.
Вдруг прибежал Седов. Вошел и говорит:
– Ой, полна комната ангелов!
Ира пробыла здесь еще неделю.
Двадцать девятого я написала Олегу:
“Что моя Ириша? Она здесь?”
“Да, – он ответил вечером. – Только от нее”.
Он вернулся домой около одиннадцати, а сын, Ванечка, не спит. Олег взял Пушкина “Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях”, первое, что легло под руку, стал читать, дочитал, как царевна откусила яблоко (“…подождать она хотела, до обеда не стерпела… вдруг она, моя душа, пошатнулась не дыша…”)
– Вот в этот момент, когда я это произнес, – сказал мне Олег, – Ира ушла. Последнее, что я слышал от нее, она произнесла одними губами:
– Всё хорошо…
В белой ладье уплывала моя Ириша из своей последней весны в неведомое лето.
Отпевал ее православный священник – а вокруг со свечами стояли мы – даосы, бахаисты, буддисты, адвайтисты, суфийские дервиши, дельфинцы… Философы самых разных направлений.
В тот день о ней молились в Дхарамсале и в Иерусалиме. Когда мы прощались с Ирой в храме Богородицы “Отрада и Утешение”, прямо над куполом, над крестом вспыхнул яркий луч и зажглись крылья.
– Дух к духу, прах к праху! – сказал Олег.
Прах ее решили разделить на три части: одну оставить в Москве на Ясеневском кладбище, вторую опустить в воды Ганга в индийском священном городе Варанаси, а третью – развеять над Гималаями в Дхарамсале.
Ира вряд ли была бы против.
…На землю упали последние листья, осень потеснила зима. На крышу высокого дома в Чертанове, где когда-то жила Ира, выпал снег, и этот снег был особенно белым, чистым, близкое небо отражалось в нем, как в снегах Гималайских гор.
Поздно вечером Лёня вытащил на крышу огромную звезду, чтобы сфотографировать ее, как он обычно делает – он ведь всё время выносит на свою крышу – то луну, то звезду, а то и целый мешок звезд.
Звезду он положил так, чтобы вокруг не видно было никаких следов, будто звезда упала с неба, легко спланировала на пушистый снег и замерла. Он размотал длинный электрический шнур и пошел включать его в розетку. Когда Лёня вернулся с фотоаппаратом и штативом, звезда уже сияла, заливая желтоватым светом снег на крыше.
Тишков поставил камеру, настроил фокус и вдруг увидел на снегу следы. Это были узкие, неглубокие следы, они начинались прямо у звезды и обрывались на краю крыши. В воздухе стояла тишина, снег искрился, всё было иллюзорно, призрачно – …кроме этих следов. Чтобы удостовериться, Лёня подошел поближе и положил ладонь в один из них, они были еще теплые.
“Вчера ночью на землю спустился космос. Он повалился в снег, поблескивая оттуда миллионами люменов, ватт и ампер, – было написано Ирой на сложенном вдвое листочке в “Курсе чудес” на последней главе “Что есть воскресение?”. – И тут, как сказал бы какой-нибудь дзенский летописец, я обнаружила себя в бессмертном мире, где наши разделения и непрозрачность наконец исчезли, и всё неописуемо невесомо, открыто и сверкает…”
Ну а теперь я прочитаю Иркино стихотворение, которое она велела мне огласить на том нашем эпохальном аукционе с ее ремаркой “пауза”, которая мне нравится не меньше, чем сам стих.
…Когда времени накопилось так много,
что оно перестало вмещаться в морщины, складки
и даже в шкаф для одежды,
она подпрыгнула высоко-высоко
и провалилась в щель между прошлым и будущим.
Там не было ничего —
только свет, покой и великая радость.
(пауза)
С тех пор она больше не прыгала,
но всё время куда-то шла
не касаясь земли
Люблю тебя восемь дней в неделю
1. “Мои” французы!
Лёня в Париж ездил раз двенадцать. То выставка, то книжная ярмарка…
Меня никогда с собой не брал. А я и не просилась. Подумаешь, Париж, чегой-то я там забыла?
Мать моя, Люся, говорила мне:
– Пойми, мы не имеем права тратить жизнь на что-то малосущественное.
Люся хотела, чтоб мы силами своей семьи за Можайском на даче в Уваровке отреставрировали храм и очистили реку от металлолома.
Однажды едем с Люсей – смотрим: что такое? Храм роскошно отреставрирован. Оказывается, его восстановили французы. Потому что тут Бородино, и Наполеон, отступая, прятался в этой церкви.
– А может быть, отступая, Наполеон бросил в реку клад? – с надеждой сказала Люся. – Надо французам подкинуть эту идею. Пускай они всё тут расчистят у нас в Можайской области и возродят.
– Знаешь, – она говорила мне, – есть такой французский скульптор Бурдель. У него был маленький садик под Парижем. А ему лень за ним ухаживать. Сад у него весь зарос. Тогда он взял и отправил в полицию анонимное письмо: “В саду господина Бурделя зарыт покойник!” На следующий день к нему приехала дюжина полицейских, перекопали весь сад, но ничего не нашли. А через некоторое время в его саду расцвели прекрасные розы…
Такое великое доверие она собиралась оказать французскому народу.
Хотя Франция и без того всегда была бесконечно дорога нашей семье.
В шестидесятых вообще все с ума сходили по Франции, Парижу… Это была какая-то несбыточная страна, где можно дышать легко и свободно, вечно что-то насвистывать, говорить “о-ля-ля!”, ночевать в слоне, как Гаврош, на площади Бастилии… Всё самое лучшее было оттуда – импрессионисты, Артюр Рембо, Эдит Пиаф, Маленький Принц, Эйфелева башня, крылатая фраза Экзюпери “Мы в ответе за тех, кого мы приручили”, “Весна” и “Поцелуй” Родена, книга карикатур Жана Эффеля – я так любила рассматривать ее, когда болела, французский фильм с Симоной Синьоре, Симона Синьоре собственной персоной с мужем Ивом Монтаном в Москве – вот чудо из чудес!
Ив Монтан пожелал посетить ремесленное училище, он ведь сам был когда-то рабочим парнишкой. Его пригласили в лучшее ремесленное училище, там большой концертный зал, образцово-показательный, и проверенная художественная самодеятельность: они даже в Кремле выступали с коронным номером – сводный хор учеников и преподавателей пел на три голоса песню “Вот эти руки, руки трудовые…”
Ив Монтан тоже спел и произнес речь.
А моя мать Люся это мероприятие записывала на пленку для радиопередачи “Наши трудовые резервы”. Когда Ив Монтан закончил выступление, она побежала взять автограф на его книжку, только что вышедшую в Москве. А у него было паршивое настроение, и он так расписался, – рассказывает Люся, – даже не поймешь – Ив Монтан это или черт знает кто.
Идет она к служебному выходу, вдруг видит – сидит на стуле одна-одинешенька живая легенда французского кино – молодая Симона Синьоре – и горько плачет.
– Симона! – спрашивает Люся. – Что стряслось?
А та, утирая слезы – розовым в белых кружевах платком – довольно, кстати, большим:
– Ив сказал… Я ответила… Ив ушел…
Поругалась с Ивом Монтаном.
Люся говорит:
– Да что вы на него обращаете внимание! Это же мужчины!.. Держите сухой платок!
И вот Симона Синьоре с благодарностью берет клетчатый носовой платок моей мамы Люси, а ей отдает свой, до того мокрый от слез, прямо хоть выжимай!…И этот платок более полувека трепетно хранился Люсей на книжной полке в автобиографической книге Ива Монтана “Солнцем полна голова” с его размашистым автографом на обложке.
С какими принимали Ива распростертыми объятиями до тех пор, пока он не выкинул номер: накупил тут в России вагон голубых, белых, розовых байковых трусов с начесом, необъятных атласных бюстгальтеров, хлопчатобумажных коричневых женских чулок, снял выставочный зал в Париже и развесил по стенам, коварно посмеявшись над скрытой от чужих глаз, интимной компонентой нашего советского прикида.
В конце концов, моя мама Люся, почему-то с группой казахов из Алма-Аты, побывала в Париже – вернулась домой ошеломленная, с пластинкой французских шансонье, которую у нее постоянно выпрашивал Юрий Визбор и друзья радиожурналисты. Все подряд передачи – неважно, про угольные шахты Донбасса, совхоз Ленина или съезды комсомола – они озвучивали этой кучерявой безалаберной пластинкой. Со временем Визбор стал про нее говорить: “мои французы”. И Люсе не раз ему приходилось отвечать:
– Запомни, Визбор: французы – не твои, а мои!
Еще она привезла из Парижа безумную красную шапку, взъерошенную до такой степени, как будто эта шапка горит у нее на голове, и невесомую, легче голубиного пера, невиданную в наших краях синтетическую шубу, которая аж искрилась в темноте, до того постоянно была наэлектризована.
А вскоре неожиданный случай бесповоротно и навсегда приблизил к нам Францию. Ибо отныне там жили такие наши друзья, прямо, как говорится, до последнего вздоха.
Мой папа Лев, блестящий молодой человек, с отличием окончивший Институт международных отношений, владеющий в совершенстве несколькими европейскими языками, работал на Всесоюзном радио в международном отделе и, будучи смуглым черноволосым красавцем, имел среди коллег прозвище “индус”.
В один прекрасный день ему позвонил знакомый редактор из Государственного издательства географической литературы и предложил перевести с французского книжку о путешествии парижского врача Клоди Файен. Она работала в Йемене, лечила арабов. Книга так и называлась – “Французский врач в Йемене”.
– Ой, нет, – испугался Лев. – Перевести целую книжку! Небось, с художественным уклоном…
А тот:
– Да, немного с художественным. Зато впереди – целый год, успеешь, чего там…
Короче, уговорил.
Ну, Лев живет себе, думает, успеется, свои пишет задушевные книги о проблемах социального развития нашей Земли (впоследствии их перевели на множество иностранных языков), мирно собирается с семьей в Гагры. Тут ему звонит редактор: