Профессор Засурский говорил им ласковые слова, лауреаты держали ответные речи, их крупным планом показывали по телевизору, потом камеры унесли, юпитеры погасли, Засурский куда-то пропал, зал постепенно обезлюдел, пока из публики в огромном зале не осталось два человека – это были мы с Леной Янг.
Верхние лампы выключили, чтобы не расходовать лишнюю электроэнергию, свет настолько померк, что мы даже забеспокоились, как бы его вообще не погасили. И тут на сцену вышла очень нарядная старенькая женщина.
– Вгучается, – она сильно картавила, но была очень приветливая, обаятельная, и, так вот грассируя, эта бабушка произнесла, что их Обществом защиты инвалидов для Марины Москвиной за фильм “Красная лошадка” припасен специальный приз зрительских симпатий – три дощечки с узором, вырезанным инвалидами по дереву, кстати, эти дощечки можно использовать как разделочные доски.
Я встала и в полной тишине поднялась на сцену. Бабушка протянула мне дощечки. Я приняла их с благодарностью, приблизилась к микрофону и сказала единственному зрителю в огромном зале:
– Лена! Друг! Договор остается в силе: две дощечки – твои.
…Когда мы выбрались в фойе, с фуршетом было покончено. Лена взяла машину, в подобном платье вечернем с декольте она просто невообразимо смотрелась бы в метро. А я с “бабочкой”, в жилете, в одной руке – лошадка, в другой – дощечка – нормально, в самый раз.
– …И пишет он письмо своей Доре, – говорил мне Лёня, когда мы спускались с вершины холма Монмартр. – “Твою лошадь купили, делай еще”. “Что? – скажет она, получив это письмо. – Мою лошадь купили?!! За мою лошадь заплатили месячную зарплату в Сенегале?!! Русские купили? Из Москвы??? С ума, – скажет, – сойти! Мир, конечно, странный!!!” И сделает еще три или четыре. Но они уже такие не будут.
– Такая лошадь, – говорил художник Лёня Тишков, проходя мимо мельницы-трактира, где его друг и брат Тулуз-Лотрек залпом осушил не одну миску глинтвейна с корицей, – такая лошадь, – сказал он мне, – чтоб ты знала, такая дурацкая красная лошадь – может быть только одна единственная.
6. Город влюбленных
Однажды в окраинных ташкентских трущобах волнистый попугай Язон вытянул для меня свернутый в трубочку билет, там было накарябано детским почерком лиловыми чернилами:
“Тибе будет долгая дорога без престанища”.
И вот я бодро шагаю по этой своей дороге – в гости на обед к нашей давней подруге Клоди Файен. Я иду к ней пешком, и что меня поражает: в парижской толпе очень много рыжих и конопатых. Ей-богу, я даже черного видела конопатого. Очень много носатых, лысых, косых, хромых, много старых бродяг под мостом ночует – в коробках спят, и при этом чувствуют себя красавцами. Хотя большинство, я заметила, только делают вид, что они красавцы. Вон старушка – цок-цок на высоких каблуках, опираясь на зонтик, в буклях, с сумочкой, всю ее перекосило, а она и в ус не дует. …И что это за мужчина в короткой юбке с накрашенными губами, я так и не поняла?
Многие ходят очень пахучие, курят трубки, да еще с таким выражением лица, буквально каждому хочется вслед обернуться!
Общий стиль немного летящий – может, благодаря тому, что у всех тут хорошие ботинки, крепкие, ноские, на толстой подошве, высокие, со шнурками – на черную старость всегда я мечтала иметь такую обувь.
День довольно пасмурный, явно подул норд-ост. Пахло водой, подстриженной травой, листья с шуршаньем гнал под ногами ветер, издалека доносилась песенка шарманщика. В саду Тюильри у каштана фотографировали девушку-модель.
– Замерзла, бедняга, нос-то синий, – вздохнул Тишков. – Ей надо туфли поменять, серые сюда нельзя, надо темно-коричневые.
Я хотела купить ему шарф, но Лёня категорически отказался.
– Шарф и зонт, – сказал он, – у нас на Урале считается страшным пижонством.
Купили шампанское “брют” для Клоди.
Вот ее дом – крыша в окнах небесных – знаменитый парижский дом Клоди Файен, от которого мой папа Лев когда-то увез в Москву ключи, а вернул обратно – премьер министр Йемена Мохсен Ахмед аль-Айни, да и нужны ли ей были ключи? Толпы людей, дети разных народов шли по этой лестнице нескончаемым потоком: венгры, чехи, поляки, сербы, американцы, израильтяне, шведы…
(Шведам Клоди почему-то ужасно сочувствовала – писала нам в письмах: “Сегодня мы говорили с моей польской переводчицей о национальном унынии шведов. Пришли к выводу: у них слишком хороши дела с материальными удобствами, но нет идеала в жизни. «Поляки беднее, но счастливее, – сказала мадам Матусевска, – они живут с верой в будущее!»”)
По этой вот лестнице когда-то решительно поднялся премьер-министр Албании, чтобы предложить отважной Клоди Файен совершить длительную этнографическую поездку в его страну с целью подробного изучения жизни мусульманских албанских женщин. Она поехала, всё досконально изучила, после чего наверняка добрая сотня албанцев и албанок нанесли ей ответный визит в Париж. К тому же правительством Албании мадам Файен было поручено разыскать произведения албанского искусства, вывезенные французскими офицерами во время военной оккупации Албании в 1920 году!!! Клоди поместила объявления во всех парижских газетах – ей стали приносить поразительные экспонаты —…о, это отдельная детективная история!
Экзотические послы Марокко приходили сюда свидетельствовать Клоди свое почтение. И очень удивлялись, что к их приходу заранее подготовлены документы, которые надо будет передать ее марокканскому другу, чтобы тот имел веские полномочия открыть медицинскую школу в Рабате.
Посланцы Ливии, Ливана, Египта, Сирии, Алжира – кроме бокала “бордо” в этом доме, обретали самую что ни на есть реальную помощь в организации школ, больниц, национальных этнографических музеев – всего, что нужно для нормальной человеческой жизни.
С тем же пылом она заботилась о соотечественниках. В Самарканде Клоди Файен купила семена редиски, невиданной во Франции, посадила на балконе, взошла буйная поросль, о чем Клоди Файен сообщила крупнейшей садоводческой фирме Парижа “Дельбар”. И в результате сочный самаркандский редис начал свое триумфальное шествие по Франции.
За что бы она ни бралась (или так просто казалось со стороны?) – всё у нее получалось легко, артистично, как будто шутя, а между тем эта женщина сворачивала горы.
Однажды она устроила старейшего французского археолога Жюля Барту в далекое бесплатное плаванье, о котором он мечтал.
Клоди нам писала про него: “Это страшно оригинальный старик, немного нелюдимый. В 1925 году Жюль Барту открыл афро-буддийское искусство в Афганистане. У него ужасный характер, он со всеми ругается, но он обожает археологию. В восемьдесят лет пустил все свои сбережения на раскопки в Сомали. Я рассказала об этом начальнику порта Лабруссу, тот как раз прочел мою книгу, поскольку очень интересуется историей флота в Красном море. И что вы думаете? Его до того растрогал старик, что Лабрусс пригласил его в Сомали за счет французского флота! В восемьдесят два Жюль Барту поплыл в Африку, и в который раз сделал потрясающие открытия…”
Это была женщина, влюбленная в Существование. Степень ее приятия разных людей и убеждений вообще не имела никаких границ. Участница французского Сопротивления, она согласилась принять у себя бывшего немецкого национал-социалиста, звали этого фрица Роберт Кротц.
Клоди познакомилась с ним в Германии, куда отправилась в 1934 году, решив лично прощупать почву: что там за национал-социализм и чем он грозит миру. Журналист Роберт Кротц искренне уверял ее тогда, что никакой угрозы их безобидное движение не представляет, а Гитлер – благоразумный парень, который на глазах смещается от национализма в сторону социализма.
Всю войну от него не было ни слуху ни духу, он служил военным корреспондентом на Украине. Клоди думала, его давно нет в живых, а в 57-м от него пришло письмо. Он сообщал, что прочел на немецком ее замечательную книгу! Хотел увидеться, поговорить, просил не винить его напрасно, да, он был нацистом, но даже и не подозревал о всяких нацистских ужасах и кошмарах.
Клоди готова была позвать его во Францию, выслушать и постараться понять, раз он такой пасынок фортуны. Однако Андре, который с ангельской кротостью терпел и даже поощрял в своем доме поистине мировую вакханалию интернационализма, решительно отказал в гостеприимстве этому недальновидному фрицу, заявив, что тот коллективно ответствен за всё зло, причиненное нацистами, и он не намерен предоставлять ему стол и дом.
Когда мы приехали во Францию, Андре был болен. Он лежал в постели очень нарядный – в белой рубашке, в пиджаке, Клоди его нарядила к нашему приходу.
Сама она – в длинном бархатном платье с зеленым отливом, с кружевным воротником, высокой прической, в туфлях на каблуках – лучезарная, улыбчивая.
Пришли ее дети – Элиз, Этьен, усыновивший маленького вьетнамца, Мартин (это дочка), потом какой-то сидел за столом голубоглазый Сэм, наверно зять, даже явились некоторые внуки: Майя Спивак, родственница музыканта Спивакова, и старшеклассник Реми.
Стол был накрыт льняной скатертью. Старинный семейный фарфор, серебряные приборы. Клоди испекла яблочный пирог, открыли шампанское. Клоди всё расспрашивала, как поживают мои мама с папой – “Люси” и “Леон”.
– Давненько мы с ними не видались, – она говорила по-французски. – А между тем, в России большие перемены.
Как раз по телевизору передавали последние известия. Из обгоревшего Белого дома под конвоем вели очень бледных заговорщиков – Руцкого и Хасбулатова.
Мы передали от Люси и Льва – для Клоди и Андре два прозрачных стеклянных сапожка. Лёня наполнил их шампанским, и она с этими двумя сапожками пошла к Андре.
Гром российских орудий стих, и мы услышали, как зазвенели в соседней комнате наши сапожки.
– Париж – город влюбленных, – с улыбкой сказал Этьен.
Уходя, я в последний раз оглянулась на ее дом. Дом, который она надолго оставила когда-то, и в который вернулась. Дом, в котором она пробудет с Андре до его последнего часа.